Лаптев оглядывал ряды ученых, присматривался к лицам, - невольно отвлекался от докладчика. Зал оживился при каких–то словах Бродова, и кто–то с передних рядов крикнул: "А фоминское звено будет принято?" Лаптев сосредоточился и стал вникать в смысл речи своего приятеля, директора института, стоявшего у отделанной под дуб трибуны. Реплика, видимо, остудила оратора, - он теперь говорил не так бойко и ровно; он как бы сник, стал ещё меньше ростом. Вот Бродов запнулся и склонился над листом; Лаптев теперь видел один его лоб и густые тщательно причесанные волосы. "Неужели здесь, среди ученых, есть противники фоминской идеи металлургического конвейера?" - подумал Лаптев. И вспомнил, как всего лишь два часа назад, с трибуны Кремлевского дворца, рассказывал о прокатных станах академика Фомина, о его идее единого конвейера - плавки, разливки и проката металла, - которому уже положили начало современные автоматизированные станы–гиганты. Лаптев рассказывал об этом с гордостью, речь его не содержала какой–нибудь тревоги, - он лишь предлагал ускорить создание конвейера на "Молоте", выделить на эти работы больше средств. А здесь он слышит: "Фоминское звено будет принято?" Значит, кто–то сомневается в этом? Значит, фоминское звено не реальность, а замыслы ученого, которые ещё надлежит отстаивать?
Лаптев, стараясь понять речь оратора, цеплялся за слова, пытался размотать нить мысли, но нить рвалась, ускользала - оставался туман и сумятица отрывочных понятий. Часто произносились слова: "фоминское звено", "эксперименты на "Молоте", "приборная оснастка"… Но о чем все–таки хотел сказать Бродов, понять было трудно. И Павел начал проклинать себя за бестолковость, но тут сосед Лаптева - тот, что подавал реплику, - вновь закричал: "Говорите яснее! Каково ваше отношение к фоминскому звену?" И тогда в зале задвигались, зашумели. Бродов поднял руку. Задние ряды зашумели ещё сильнее, а ученые с передних рядов повернулись, и, блестя очками, показывали, что они не одобряют шум. "В чем же линия института? - раздавались выкрики. - Где наша позиция? Поддержать фоминское звено - дело нашей чести!.."
Бродов помахал рукой: просил внимания. Лаптев ждал, что Вадим сейчас скажет какие–то слова, и все успокоятся, но Вадим оглядел присутствующих, улыбнулся, словно бы давая понять, что он простил их за шум, и, против ожидания Лаптева, сошел с трибуны. Подойдя к столу и заняв место председателя, он назвал имя очередного оратора.
Ораторы говорили хвалебные слова о стане "2000" конструкции Фомина, одобряли техническую политику Головного института, а значит, Фомина, но тут же замешивали в похвалы сомненья, тревожные намеки, предостерегали "горячие головы" от увлеченья фоминской идеей конвейера на "Молоте". Лаптев примерно так понял суть дискуссии: конвейер это хорошо, сейчас все процессы в материальном производстве заключаются в поток, везде побеждают идеи больших скоростей, нагрузок, автоматизированных линий… Академик Фомин предлагает построить на "Молоте" первое звено металлургического конвейера, он хочет соединить прокатный стан с конвертором, создать первую ступеньку в будущем автоматизированном производстве металла. Идея заманчивая. Она кружит "иные горячие головы". Но институт должен предостеречь министерство от поспешного решения. Институт автоматики пока не в силах обеспечить фоминское звено надежной приборной оснасткой.
Другие ученые изредка прорывались к трибуне и горячо защищали идею академика Фомина, но на смену им поднимались противники фоминской идеи - эти говорили много, длинно, - и директор их не прерывал, а, казалось, наоборот, соглашался с ними и недовольно морщился, когда из зала раздавались реплики. И Павел Лаптев, втайне давно принявший сторону "непокорных", начинал злиться на Вадима, старался понять, на чьей он стороне… Но Бродов не выступал. Он лишь называл имена новых и новых ораторов.
- Внимание, товарищи!.. - поднялся вдруг Бродов и объявил с подчеркнутой торжественностью: - Предоставляю слово доктору технических наук…
За спиной Лаптева кто–то сказал: "Секретарь партбюро института".
