- Обидеть меня, меня! Вы - обидеть меня, вы! - вскричала она. - О сударь, что вы такое говорите? Вы! Обидеть королеву! Клянусь вам, вы заблуждаетесь. Ах, господин доктор Жильбер, французскому языку вас учили хуже, чем медицине. Особ моего ранга невозможно обидеть, господин доктор Жильбер, им можно наскучить, только и всего.
Жильбер поклонился и шагнул к дверям, но королева не смогла разглядеть в его лице ни малейшего следа гнева, ни малейшего признака досады.
Королева, напротив того, притопывала ногой от ярости; она рванулась вслед за Жильбером, словно для того чтобы удержать его.
Он понял.
- Прошу прощения, ваше величество, - сказал он, - вы правы, я совершил непростительную оплошность, забыв, что я врач и меня позвали к больной. Извините меня, государыня; впредь я все время буду об этом помнить.
И он стал размышлять вслух:
- Ваше величество, как мне кажется, находится на грани нервного припадка. Осмелюсь просить ваше величество взять себя в руки, иначе будет поздно и вы уже не сможете совладать с собой. Сейчас ваш пульс бьется неровно, кровь приливает к сердцу: вашему величеству дурно, ваше величество задыхается; быть может, следовало бы позвать кого-нибудь из придворных дам.
Королева прошлась по комнате, затем снова села и спросила:
- Вас зовут Жильбер?
- Да, ваше величество, Жильбер.
- Странно! У меня сохранилось одно воспоминание времен моей юности; если я вам о нем расскажу, вас, верно, удивит и сильно обидит, что я об этом помню. Впрочем, не страшно! Вы легко исцелитесь от обиды, ведь ваша философская образованность не уступает медицинской.
И королева иронически улыбнулась.
- Хорошо, ваше величество, - сказал Жильбер, - улыбайтесь и смиряйте понемногу ваше нервы насмешкой; одно из самых прекрасных достоинств умной воли - умение управлять собой. Смиряйте, государыня, смиряйте, но только не через силу.
Это врачебное предписание было сделано с таким подкупающим добродушием, что королева, несмотря на заключенную в нем глубокую иронию, не смогла оскорбиться.
Она только возобновила атаку, начав с того места, где остановилась.
- Вот что я вспоминаю…
Жильбер поклонился в знак того, что слушает.
Королева сделала над собой усилие и устремила на него взгляд.
- В ту пору я была супругой дофина и жила в Трианоне. В саду копошился мальчик, весь черный, перепачканный в земле, угрюмый, словно маленький Жан Жак Руссо; он полол, копал, обирал гусениц своими маленькими цепкими лапками. Звали его Жильбером.
- Это был я, ваше величество, - невозмутимо сказал Жильбер.
- Вы? - переспросила Мария Антуанетта с ненавистью. - Так я не ошиблась! Значит, никакой вы не ученый!
- Я полагаю, что если у вашего величества такая хорошая память, то ваше величество вспомнит также, когда это было, - сказал Жильбер, - если я не ошибаюсь, мальчик-садовник, о котором говорит ваше величество, рылся в земле, чтобы заработать себе на пропитание, в тысяча семьсот семьдесят втором году. Сейчас тысяча семьсот восемьдесят девятый год; так что с той поры, о которой говорит ваше величество, прошло семнадцать лет. В наше время это большой срок. Это гораздо дольше, чем надо, чтобы сделать из дикаря ученого человека; душа и ум в некоторых условиях развиваются быстро, как растения и цветы в теплице. Революции, ваше величество, теплицы для ума. Ваше величество смотрит на меня и при всем своем здравомыслии не замечает, что шестнадцатилетний мальчишка превратился в тридцатитрехлетнего мужчину; так что напрасно ваше величество удивляется, что маленький простодушный невежда Жильбер благодаря дуновению двух революций стал ученым и философом.
- Невежда, может быть, но простодушный?.. Вы сказали "простодушный", - в гневе вскричала королева. - Мне послышалось, что вы назвали маленького Жильбера простодушным?
