В последних числах декабря в министерстве соберется коллегия, - там должны принять решение: строить поточную линию на "Молоте" уже в будущем году или отложить строительство до неопределенного времени. Вопрос для Бродова важный. Он должен костьми лечь, но отложить строительство линии. И не потому, что его принципиальный взгляд противоречит идеям Фомина. Бродову одно нужно: оставаться на посту директора института, не сдавать завоеванных в жизни позиций. Бродов не бог, не академик Фомин… Одно неверное решение, и он вылетит из седла. Противники Фомина в институте сильны - поддержи он фоминское звено - и он лишится расположения важных люден. Чего доброго: они станут теснить его. Нет, нет. Бродов достаточно умный человек, он не считает себя Дон - Кихотом. Да и нет теперь почвы для рыцарства. Повсеместное вторжение автоматики, электроники подвинуло ум в сторону расчета, утверждает в жизни культ рационализма. Недаром в Америке из новейших социальных теорий на первое место выдвигается управленческая теория - наука об искусстве управлять обществом. Технокарты, менеджеры выдвигаются на первый план. Капиталисты знают, что ныне силен тот, кто умеет в себе усмирять буйство человеческой натуры. Только разум, и никаких эмоций!.. У нас, конечно, другая система, другие условия, но умение подавлять свои собственные эмоции и подчинять себя трезвому расчету нужно и нашему руководителю. Десять - пятнадцать лет назад человеку, вздумавшему исповедовать подобную философию, он бросил бы в глаза: "Программа эгоиста! Кредо дельца!.." Но теперь нет, не осудит ни себя, ни себе подобных. Наоборот, при виде человека, умеющего рассчитывать каждый свой ход, скажет: "Умный человек, понял дух времени". Как жизнь принудила гусеницу принять зеленую окраску и тем охранить себя, так ныне, по мнению Бродова, умный человек, заняв пост руководителя, вынужден смирить гордыню, подавить собственную волю, поглубже упрятать личные симпатии и антипатии - он должен быть бесстрастным, как робот, и только одно условие выполнять с точностью: зорко глядеть по сторонам и вовремя видеть надвигающуюся опасность. И в зависимости от надвигающейся угрозы принимать белый цвет или черный. Секрет руководства ныне как раз и заключается, по мнению Бродова, в умении видеть окружающие тебя силы, вовремя вспрыгивать на ту чашу весов, которая в данный момент перевешивает. Нелегко было воспринять эту истину, противилась душа такой философии, но как необъезженный конь, почувствовав на спине седока, бросается то в одну сторону, то в другую, вскидывает задом, встает на дыбы, но, в конце концов, смиряется, так смирился Бродов под силой жизненных обстоятельств. Он ещё когда работал в Министерстве черной металлургии и чувствовал в своей руке сильную руку именитого тестя, - ещё в то время и сам был поклонником сверхмощных агрегатов и с трибуны, и в частных беседах нетерпеливо и горячо судил людей, сдерживающих внедрение потока в металлургии. "Поток, конвейер, - говорил обыкновенно Бродов, - завтрашний день металлургии. Горняки и те вырвались вперед, у них струги–автоматы, лава без людей, а у нас, как и сотню лет назад - все разбито на ячейки: домна, мартен, стан…" Да, так он говорил. Однако законы жизни суровы. Когда он, молодой кандидат наук, получил назначение в институт директором, то тесть его, выходивший в те же дни на пенсию, сказал ему: "Поток это хорошо, это уже нынешний день металлургии и особенно день завтрашний. И ныне все разумные люди за поточное производство, за конвейеры. Но домна не станок, её не так–то просто заключить в поточную линию. Металлургия это огонь, давление, высокие температуры. С потоком нельзя торопиться".
В другой раз тесть пригласил прогуляться, заговорил откровенно, доверительно.