Секретарь партбюро, молодой, с черной густой шевелюрой, взгляд открытый, лицо приветливое, - начал речь спокойно. И даже с улыбкой.
- Понимаю: говорить о фоминском звене, значит, задевать личные интересы многих товарищей, находящихся здесь.
"Вот где собака зарыта!" - облегченно вздохнул Лаптев. И наклонился вперед - жадно ловил каждое слово. Секретарь так же спокойно и с той же улыбкой продолжал: - Наш институт много лет разрабатывает проект первого звена конвейера… Мы затратили уйму денег… Институт написал горы бумаг, доказывая совершенство своих проектов, но, товарищи!..
- Знаем вашу точку зрения, - раздалось из зала, - признать поражение института!..
Другой закричал погромче:
- Вы у нас без году неделю - вам не дорога честь института!..
- Товарищи! - поднял руку доктор наук. - Проект Фомина оригинальнее, экономичнее - он лучше нашего!..
- Знаем, знаем!.. - закричали со всех сторон. - Другим рассказывайте сказки!..
Кто–то над самым ухом Лаптева загремел: - Предательство!..
И шум усилился. Председатель встал, поднял вверх руки. Когда зал успокоился, секретарь, продолжая улыбаться, закончил:
- Трудно идти против себя - я вас понимаю, но здесь затрагиваются интересы государства - другого пути у нас нет. Придется нам признать проект Фомина и все силы института подключить к его быстрейшему осуществлению.
Секретарь покинул трибуну. В зале вновь поднялся шум. Бродов жестом руки потребовал всех успокоиться. Лаптев облегченно вздохнул. Он верил, что Вадим примет сторону секретаря партбюро. Он как бы выпустил из–под своего крыла ведомого и показал ему цель: "Атакуй!" И конечно же, Бродов ринется в атаку. Он боец - по натуре и призванию. Не однажды Бродов прикрывал Лаптева - и не трусил, не сворачивал в атаке. Был, правда, случай… Павел вспомнил бой под Сталинградом… Но раз… только один раз Вадим сплоховал в бою…
Павел мысленно подбадривал своего друга, когда тот шел к трибуне. Первые слова Бродова опалили душу Павла Лаптева щемящей тоской.
- К чему такие страсти, - вяло произнес Бродов, оглядывая зал отеческим взглядом. - Не нужно взаимных обид, резких выражений. Фомин большой ученый, его идеи интересны, но и многолетнюю работу института не следует умалять. Мы все изучим, взвесим…
- Вы год изучаете! - выкрикнул кто–то из зала.
- Надо будет, и два потратим.
Речь Бродова была туманной, невразумительной, - нельзя было понять, чью же сторону занимает директор института.
Сосед Лаптева наклонился к впереди сидящему и зашептал ему на ухо: "Что ты ждешь от директора? Он у них с ладони корм клюет!" И откинулся на спинку сиденья. Метнул возбужденный взгляд налево, направо - оглядывал поле боя, оценивал расстановку сил. Ему не было и тридцати лет; в крутых складках, прорезавших нижнюю часть побледневших щек, затаилась непреклонность и сильная воля. Он вдруг встал и, прерывая директора, заявил: "Комсомольцы поддержат проект Фомина!.."
Бродов демонстративно посмотрел на часы, давая понять, что Совет затянулся, что время дорого и его надо беречь.
Когда зал мало–помалу успокоился, Бродов продолжил речь, но говорил ещё более туманно. Казалось, все свое ораторское искусство употреблял на то, чтобы не высказать истинные мысли, не выявить позицию. В адрес академика Фомина он говорил комплименты: подчеркивал, что фоминские идеи всегда отличались смелостью технических решений…
"Вот так их!" - говорил в такие минуты Лаптев и торжествующе поглядывал на соседа, ища у него сочувствия, но молодой человек был непроницаем, смотрел на директора исподлобья. Лаптев ожидал критики в адрес противников Фомина, но Бродов, как только о них заходила речь, расточал им приятные слова. Логика в его речи пропадала, мысли дробились, и было непонятно, в чем оратор хочет убедить слушателей. Одно уловил Лаптев: в конце года состоится заседание коллегии министерства и на нем директор института доложит мнение ученых о фоминском звене. "Но где же его собственное мнение? - волновался Лаптев. - Что он доложит там, в министерстве?.." И, видно, не он один задавал себе этот вопрос. В рядах послышалось движение. И вот–вот раздались бы реплики, но Бродов, видимо, хорошо зная аудиторию, умея улавливать её пульс, неожиданно повысил голос. Он заговорил о том, что стан "2000" идет плохо, не достигнет к концу года проектной мощности, а это заставит всех заниматься фоминским станом, а не фоминскими прожектами. Он так и сказал: "Прожектами". И громко добавил: "Заседание окончено!"