- Если я ошибся, ваше величество, и похвалил этого мальчика за достоинство, каким он не обладал, то я не знаю, откуда вашему величеству лучше меня известно, что он обладал недостатком, этому достоинству противоположным.
- О, это другое дело, - сказала королева, помрачнев, - может, мы когда-нибудь об этом поговорим; а пока давайте вернемся к мужчине, к человеку ученому, к человеку более совершенному, к воплощенному совершенству - к тому, кто сейчас передо мной.
Жильбер пропустил слово "совершенство" мимо ушей. Он слишком хорошо понимал, что это было новое оскорбление.
- Извольте, государыня, - просто ответил Жильбер, - и объясните, зачем ваше величество приказали ему явиться?
- Вы предлагаете свои услуги в качестве королевского медика, - сказала она. - Но вы понимаете, сударь, что меня слишком заботит здоровье моего супруга, чтобы доверить его малоизвестному человеку.
- Я предложил свои услуги, ваше величество, - ответил Жильбер, - и был принят на королевскую службу; у вашего величества нет оснований подозревать меня в недостатке знаний и усердия. Я прежде всего врач политический, меня рекомендовал господин де Неккер. Что же до остального, то если королю когда-нибудь понадобятся мои знания, я буду лечить его телесные недуги, поставив все возможности человеческой науки на пользу творению Создателя. Но главное, ваше величество, я стану для короля не только хорошим советчиком и хорошим врачом, но и добрым другом.
- Добрым другом! - вскричала королева с новым взрывом презрения. - Вы, сударь?! Другом короля?!
- Конечно, - невозмутимо отвечал Жильбер, - почему бы и нет, ваше величество?
- Ах да, опять благодаря вашим тайным способностям, с помощью ваших оккультных наук, - пробормотала она. - Кто знает? Мы уже видели жаков и майотенов; быть может, возвращается эпоха средневековья? Вы возрождаете приворотные зелья и колдовские чары. Вы собираетесь управлять Францией посредством магии. Вы надеетесь стать Фаустом или Никола Фламелем.
- У меня и в мыслях нет ничего подобного, ваше величество.
- Нет в мыслях, сударь! Сколько чудовищ более жестоких, чем чудовища из садов Армиды, более жестоких, чем Цербер, вы усыпили бы у врат нашего ада?
Произнося слова "вы усыпили бы", королева устремила на доктора еще более испытующий взгляд.
Теперь Жильбер невольно покраснел.
То было неизъяснимой радостью для Марии Антуанетты, она почувствовала, что на сей раз ее удар попал в цель и больно ранил врача.
- Ведь вы же умеете усыплять, - продолжала она, - вы учились везде и на всем и несомненно изучили магнетизм вместе с чародеями нашего века, с людьми, которые превращают сон в предателя и выпытывают у него секреты.
- И правда, ваше величество, я часто и подолгу учился у Калиостро.
- Да, у того, кто осуществлял сам и заставлял осуществлять своих последователей моральное воровство, о котором я только что говорила; у того, кто посредством магического усыпления, которое я назвала бы подлостью, отнимал у одних душу, у других тело.
Жильбер снова уловил намек, но на этот раз не покраснел, а побледнел. Королева затрепетала от радости.
"О, ничтожество, - прошептала она, - теперь я отомстила, я ранила тебя и, как видно, до крови".
Но даже самые глубокие волнения недолго были заметны на лице Жильбера. Королева, радуясь победе, неосмотрительно подняла на него глаза, когда он подошел к ней и сказал:
- Ваше величество напрасно стали бы оспаривать у этих ученых мужей, о которых вы изволите говорить, главное достижение их науки: умение усыплять магнетическим сном не жертвы, нет, но пациентов. Особенно несправедливо было бы оспорить у них право всеми возможными средствами стремиться к открытию новых законов: будучи признаны и приведены в систему, они смогут перевернуть мир.
