В порыве возвышенного гнева Жильбер закрыл лицо руками; он проклинал этот народ, великий, но не сумевший остаться чистым и запятнавший победу тройным убийством.
Когда же он отнял руки от глаз, то увидел на остриях трех пик три головы.
Первая принадлежала Флесселю, вторая - де Лому, третья - де Лонэ.
Одна плыла над ступенями ратуши, другая - посреди улицы Тиксерандри, третья - над набережной Пелетье.
Все вместе они образовывали треугольник.
- О Бальзамо! Бальзамо! - со вздохом прошептал доктор. - Такой ли треугольник - символ свободы?
И он по улице Корзинщиков устремился прочь, увлекая за собой Бийо и Питу.
XX
СЕБАСТЬЕН ЖИЛЬБЕР
На углу улицы Планш-Мибре доктор остановил фиакр и сел в него.
Бийо и Питу устроились рядом с ним.
- В коллеж Людовика Великого! - приказал Жильбер и, откинувшись в глубь экипажа, погрузился в размышления, которые Бийо и Питу не смели нарушить.
Экипаж пересек мост Менял, покатил по улице Сите, выехал на улицу Сен-Жак и вскоре остановился у ворот коллежа Людовика Великого.
Париж был объят волнением. Повсюду только и слышались толки о последних событиях; слухи об убийствах на Гревской площади перемешивались с рассказами, прославляющими взятие Бастилии; по лицам можно было увидеть, какое впечатление производят эти вести на умы, угадать, что происходит в душах людей.
Жильбер даже не взглянул в окно экипажа, не произнес ни слова. В народных восторгах всегда есть что-то комичное, и Жильбер именно так оценивал свой триумф.
Вдобавок ему казалось, что капли той крови, которой он все же не помешал пролиться, пятнают и его.
У дверей коллежа доктор вышел и знаком пригласил Бийо следовать за ним.
Питу из скромности остался сидеть в фиакре.
Себастьена еще не отпустили из лазарета; услышав о приезде доктора Жильбера, ректор самолично провел гостя к сыну.
Бийо не отличался особой наблюдательностью, но, зная характеры отца и сына, стал внимательно следить за сценой, происходившей у него на глазах.
Насколько слаб, раздражителен, нервен был Себастьен, когда им владело отчаяние, настолько спокойным и сдержанным он показал себя в радости.
Увидев отца, он побледнел и поначалу не мог выговорить ни слова. Губы его слегка дрожали.
Затем он бросился Жильберу на шею, вскрикнул от радости так, будто почувствовал боль, и молча его обнял.
Доктор ответил безмолвным объятием, не произнес ни слова, а потом долго глядел на сына с улыбкой, в которой было больше печали, чем радости.
Наблюдатель более зоркий, чем Бийо, сказал бы себе, что в прошлом у этого мужчины и этого мальчика было либо несчастье, либо преступление.
С Бийо Себастьен держался более непринужденно. Вначале он не видел никого, кроме отца, полностью поглотившего его внимание; но затем заметил добряка-фермера, подбежал к нему и обнял его за шею со словами:
- Вы молодец, господин Бийо, вы сдержали слово, и я вам благодарен.
- Что и говорить, господин Себастьен, это было нелегко, - отвечал Бийо. - Вашего отца здорово закупорили, и пришлось кое-что разворотить, прежде чем мы его вытащили.
- Себастьен, - спросил доктор с некоторой тревогой, - вы себя хорошо чувствуете?
- Да, отец, - отвечал юноша, - я здоров, хотя меня и держат в лазарете.
Жильбер улыбнулся.
- Я знаю, почему вы туда попали, - сказал он.
Юноша улыбнулся в свой черед.
- Вы ни в чем не нуждаетесь? - продолжал расспросы доктор.
- Благодаря вам ни в чем.
- В таком случае, друг мой, я повторю вам то, что говорил всегда: трудитесь. Это мой единственный наказ.