Последние фразы Бродова обескуражили Лаптева. На совещании металлургов он, Лаптев, от имени всего заводского коллектива дал слово вывести стан "2000" к Новому году на проектную мощность, а Бродов… публично заверяет в обратном… "Как он смеет расписываться за нас! Мы уже вплотную подошли к проектной отметке, а он… "не достигнет". К концу года–то… не достигнет!.. И обидные слова: "фоминские прожекты". Есть фоминские проекты, фоминское звено. А почему прожекты?.."
Лаптев вместе с другими спускался по мраморным лестницам - ученые шумели, размахивали руками, но он никого не видел, вспоминал туманную, уклончивую речь Бродова и понял, что Вадим не посмел пойти против течения. Он струсил. Да, да, струсил. "Он у них с ладони корм клюет!" - вспомнил Лаптев фразу соседа. И от изумления, от неожиданного открытия остановился. "С ладони?.. А что? Он может!.. Он тогда в воздушном бою вышел из–под огня не случайно. Трусость у него в характере. Со временем это качество развилось в нем и вот… Вот он каков, твой фронтовой друг, Вадим Бродов…"
Лаптев вышел на улицу. Порыв ветра распахнул полы его незастегнутого пальто. Он остановился, стал поспешно застегивать пуговицы. И тут в груди у него резануло - сильной болью. Павел сжался и так стоял с минуту; боль отхлынула так же быстро, как и подкатила. Он увидел вывеску: "Отделение связи". Зашел, взял бланк телеграммы и написал Бродову: "Ты сегодня снова струсил. Знай, я знаю это".
3
"Ты сегодня снова струсил. Знай, я знаю это". Подписи нет, но Вадим понял, кто мог так написать.
Павел Лаптев! Кто же другой? Конечно он!.. Хорошо, что хоть пометку сделал: "Вручить лично". С глазу на глаз правду лепит. Ну, характер!..
Помощник и секретарь доложили Вадиму: заходил, не хотел ждать, прошел в конференц–зал на Ученый совет. Павел все слышал и сделал свой вывод.
"Узнаю Павла - как всегда категоричен, рубит наотмашь… струсил". Мог бы наконец и забыть ту ужасную оплошность.
Вадим ехал на "Молот". "Волга" бесшумно тянула под колеса черную ленту дороги. Слева и справа проплывали дачные поселки, рощи, перелески. Затем пошел лес, лес. Пора осенняя, золотая. Вчера выпал вдруг преждевременный снег; мороз затянул лужицы непрочным голубым панцирем, а сегодня, как летом, сияло в небе солнце и лес неспешно, величаво разворачивал свои неяркие, неброские, но поражающие обилием цветов картины. Там матовым серебром заиграет березовая роща, тут бронзой отольют стволы сосен, а там зеленым дружным хороводом закружатся елки. А то вдруг набежит полумрак старых, сбросивших листву дубов, тополей, кленов… И дохнет холодным ветром. Бродов отстраняется от раскрытого окна.
Видения войны хлынули на него. Вспомнился бой в Сталинградском небе.
Фашистские бомбовозы стаями тянулись к городу на Волге. Они появлялись то над синевой левобережных лесов, то выползали из темно–бурых степных глубин правобережной стороны и шли с надсадным гулом к Мамаеву кургану, к заводам "Красный Октябрь", "Баррикады", Тракторному… Колонны "хенкелей", "юнкерсов" снижались над гладью реки, били из пушек по баржам, катерам, паромам. Стаями кружились вездесущие "мессеры". Наших ястребков в Сталинградском небе было мало. То здесь, то там торопко застучит дробь скорострельных пулеметов - потянется дымный шлейф от вражеского самолета… И снова ползут по небу самолеты со свастикой.