"В институте - разные люди, есть там и противники академика Фомина" - "Но Фомин - прогрессивный ученый, по его проектам…" - "Верно, - согласился тесть - но если фоминский стан на "Молоте" прошел сравнительно легко, то его первое звено металлургического конвейера - или, как ещё говорят, "фоминское звено" - встречает серьезное сопротивление". "Оно несовершенно?.." - "Нисколько! - возразил тесть. - Наоборот: оно очень совершенно, и, по моему убеждению, быстро выдвинет нас вперед по сравнению с Америкой, но… - тут он многозначительно поднял указательный палец, - …есть и другие проекты. И к этим другим проектам уже готовятся в умах приборы управления и контроля. Вот тут–то и таится для тебя западня. Человек ты в институте будешь новый, багажа у тебя никакого, знаний - тоже… Придешься по нраву - поддержат, станешь гладить против шерсти - сомнут".
Крепко тогда задумался над словами тестя Вадим Бродов. И в долгих беседах со своей совестью решил примерно так: видимо, нет у меня другой линии поведения. Ну что ж, смирю гордыню, - на время, конечно, а там присмотрюсь, наберусь силенок и уж тогда стану проводить свою линию - по совести и убеждению.
С тех пор пролетели, как два коротких дня, два года. Многое изменилось во взглядах Бродова, даже в характере его, как ему кажется, произошли перемены, но неизменным остался взгляд, внушенный тестем. Камень, положенный тогда в фундамент жизненной философии, держит и поныне все основание его директорской карьеры.
В институте Бродов увидел поле боя, расстановку сил, - узнал в лицо бойцов одной стороны и другой. Но, главное, здесь он усвоил тактику борьбы.
Были среди ученых и горячие головы, и молодые петушки, но опытные бойцы, как заметил Бродов, не любили лобовых атак. При встрече они друг другу улыбались. И манера выражать свои мысли, и терминология была одна для них. Никто из них не возражал против идеи поточных линий в производстве металлов, и против сверхмощных агрегатов, - нет, зачем же - ради бога! Конечно же поток!.. Но… Какая скорость плавки, проката, какая температура, давление?.. Выдержат ли материалы?..
И так далее, все в этом роде.
Увидел воочию Бродов, что академик Фомин - большая сила, он крепко давит на одну чашу весов, но жмут на другую "умеренные". Их много на заводах, в министерстве, в институте, - особенно в институте, - и всюду, где есть забота о развитии металлургии. Что же до институтских - они против фоминского звена, предлагают строить первое звено конвейера по их проектам.
Вот и жмут на чаши две силы, и давят… Чаши летят вверх, то вниз, в глазах рябит, впереди туман - подчас ничего не видно.
Брызгалов - козырной туз в игре. Чью сторону поддержит директор завода? Союзник ли он его, Бродова, или противник? Если союзник, то Бродов уже сейчас сумел бы тонко деликатно использовать Брызгалова в своих интересах, если же противник, спланирует свою тактику к нему, будет знать и видеть очередной риф, а это поможет избежать многих опасных столкновений.
А тут ещё один риф неожиданно всплыл на пути - Павел Лаптев. Но к Лаптеву он заедет вечером, с ним речь впереди.
Бродов старался прочесть в спокойных зеленоватых глазах Брызгалова его настроение, тайный ход мыслей.
Брызгалов тоже, как и Бродов, бдительно охранял свои интересы, только интересы его были иного свойства: не частные, не личные, а интересы общественные, государственные. И Брызгалов, как умный человек, давно занимающий пост директора крупнейшего в стране металлургического завода, понимал, что интересы государственные подчас охранить бывает труднее, чем свои личные.
- На днях я стан ваш в работе наблюдал, - заговорил Бродов, создавая впечатление, что он далек от каких–нибудь личных интересов и занят только тем, как бы помочь заводу в его делах и планах, в его развитии. - Я человек городской, и всю жизнь посвятил машинам, но тут, Николай Иванович, глядя на это скопище тысяч машин, соединенное в одно целое… - тут и я, признаться, теряюсь. И мысли приходят в голову: а не одолеют ли человека им же созданные машины, не раздавят ли, как букашку?..
Бродов засмеялся, покачал тяжелой, начинающей седеть головой, делая вид, что он, конечно же, шутит, но и в шутке его заключена доля философских размышлений.