- Хорошо, отец.
- Я знаю, что для вас это слово не пустой и монотонный звук: в противном случае я не твердил бы его вам.
- Отец, не мне давать вам отчет, - сказал Себастьен, - спросите лучше господина Берардье, нашего превосходного ректора.
Доктор обернулся к г-ну Берардье, но тот знаком показал ему, что хотел бы поговорить с ним наедине.
- Подождите минутку, Себастьен, - сказал доктор и подошел к аббату Берардье.
Тем временем Себастьен с волнением спросил у Бийо:
- Сударь, не случилось ли чего-то с Питу? Бедняги нет с вами.
- Он ждет у ворот, в фиакре.
- Отец, - попросил Себастьен, - позвольте господину Бийо привести сюда Питу: мне очень хочется его увидеть.
Жильбер кивнул, и Бийо вышел.
- Что вы хотели мне сказать? - спросил Жильбер у аббата Берардье.
- Я хотел сказать, сударь, что вашему сыну следует рекомендовать не труд, а отдых.
- Отчего же, господин аббат?
- Дело в том, что он превосходный юноша и все у нас любят его как сына или брата, но…
Аббат запнулся.
- Но что? - спросил встревоженный отец.
- Но если он не будет соблюдать осторожность, господин Жильбер, он может погибнуть.
- Отчего?
- От труда, который вы ему предписываете.
- От труда?
- Да, сударь, от труда. Если бы вы видели, как он сидит за партой, скрестив руки, уткнувшись в словарь, глядя в одну точку…
- Думая или грезя? - спросил Жильбер.
- Думая, сударь, подыскивая самое точное выражение, вспоминая старинный оборот, форму греческого или латинского слова; он проводит в этих раздумьях целые часы, да, впрочем, поглядите на него хоть теперь…
В самом деле, хотя отец отошел от Себастьена всего пять минут назад, а Бийо только что закрыл за собой дверь, юноша уже впал в задумчивость, близкую к экстазу.
- Часто это с ним случается? - спросил Жильбер с тревогой.
- Сударь, я склонен полагать, что это его обычное состояние. Посмотрите сами: он что-то ищет.
- Вы правы, господин аббат; впредь, если вы застанете его погруженным в такие поиски, прошу вас: отвлеките его.
- Мне будет жаль это делать, ибо его письменные работы, должен вам заметить, когда-нибудь составят славу коллежа Людовика Великого. Предсказываю вам, что через три года ваш сын будет первым по всем предметам.
- Осторожнее, - возразил доктор, - эта сосредоточенность Себастьена, - проявление скорее слабости, нежели силы, симптом болезни, а не здоровья. Вы правы, господин аббат, этому ребенку не следует рекомендовать много трудиться или, во всяком случае, нужно научить его отличать труд от грез.
- Сударь, уверяю вас, что он трудится.
- Когда впадает в подобное состояние?
- Да, не случайно ведь он заканчивает все задания раньше других. Видите, как шевелятся его губы? Он повторяет урок.
- Так вот, когда он будет повторять урок таким образом, господин Берардье, отвлеките его; урока он не забудет, зато станет себя лучше чувствовать.
- Вы думаете?
- Я уверен.
- Что ж! - ответил аббат. - Вам виднее, ведь вы, по мнению господ де Кондорсе и Кабаниса, - один из самых ученых людей нашего времени.
- Только, - предупредил Жильбер, - когда вы будете отвлекать его от грез, действуйте осторожно, говорите вначале тихо и лишь затем постепенно повышайте голос.
- Почему?
- Потому что тогда он будет возвращаться в мир, который только что покинул, постепенно.
Аббат взглянул на доктора с удивлением. Он был близок к тому, чтобы счесть его безумцем.
- Постойте, - сказал Жильбер, - сейчас вы убедитесь, что я говорю правду.
В эту минуту в комнату вошли Бийо и Питу, с порога бросившийся к юному Жильберу.