Стоя против королевы, Жильбер смотрел на нее, сосредоточив всю свою волю во взгляде; когда он смотрел так на впечатлительную Андре, она не могла выдержать его взгляда.
Королева почувствовала, как при приближении этого человека по ее жилам пробежал озноб.
- Позор! - сказала она. - Позор людям, злоупотребляющим темными и таинственными силами, чтобы погубить душу или тело!.. Позор Калиостро!
- Ах! - убежденно отвечал Жильбер, - остерегайтесь, ваше величество, слишком строго судить ошибки, совершаемые человеческими существами.
- Сударь!
- Всякий человек порой ошибается, ваше величество, всякий человек вольно или невольно вредит другому человеку, и без себялюбия, залога независимости каждого, мир был бы не более чем огромным и вечным полем брани. Одни скажут: все очень просто, лучшие - это те, кто добры. Другие скажут: лучшие - это те, кто менее злы. Ваше величество, чем выше судья, тем снисходительнее он должен быть. С высоты трона вы меньше чем кто бы то ни было вправе строго осуждать чужие прегрешения. Вы, восседающая на земном престоле, явите высшую снисходительность, как Господь, восседающий на престоле небесном, являет высшее милосердие.
- Сударь, - возразила королева, - я иначе смотрю на свои права и обязанности, я царствую для того, чтобы карать и вознаграждать.
- Не думаю, ваше величество. По моему мнению, напротив, вы, женщина и королева, возведены на престол для того, чтобы примирять и прощать.
- Надеюсь, вы не собираетесь читать мне нравоучений, сударь?
- Ни в коем случае, я всего лишь отвечаю вашему величеству. У меня тоже сохранилось одно воспоминание, причем более раннее, чем ваши трианонские впечатления, - воспоминание о том, как Калиостро, про которого вы сейчас упомянули и чье учение отвергли, в садах замка Таверне доказал дофине могущество этой неведомой мне науки, о чем она, без сомнения, не должна забыть, ведь это доказательство произвело на нее впечатление столь сильное, что она лишилась чувств.
Жильбер попал в цель; правда, он разил наугад, но случай помог ему, и удар был таким метким, что королева побелела как полотно.
- Да, - сказала она хрипло, - да, правда, он явил мне во сне отвратительную машину; но я и поныне не знаю, существует ли эта машина в действительности?
- Не знаю, что он вам показал, ваше величество, - продолжал Жильбер, довольный произведенным впечатлением, - но я доподлинно знаю, что нельзя оспаривать титул ученого у человека, приобретающего такую власть над себе подобными.
- Себе подобными! - презрительно пробормотала королева.
- Пусть я ошибаюсь, - продолжал Жильбер, - но в этом случае он обладает еще большим могуществом, ибо склоняет до своего уровня под гнетом страха головы королей и князей земли.
- Позор, повторяю вам, позор тем, кто злоупотребляет слабостью и доверчивостью.
- Иными словами, позор тем, кто пользуется наукой?
- Химеры, ложь, подлость!
- Что это значит? - спокойно спросил Жильбер.
- Это значит, что Калиостро - подлый шарлатан и что его так называемый магнетический сон - преступление.
- Преступление?
- Да, преступление! - настаивала королева. - Ибо это воздействие пойла, отравы, яда, и человеческое правосудие в моем лице сумеет настигнуть и покарать тех, кто изготовляет подобные зелья.
- Ваше величество, ваше величество, - терпеливо увещевал Жильбер, - молю вас о снисхождении к тем, кто совершил ошибку в этом мире.
- А, так вы раскаиваетесь?
Королева заблуждалась: по мягкому голосу Жильбера она заключила, что он просит за себя.
Она заблуждалась, и этим своим преимуществом Жильбер не преминул воспользоваться.
- В чем? - спросил он, устремив на Марию Антуанетту пылающий взор; она не смогла выдержать его и опустила глаза, как от света солнечного луча.