- У человека есть серьезное основание опасаться машин, - в тон ему отвечал Брызгалов. - Машины, как люди, они как и мы, образуют коалиции, соединяются в союзы, - словом, стремятся сообща достигать своих интересов. Было время, когда колесо - первейший элемент машины - в одиночестве бежало по дорогам, потом рычажок к нему прилепился, валик, а позднее кривошипный механизм. В прошлом веке колеса и рычаги соединились с паром, с электричеством, ныне с электроникой, а в какие системы завтра они объединятся, мы решительно предугадать не можем.
- Человек, пока он царь природы, меры должен принять против коалиций машин? Не объединять их? Не давать великанам разрастаться?.. - тоже дипломатично, намекая на проект Фомина, заметил Бродов. Впрочем, словам своим он и на этот раз придал несколько шутливый тон.
- Железные великаны - порождение страстей, а страсти неуправляемы; их не уймешь одним нашим желанием или даже законом.
"Уходит от темы, хитрец", - думал Бродов, между тем как Брызгалов, смотря на гостя наивным взглядом, продолжал развивать отвлеченные мысли о техническом прогрессе и о том, что прогресс этот совершается по инерции от сообщенного ему однажды толчка, и что от сознания человека он не зависит. "Он, может, прикидывается простачком, а сам все видит, все понимает", - продолжал свои невеселые мысли Бродов и одну за другой рисовал в своем воображении атаки фоминцев на автоматиков, на него лично, как автора "Видеорук"; он представлял, как сюда же, в этот директорский салон, приходит раздраженный, ворчливый Фомин и как они тут вместе, может, в таких же позах, усердствуя друг перед другом, клеймят "трусость Бродова", его "нерешительность в государственных делах". "Если они заодно, они любую силу сломят. Не прыгнуть ли мне на их чашу?.."
Бродов оглядывал Брызгалова, его сухое, суженное книзу лицо - он был крепок, здоров, спокоен - в неторопливых движениях его и в словах чувствовалась уверенность человека, хорошо знающего свое дело, - та самая уверенность, которая отмечает натур глубоко правдивых и честных перед собой и перед людьми.
Бродов повернулся к окну, стал смотреть на ряды труб - из них дым валил в небо: и корпуса цехов тянулись во все стороны, и не было им конца; за группой мартенов поднимался черный, как ворон, конвертор, за ним цехи прокатных станов, и все шире и длиннее тянулся по краю завода фоминский стан, и рядом с ним градирни: они точно гигантские матрешки вышли на лужайку и закружились в праздничном хороводе. "Как он всей этой махиной управляет", - подумал о Брызгалове. И невольное уважение к директору являлось во взгляде Бродова, в его мыслях об этом с виду простом и даже простоватом человеке.
Бродов сделал для себя вывод, что Брызгалов и Фомин - союзники, это несомненно. Тогда он задался другой целью: выведать, не собираются ли металлурги послать в министерство акт о дефектах автоматики. Феликс рассказал ему о беседе академика Фомина с сыном Павла Лаптева Егором, о хронометраже, который тот ведет изо дня в день, и этот–то хронометраж озадачил Бродова больше всего. "Они исследуют дефекты, знают их. Даже этот… простой работяга…"
Вадим с тревогой спросил Феликса: "Как там мои "Видеоруки"?.. Тоже барахлят?.." Феликс с каким–то глупым удовольствием ответил: "Из–за них–то чаще всего и стоим". Вадим отвернулся от брата и больше ничего у него не спрашивал. Записная книжка Егора не выходила у него из головы, его, сына своего бывшего командира, он теперь ненавидел больше, чем кого–либо в жизни.
Очнувшись от невеселых мыслей, Вадим вновь заговорил о стане и так, между делом, стал говорить о предмете своего особого беспокойства.
- "Видеоруки" бездействуют - вы их приказали отключить и верно сделали, но мое дело родительское; мне жалко и больно на них смотреть…
- Извините, Вадим Михайлович, я что–то в толк не возьму.