- Ты хотел меня видеть, Себастьен? - спросил Питу, взяв юношу за руку. - Спасибо тебе, ты так добр.
И он прижал свою большую голову к матовому лбу мальчика.
- Смотрите, - сказал Жильбер, схватив аббата за руку.
В самом деле, Себастьен, внезапно отлученный ласковым прикосновением Питу от своих грез, пошатнулся; лицо его из матового сделалось мертвенно-бледным, голова поникла, словно шея уже не могла ее удержать, из груди вырвался горестный вздох. Прошло несколько секунд, и на щеках юноши заиграл яркий румянец.
Он встряхнул головой и улыбнулся.
- Ах, это ты, Питу! - сказал он. - Да, правда, я хотел тебя видеть.
Внимательно оглядев Питу, Себастьен спросил:
- Так ты сражался?
- Да, и очень храбро, - ответил Бийо.
- Отчего вы не взяли меня с собой? - сказал юноша с упреком. - Я бы тоже сражался, я бы хоть что-нибудь сделал для отца.
- Себастьен, - ответил на это Жильбер, подходя к сыну и прижимая его голову к своей груди, - ты сделаешь для отца гораздо больше, если будешь не сражаться за него, а исполнять его советы, следовать им, если станешь образованным человеком, прославленным ученым.
- Как вы, отец? - спросил юноша с гордостью. - О, это моя мечта.
- Себастьен, - сказал доктор, - теперь, когда ты обнял и поблагодарил наших добрых друзей Бийо и Питу, хочешь пройтись со мной по саду и немного поговорить?
- С радостью, отец. Я всего два или три раза в жизни оставался с вами наедине и помню наши разговоры так ясно, как будто все это было вчера.
- Вы позволите, господин аббат? - спросил Жильбер.
- Какие могут быть сомнения?
- Бийо, Питу, друзья мои, вы, наверное, голодны?
- Черт возьми, еще бы! - сказал Бийо. - Я не ел с утра, да и Питу, я думаю, не откажется перекусить.
- Я, конечно, съел не меньше буханки хлеба и две или три колбаски перед тем, как вытаскивать вас из воды, но после купания просыпается такой аппетит!..
- Ну, так ступайте в столовую, - сказал аббат Берардье, - вас накормят обедом.
- Да как же… - начал было Питу.
- Вас пугает обычная пища наших учеников? Успокойтесь, вас примут как гостей. К тому же, дорогой мой господин Питу, вы, кажется, нуждаетесь не только в трапезе?
Питу бросил на ректора взгляд, исполненный стыдливости.
- Что если бы вам предложили не только обед, но и кюлоты?..
- Я бы согласился, господин аббат, - отвечал Питу.
- Ну что ж! В таком случае и кюлоты и обед ждут вас.
И аббат Берардье увел Бийо с Питу в одну сторону, между тем как Жильбер с сыном, помахав им рукой, направились в другую.
Они пересекли двор, где воспитанники коллежа проводили время рекреаций, и вошли в маленький сад, предназначенный для преподавателей; этот тенистый уголок служил приютом почтенному аббату, когда ему приходила охота погрузиться в сочинения своих любимцев - Тацита и Ювенала.
Жильбер сел на деревянную скамейку в тени ломоноса и дикого винограда, привлек Себастьена к себе и, убрав рукой длинные волосы, упавшие юноше на лоб, сказал:
- Ну вот, мой мальчик, мы снова вместе.
Себастьен поднял глаза к небу.
- Божьим чудом, отец, мы вместе.
Жильбер улыбнулся:
- Если кого и благодарить за это чудо, то не Господа, а храбрых парижан.
- Отец, - сказал мальчик, - не говорите, что Господь тут ни при чем; когда я вас увидел, я в первое же мгновение невольно возблагодарил Господа.
- А Бийо?
- Бийо был орудием Господа, как карабин был орудием Бийо.