Преодолев смятение усилием воли, она сказала:
- Королеве не задают вопросов и не могут нанести обиды; вы новичок при дворе, и запомните это; но вы, кажется, говорили о тех, кто совершил ошибку, и взывали к моему снисхождению?
- Увы, ваше величество, - сказал Жильбер, - какое человеческое существо можно назвать непогрешимым? То, которое так глубоко забилось в скорлупу своей совести, что уже недоступно постороннему глазу? Вот что часто именуют добродетелью. Будьте снисходительны, ваше величество.
- Но если так рассуждать, - неосторожно начала королева, - то для вас, сударь, для вас, ученика тех людей, чей взгляд ищет истину даже на дне сознания, нет добродетельных существ?
- Это верно, ваше величество.
Она разразилась смехом, в котором звучало откровенное презрение.
- Помилуйте, сударь! - воскликнула она. - Извольте вспомнить, что вы не на площади, где вас слушают глупцы, крестьяне и патриоты.
- Поверьте, ваше величество, я знаю, с кем говорю, - возразил Жильбер.
- Тогда больше почтения, сударь, либо больше притворства. Окиньте взглядом свою жизнь, измерьте глубины совести, - а она у людей, которые трудились на самых разных поприщах, несмотря на их гений и опыт, должна быть такая же, как и у всех смертных; припомните хорошенько все, что было в ваших помыслах низкого, вредного, преступного, все жестокости, насилия, даже преступления, какие вы, быть может, совершили. Не перебивайте меня! И когда вы подведете итог, господин доктор, склоните смиренно голову и не приближайтесь более в надменной гордыне к обиталищу королей, ведь им - во всяком случае, пока не будет суждено иначе - доверено Богом читать в душах людей, преступивших закон, проникать в глубины их совести и налагать без жалости и снисхождения кару на виновных. Вот что вам надлежит сделать, сударь. Раскаяние вам зачтется. Поверьте мне, лучшее средство исцелить столь больную душу, как ваша, было бы стать отшельником и жить вдали от почестей, ибо они внушают людям ложные представления об их величии. Так что я посоветовала бы вам держаться подальше от двора и отказаться от желания врачевать недуги его величества. Вам следует взяться за лечение, которое угоднее Господу, нежели любое другое: вам надо излечить самого себя. У древних ведь даже есть поговорка: "Ipse cura, medici".
Однако, вместо того чтобы возмутиться этим предложением, которое королева считала самым неприятным для Жильбера завершением беседы, он мягко ответил:
- Я уже сделал все, что мне советует ваше величество.
- Что сделали, сударь?
- Я подумал.
- О себе?
- Да, о себе, ваше величество.
- Ну и как, верно ли я угадала то, что вы увидели в глубинах собственной души?
- Не знаю, что имеет в виду ваше величество, но сам я понимаю, что человек моих лет, должно быть, не однажды прогневил Бога!
- Вы всерьез говорите о Боге?
- Да.
- Вы?
- Почему бы и нет?
- Ведь вы философ! Разве философы верят в Бога?
- Я говорю о Боге, и я верю в Бога.
- И вы не удаляетесь от света?
- Нет, ваше величество, я остаюсь.
- Берегитесь, господин Жильбер.
И на лице королевы появилось выражение смутной угрозы.
- О, я хорошо все обдумал, ваше величество, и пришел к выводу, что я не хуже других: у каждого свои грехи. Я почерпнул эту аксиому не из книг, но из знакомства с другими людьми.
- Так вы всезнающи и безупречны? - насмешливо спросила королева.