Брызгалов знал историю с "Видеоруками" и автора их знал, но деликатно устранялся от обсуждения щекотливой темы. Впрочем, ждал, какие доводы приведет в свое оправдание Бродов.
"До них ли ему!" - с облегчением вздохнул Вадим Михайлович и вновь посмотрел в окно, прислушался к негромкому, но могучему неизбывному гулу, стоявшему здесь всюду, проникавшему во все поры, идущему, казалось, из каких–то вселенских глубин.
- И какая болезнь у них случилась - ума не приложу, - в раздумье продолжал Бродов, глядя на вьющийся из труб мартенов дым.
- У кого?
- Говорю, детки мои заболели - "Видеоруки", а чем - не ведаю. И ведь что важно: только на фоминском стане они отказали, а на всех других заводах - работают. И нет к ним никаких претензий.
Бродов врал. "Видеоруки" запущены в серию, промышленность изготовила много партий, но установлены они были только на фоминском стане. Расчет был прост: уверить Брызгалова в их принципиально правильном решении.
- Если я верно сужу по названию, - сказал Брызгалов, - там телевизор есть и реле механическое?
- Несколько все сложнее, но в общих чертах - да. Я бы вас просил, Николай Иванович, поручить конструкторам…
- Будет сделано, - с готовностью наклонил голову директор завода. - Доведем, дотянем - не беспокойтесь.
Бродов с облегчением вздохнул. Темные, зеленоватые глаза с едва заметным желтым окружьем у самых зрачков посветлели, складки в углах губ заметно разгладились: и вся массивная, тяжелая голова Бродова, только что недвижно покоившаяся на толстой короткой шее, вдруг оживилась, задвигалась, - он проворно достал со стола чайник и стал разливать в чашки чай.
- У вас, Николай Иванович, на новом стане работает Лаптев, бывший летчик. Вы его знаете?
- Как не знать, Вадим Михайлович. Я ведь на новом стане…
- Разумеется, вам новый стан глубже, чем мне, в печенки засел. Вы прежде других ответ за него держите. И, конечно, главного оператора знаете…
Бродов умышленно обходил добрую славу своего друга–делал вид, что значения этому не придает. Говорил:
- А мне он, Паша Лаптев, - фронтовой товарищ, мой бывший командир, мой ведущий.
- Вот хорошо! Пойдемте к нему.
- Ну нет, Николай Иванович, не так бы мне хотелось с ним встретиться. Я вечером домой к нему подъеду. Надеюсь, у него квартира теперь есть? Помнится, лет десять назад он со своей семьей в каком–то старом доме жил.
Брызгалов отвел в сторону взгляд–вопрос для него был затруднительным и неприятным.
- Он там и теперь живет, - сказал директор. - Просторная квартира, но старая и не очень удобная.
- Как же это… Николай Иванович? Лучший оператор, - его, пожалуй, все металлурги знают.
Бродов и на этот раз давал понять, что для него Лаптев это, прежде всего, хороший специалист–прокатчик. И ещё он вспомнил его военные заслуги:
- Всю войну прошел! Летчиком–то он каким был!.. Герой Советского Союза, и орденов куча. Не понимаю.
- Знаю, что Герой. Он орденов не носит, да дело тут, Вадим Михайлович, в другом: не хочет он раньше других вселяться в хорошую квартиру. Дважды мы вручали ему ключи, а он передает их тем, у кого детей больше, или жена больная, или мать–старуха… Такой человек!..
Брызгалов говорил много - он, видимо, хотел убедить в правоте Лаптева не только собеседника, но и себя. Было заметно, как боролись в нем противоречивые мысли и чувства: - он, с одной стороны, видел в поступках Лаптева благородство души, порядочность, но в то же время понимал, что, признай он его действия без оговорок, он автоматически осудил бы и весь тот установившийся на заводе порядок распределения квартир, который учитывал и другие мотивы; и в первую очередь, нужность для производства человека. Нередки были случаи, когда он же сам требовал от месткома выдать вне очереди квартиру человеку, в котором завод остро нуждался. Теперь Брызгалов вспоминал подобные случаи и испытывал угрызения совести от того, что жизнь вынуждала его порой отступать от общепринятых в нашем государстве законов и от правил, которых придерживался Павел Лаптев.