То было начало Сталинградской битвы.
Пока ещё редкие и небольшие полевые аэродромы работали едва ли не круглые сутки. Звено Лаптева не знало отдыха; по шесть раз в день поднимались в воздух.
В тот день к вечеру у летчиков выдался свободный час. Пообедав, они отдыхали на траве под крыльями своих ястребков. Командир звена тоже лежал на спине, прикрыв лицо шлемом. Наверное, в детстве он любил вот так же, подложив ладони под голову, полежать где–нибудь на лугу или на песке у реки. Он и теперь не казался взрослым, смотрел, не мигая, на облака, и в его синих глазах отражалась голубизна неба…
Вадим Бродов, ведомый Лаптева, лежал рядом с командиром. Тут же, неподалеку, примостился на снарядном ящике второй ведомый Лаптева Шота Гогуадзе. Он склонил над коленями смолисто–черную голову и что–то вычерчивал на полетной карте. Вадим дремал, когда в металлическом ящике полевой рации захрипело: - Ахтунг, ахтунг!.. В воздухе Иоган Клюгер, в воздухе Иоган Клюгер!..
Бродов поднялся на локти, огляделся. Возле радиста уже стояли Лаптев и Гогуадзе - смотрели в небо.
- Ты видишь Клюгера, командир? - спросил Бродов.
- Нет, не вижу, - Лаптев жадно вглядывался в небо.
Серебристо–белый "мессершмитт" с пламеннокрасными стрелами и ягуарами на фюзеляже в сопровождении двух истребителей появлялся в небе на многих фронтах. Он поднимался в воздух, когда небо было чистым, - вызывал на дуэль соперника и на глазах у всего фронта расстреливал. Разумеется, он был воздушный боец высокого класса. Но тут дело было не только в мастерстве летчика. Сила Клюгера заключалась и в самолете. Необычный был у него самолет. По особому заказу сделан для любимца фюрера. Стенки кабины и мотор этого самолета были покрыты тонкой броней. Пули не пробивали тонкую обшивку - отскакивали от брони, словно резиновые.
Клюгер охотился в небе Франции, Польши. Девяносто самолетов сбил в небе Западной Европы. А когда война перекинулась на нашу землю, Иоган Клюгер стал осторожнее. Только в редких случаях, на особо важных фронтах, поднимался в небо и, возрождая традиции древних рыцарских времен, звал противника на поединок. Наши летчики, понятное дело, в кусты никогда не прятались; взлетят на фанерных тихоходных самолетах, пустят раз–другой пулеметную очередь по серебристо–белому "мессершмитту", а Клюгер только посмеивается в ответ. Затем изловчится на боевом развороте… и на фюзеляже его самолета в тот же день полковой живописец прибавит ещё одну свастику - счет очередной жертвы Клюгера.
Наши летчики знали Клюгера. Знали и секрет его "непобедимости".
- Ахтунг, ахтунг!.. Иоган Клюгер в воздухе. Рус не надо бойса. Клюгер не будет убивайт сразу. Клюгер убивайт красиво.
В лиловой полосе степного заката Лаптев и Бродов почти одновременно увидели три самолета. И тотчас же Лаптев, а вслед за ним Бродов и Шота Гогуадзе на новеньких "мигах", которые не уступали в скорости "мессерам", взмыли в воздух. Лаптев атаковал головной фашистский самолет, тот увернулся, потерял высоту и очутился под самолетом Бродова.
Гитлеровец снизу полоснул из пулеметов по кабине Вадима. Пули вырвали кусок из правой плоскости. И Вадим растерялся: сбавил скорость, нырнул вниз и с минуту летел к земле, а когда опомнился, посмотрел вокруг и не увидел товарищей. Они были далеко, вели неравный бой с вражескими истребителями.