- Увы, ваше величество, если не всезнающ и не безупречен, то, по крайней мере, довольно сведущ в человеческих горестях, довольно закален в глубоких страданиях. Поэтому, видя круги под вашими усталыми глазами, ваши нахмуренные брови, складку, что пролегла около вашего рта, борозды, что называют прозаическим словом морщины, я могу сказать вам, сколько вы перенесли суровых испытаний, сколько раз ваше сердце тревожно билось, сколько раз оно доверялось другому сердцу и оказывалось обманутым. Я скажу все это, ваше величество, когда вам будет угодно; я уверен в том, что вы не уличите меня во лжи; я скажу вам это, изучив вас взглядом, который умеет и хочет читать в человеческом лице; и когда вы почувствуете тяжесть этого взгляда, когда вы почувствуете, что любознательность эта проникает в глубины вашей души, как лот в глубины моря, тогда вы поймете, что я многое могу, ваше величество, и если я не даю себе воли, то заслуживаю признательности, а не враждебности.
Его речи - речи мужчины, чья твердая воля бросает вызов женщине, его полное пренебрежение к этикету в присутствии королевы - все это произвело на Марию Антуанетту действие неописуемое.
Она почувствовала, как взор ее застилает туман, мысли путаются, а ненависть сменяется ужасом. Королева бессильно уронила отяжелевшие руки и отступила назад, подальше от грозного незнакомца.
- А теперь, ваше величество, - проговорил Жильбер (он ясно видел, что с ней творится), - понимаете вы, как мне легко узнать, что вы скрываете от всех и от самой себя; понимаете вы, как мне легко усадить вас в кресло, к которому пальцы ваши безотчетно тянутся в поисках опоры?
- О! - в ужасе произнесла королева, чувствуя, как ее до самого сердца пробирает неведомая дотоле дрожь.
- Стоит мне произнести про себя слово, которое я не хочу говорить вслух, - продолжал Жильбер, - стоит выказать волю, которую я не хочу проявлять, и вы окажетесь в моей власти. Вы сомневаетесь, ваше величество. О, не сомневайтесь, не вводите меня в искушение! Ведь если вы хотя бы раз введете меня в искушение… Но нет, вы ни в чем не сомневаетесь, не правда ли?
Едва держась на ногах, подавленная, растерянная, Мария Антуанетта цеплялась за спинку кресла со всей силой отчаяния и яростью существа, чувствующего, что сопротивление бесполезно.
- О, поверьте, ваше величество, - продолжал Жильбер, - не будь я самым почтительным, самым преданным, самым смиренным из ваших подданных, я произвел бы ужасный опыт и тем самым убедил вас в своих возможностях. Но не бойтесь; я низко склоняю голову перед королевой, а более всего - перед женщиной; я трепещу, чувствуя, как рядом бьется ваша мысль, и я скорее покончу с собой, чем стану смущать вашу душу.
- Сударь! Сударь! - вскричала королева, взмахнув руками так, словно хотела оттолкнуть Жильбера, стоявшего от нее не менее чем в трех шагах.
- А между тем, - продолжал Жильбер, - вы приказали заключить меня в Бастилию. Вы сожалеете о ее захвате лишь потому, что народ вызволил меня оттуда. Глаза ваши горят ненавистью к тому, кого вам лично не в чем упрекнуть. И погодите, погодите, кто знает, не вернется ли к вам теперь, когда я ослабляю свое воздействие, вместе с дыханием сомнение?
И правда, как только Жильбер перестал управлять Марией Антуанеттой посредством взгляда и жестов, она вскочила, как птица, которая, освободившись из-под душного стеклянного колпака, пытается снова запеть и взлететь над землей. Вид ее был грозен.
- Ах, вы сомневаетесь, вы смеетесь, вы презираете! Ну что ж! Хотите, ваше величество, я открою вам ужасную мысль, что пришла мне в голову? Вот что я собирался сделать: выведать у вас самые задушевные, самые сокровенные тайны; заставить вас написать их здесь, за этим столом, и потом, разбудив вас, доказать вам посредством вашего собственного почерка, сколь невыдуманна власть, которую вы, судя по всему, отрицаете; а главное, сколь велико терпение и, не побоюсь этого слова, благородство человека, которого вы сейчас оскорбили и оскорбляете уже целый час, хотя он ни на мгновение не давал вам на то ни права, ни повода.