Ворошилась в глубине сознания и догадка о щекотливом положении Бродова. И было бы обоим им вдвоем неловко, не заключи Брызгалов свой рассказ о Лаптеве в простодушно–иронические рамки.
Брызгалов надеялся увидеть на лице столичного гостя ироническую улыбку, - нечто вроде жалости к выходкам чудака, но в глазах Бродова, по мере рассказа о Лаптеве, была одна озабоченность, и грустная дума, и ещё что–то печальное, но торжественное, возвышающее ум и сердце. Нет, Бродов не был склонен вышучивать чудачества своего друга - он и не видел в поступках Павла чудачеств, а, напротив, узнавал своего друга таким, каким он был на войне. Бродова тревожила иная мысль: - это сознание морального превосходства Лаптева над собой и над людьми, близкими ему, - очевидная для всех красота и святость поступков его друга.
Бродов проговорил тихо, не поворачивая к директору голову: - Да, да, конечно, Павел человек завтрашний, очевидно, такими когда–то будут все люди. Не скоро, но - будут!..
На этот раз в свои слова Бродов замешал тонкую иронию, и собеседник её услышал.
Брызгалов, поднимаясь с кресла, заключил:
- Это хорошо, что вы рассказали мне о Павле. Ему, конечно, квартиру на тарелочке не поднесешь. Но я надеюсь… Мы скоро закончим дом в центре города, и тогда все прокатчики вселятся в отдельные квартиры.
- Спасибо. Это уже хорошо.
Директор завода подошел к окну и, увидев дым, вьющийся тугими черными клубами над трубой нового стана, радостно сообщил:
- Идет.
- Кто идет?
- Стан идет.
Директор взглянул на часы.
- Вам сегодня, Вадим Михайлович, не встретить фронтового друга.
- Почему?
- По всему видно, стан хорошо пошел; часы горячие для прокатчиков. Может, позвонить ему?
- Нет, нет! Я лучше в другой раз. Не беспокойтесь.
- Да, ваш друг не из тех, кто трубит о своих заслугах, - говорил директор, прохаживаясь у окна. - У нас кроме него два Героя работают, так мы их всегда за красный стол на собраниях сажаем. А этот… Мы несколько лет и не знали… Зато работник, я вам скажу! Такого оператора ни на одном заводе не сыщешь.
- И давно он… в операторах? - А только на "Молоте", пожалуй, лет пятнадцать за пультом стоит. Какие он только станы не "объездил". У нас на заводе фоминских три построено - и каждый он обкатывал, до ума доводил. Академик–то Фомин в нем души не чает, говорит, правая рука моя.
- Пятнадцать лет и на одном месте! Раз он хорош, выдвинуть бы его - в старшие мастера, в сменные начальники. А-а?.. Николай Иванович! Людей растить надо!..
Бродов говорил в шутливом тоне, но втайне надеялся сделать товарищу какую–нибудь услугу в жизни.
Директор со вниманием слушал гостя и ничего в ответ ему не сказал. Он взял с большого стола переносную панель с множеством разноцветных кнопок, нажал одну из них. На экране появился диспетчер завода:
- Слушаю вас, товарищ директор.
- Меня интересует, как работал новый стан на прошлой неделе?
- Сводка передо мной. Бригада Лаптева: тысяча сто, тысяча двести, тысяча триста…
- Заметьте, - пояснил директор, - это в смену. Счет идет на тонны.
- …тысяча двести, тысяча двести… Горохова: шестьсот, семьсот, пятьсот… Баркова: четыреста, триста, пятьсот, двести… Макарьева: семьсот, четыреста, пятьсот…
- Хватит, - остановил директор. - Спасибо.
И выключил телевизор.
- Видите, какая разница. А операторы тут все первоклассные.
- Да-а, - покачал головой Бродов, - Проник, значит, в тайны, неведомые для других.