Жильбер задумался.
- Ты прав, мой мальчик. Господь - основа всего, что есть на свете. Но вернемся к тебе и поговорим немного, прежде чем снова расстаться.
- Неужели мы опять расстанемся, отец?
- Надеюсь, ненадолго. В то самое время, когда меня арестовали, у Бийо украли мой ларец, содержащий бесценные бумаги. Мне необходимо узнать, кто повинен в моем аресте, кто похитил мой ларец.
- Хорошо, отец, я подожду, пока вы окончите свои поиски.
И мальчик вздохнул.
- Тебе грустно, Себастьен? - спросил доктор.
- Да.
- Отчего?
- Сам не знаю; мне кажется, я не создан для того, чтобы жить, как другие дети.
- Что ты такое говоришь, Себастьен?
- Правду.
- Объясни, что ты имеешь в виду.
- У всех детей есть забавы, радости, а у меня - нет.
- У тебя нет забав и радостей?
- Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.
- Хочу предупредить, Себастьен: мне было бы очень жаль, если бы у вас оказался такой характер. Себастьен, умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым - большое счастье.
- Не моя вина, что я не умею быть молодым, - ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.
В продолжение всего этого разговора Жильбер, сжимая руки сына в своих руках, пристально глядел ему в глаза.
- Ваш возраст, друг мой, - это время сева; в эту пору ничто из того, что заронило в вас учение, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет серьезность - знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.
- Успокойтесь, отец, - сказал мальчик. - Я грущу не от болезни и не от гордыни; нет, я грущу оттого, что у меня горе.
- Горе, бедное мое дитя! Боже мой! Какое может быть горе в твоем возрасте? Ну говори же.
- Нет, отец, нет, не теперь. Вы ведь сказали, что торопитесь и можете уделить мне всего четверть часа. Поговорим о чем-нибудь другом, а не о моих сумасбродствах.
- Нет, Себастьен, иначе у меня будет неспокойно на душе. Расскажи мне о своем горе.
- По правде говоря, я не смею, отец.
- Чего же ты боишься?
- Боюсь показаться вам одержимым, а еще боюсь огорчить вас своим рассказом.
- Ты больше огорчишь меня, если не откроешь мне своей тайны, дитя мое.
- Вы прекрасно знаете, отец, что у меня нет тайн от вас.
- Тогда говори.
- Право, я не смею.
- Себастьен, ты ведь хочешь, чтобы тебя считали мужчиной?
- В этом все дело.
- Ну же, смелее!
- Ну хорошо! Отец, источник моего горя - сон.
- Сон, который тебя пугает?
- И да и нет; когда я вижу этот сон, мне не страшно, я просто переношусь в какой-то другой мир.
- Что ты хочешь сказать?
- Еще когда я был совсем мал, меня посещали эти видения. Вы ведь знаете, мне два или три раза случалось заблудиться в густом лесу, окружающем деревню, где я вырос.
- Да, я слышал об этом.
- Так вот, я заблудился, потому что шел следом за призраком.
- За призраком? - переспросил Жильбер, глядя на сына с изумлением, похожим на ужас.
- Понимаете, отец, вот что происходило: я играл с другими детьми, и, пока я был в деревне, пока со мной или около меня были другие дети, я никого не видел; но стоило мне отойти от них, стоило миновать последние сады деревни, как я начинал слышать подле себя что-то вроде шелеста платья; я протягивал руки, но не мог ухватить ничего, кроме воздуха; однако чем больше удалялся шелест, тем явственнее становился призрак. Сначала это было прозрачное дымчатое облако, затем дымка сгущалась и принимала форму человеческого тела. Это была женщина; она не столько шла, сколько скользила по воздуху, и чем темнее были уголки леса, куда она углублялась, тем явственнее становились очертания ее фигуры. Неведомая, странная, неодолимая сила влекла меня к этой женщине. Я шел за ней следом, вытянув руки и, подобно ей, не произнося ни слова; я не раз пытался окликнуть ее, но так и не смог произнести ни единого звука; я шел за ней, не в силах догнать ее, а она не останавливалась и наконец таким же чудом, как возникла, начинала исчезать. Силуэт ее становился все бледнее и бледнее; плоть обращалась в дымку, дымка истончалась и пропадала из виду. А я без сил падал на землю там, где она исчезала. Там меня и находил Питу, иногда в тот же день, а иногда лишь на следующий.
Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.
- О, не тревожьтесь, отец, - сказал он, - я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может; я знаю, что это просто видение.
- А как выглядела эта женщина? - спросил доктор.
- О, она была величественна, как королева.
- Тебе случалось видеть ее лицо, дитя мое?
- Да.
- Как давно? - спросил Жильбер, трепеща.
- Только с тех пор, как я здесь, - ответил юноша.
- Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения - а без них откуда взяться призракам?
- Нет, отец, все это есть и здесь.
- Где же?
- В этом саду.
- Как в этом саду? Ведь доступ в этот сад открыт только преподавателям?
- Вы правы, отец. Но два или три раза мне показалось, что эта женщина проскользнула со двора сюда, в сад. Я хотел пойти за ней, но всякий раз натыкался на запертую калитку. И вот однажды, когда аббат Берардье, очень довольный моим переводом, спросил меня, что бы я хотел получить в награду, я сказал, что хотел бы иногда гулять в этом саду. Он позволил. Я пришел сюда, и здесь, отец, здесь видение посетило меня вновь.
Жильбер вздрогнул.
- Странная галлюцинация, - сказал он, - впрочем, у тебя такая впечатлительная натура. И что же, ты видел ее лицо?
- Да, отец.
- И запомнил его?
Мальчик улыбнулся.
- А ты пробовал подойти к ней?
- Да.
- Пробовал коснуться ее рукой?
- Тогда она исчезает.
- Как, по-твоему, Себастьен, кто эта женщина?
- Мне кажется, что это моя матушка.
- Твоя матушка! - воскликнул Жильбер, побледнев, и приложил руку к сердцу, словно желая унять мучительную душевную боль.
- Это всего лишь сон, - продолжал он, - а я почти такой же безумец, как и ты.
Мальчик молчал и, наморщив лоб, смотрел на отца.
- Ты что-то хочешь сказать? - спросил Жильбер.
- Я хочу сказать вот что: может быть, это и сон, но он существует наяву.
- Что?
- В прошлом году на Троицу нас повезли на прогулку в Саторийский лес неподалеку от Версаля и там, когда я предавался грезам вдали от остальных учеников, вдруг…
- Появилось прежнее видение?
- Да, но на этот раз она ехала в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей… на этот раз она была такая живая, такая настоящая. Я едва не лишился чувств.
- Отчего?
- Не знаю.
- И что ты подумал после этой новой встречи?
- Что та женщина из моих грез не матушка, ведь матушка умерла, и я не мог видеть ее в карете близ Версаля.
Жильбер поднялся и провел рукою по лбу. Он был близок к обмороку.
Себастьен заметил его волнение и испугался его бледности.
- Вот видите, отец, напрасно я рассказал вам о своих безумствах.
- Нет, дитя мое, нет; напротив, рассказывай мне о них как можно чаще, рассказывай о них при каждой нашей встрече, и мы постараемся вылечить тебя.
Себастьен покачал головой.
- Вылечить меня? Зачем? - сказал он. - Я привык к этой грезе, она сделалась частью моей жизни. Я люблю это видение, хоть оно и убегает от меня, а подчас, как мне кажется, даже меня отталкивает. Не исцеляйте меня, отец. Может случиться так, что вы снова покинете меня, снова отправитесь в путешествие, вернетесь в Америку. С этим видением мне будет не так одиноко жить на свете.
- Вот в чем дело! - прошептал доктор.