Вадим колебался. Вырванный кусок металлической обшивки дрожал от встречного потока воздуха. "Не могу же я драться на подбитом самолете!" И Бродов уцепился за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. Он развернул машину на посадку и увидел, как "мессершмитты" подожгли самолет Гогуадзе.
"Конец и командиру, - прошептал Вадим, стараясь не смотреть в сторону боя, - Конец! Конец!.."
Зайдя на посадку, Бродов увидел всю панораму развернувшегося над Сталинградом воздушного боя. Самолет Гогуадзе горел; Шота, креня машину то на левое крыло, то на правое, пытался сбить пламя. Лаптев подбил одного "мессера", затем второго… - и ринулся на Клюгера.
После посадки Бродов наблюдал за боем с земли. Механики, мотористы - все, кто был на аэродроме, затаив дыхание тоже смотрели в небо: за Гогуадзе они были спокойны - видели, как тот, сбив наконец пламя, повел самолет на посадку и скрылся из виду невдалеке от аэродрома. Что–то будет с командиром?..
Лаптев приблизился к Клюгеру и дважды с косых пересекающихся курсов пустил очереди трассирующих пуль. Клюгер неожиданно задрал нос своей машины, наклонил крыло и со звенящим свистом пошел в высоту. Через несколько секунд немецкий ас круто забрал на себя и ринулся в то место, где оставил русского смельчака, но там его… не было. Лаптев мгновенно разгадал замысел врага, с точностью повторил его маневр и "сел" на хвост Клюгеру. Длинными очередями почти в упор Лаптев бил по кабине "мессершмитта", но судьба и на этот раз отвела от Клюгера верную гибель; пули не пробивали легированную сталь фашистского самолета.
Клюгер решил проучить русского смельчака и стал выписывать такие головокружительные фигуры, от которых у наблюдающих с земли за воздушным поединком перехватило дух и зарябило в глазах. Лаптев ни на метр не отставал от Клюгера. И не стрелял. Бродов не выдержал, крикнул лаптевскому механику: "Да есть ли у него патроны?" Механик, не отрывая глаз от неба, прокричал: "Есть патроны, есть!.. Я сам заряжал!.."
Клюгер, видимо, оценив своего противника, и чтобы сбросить с хвоста русского летчика, решился на отчаянный шаг: круто вывел машину из пике и забрал так высоко, что мотор его самолета зазвенел от напряжения. И все, кто наблюдал за этим поединком, решили: нашему летчику придется туго; он оторвется от противника, проскочит вперед и подставит "затылок" пулеметам Клюгера. Но наш ястребок ввинчивался вслед за противником в небо, как привязанный. И лаптевский механик закричал что есть мочи: "Браво, командир, браво!.."
За поединком, затаив дыхание, наблюдали не только советские воины, но и враги.
…Клюгер все лез и лез вверх. Расстояние между самолетами оставалось неизменным, но скорость их падала. Наступал момент, когда оба они могли сорваться и полететь вниз. Клюгер выровнял машину, сделал "горку" и рванулся в пике. Тут был момент, когда Лаптев мог снизу распороть пулеметной очередью брюхо "мессершмитту", но он этого не сделал, чем озадачил всех. Но зато в миг, когда Клюгер, выходя из боевого разворота, на мгновение завис в горизонтальном полете, Лаптев резко вырвался наверх и с высоты перешел в пике. И раньше, чем Клюгер успел опомниться, "сел" ему на спину. Чего–чего, а уж этого немецкий ас не ожидал. Никто из летчиков не мог представить такую ситуацию. Маневр Лаптева был дерзким и точным. "Сидя" на спине "мессера", Лаптев должен был мгновенно реагировать на маневры Клюгера, - малейший просчет - и катастрофа! Тут, видимо, и Клюгер, каким бы он ни был смелым, струсил не на шутку. Наблюдавшие за боем с земли думали: чем же кончится эта скачка одного самолета на хребте другого?.. Немец оседлан, ему делать нечего, - покорись судьбе! - но как поступит русский? Он должен отвалить от немца, иначе оба - в землю.
И развязка наступила. Клюгер стал плавно выводить самолет из пике; он теперь надеялся на высочайшее искусство русского, - на то, что русский синхронно с ним тоже будет выходить из пике и брюхом не ударит о его кабину…