Царь хотел в обмен за мать – а он ее и впрямь мог выкупить у сколотов – заставить знающего немало дипломатических тайн переводчика стать его платным осведомителем. Тихона даже передернуло, когда он представил себя в этой роли…
– Да, на определенных условиях, – оживился царь, предвкушая близкую и желанную для него развязку.
– Мне нужно подумать, – уже не обращая внимания на этикет, сказал Тихон; направляясь к выходу, он даже не поклонился опешившему повелителю роксолан.
После ухода Тихона царь некоторое время сидел, задумавшись. Когда начальник телохранителей осмелился войти в юрту, то неожиданно для себя, и пожалуй, впервые увидел выражение глубокой грусти во всегда жестких и властных чертах повелителя.
– Слушаю, – не глядя на него, сказал царь каким-то тихим, невыразительным голосом.
– Прибыл Афеней.
– Зови, – оживился Гатал.
Афеней, одетый в невообразимые лохмотья, с закопченным лицом и усталый сверх всякой меры, молча склонился перед царем.
– Ну! – нетерпеливо тряхнул его за плечо Гатал.
– Караван разграблен людьми Марсагета…
– Как… разграблен?
Афеней принялся долго и путанно объяснять царю, что случилось в Атейополисе. Лицо Гатала покрылось красными пятнами; звуки, похожие на рычание разъяренного волка, вырвались из горла царя, и помертвевший Афеней упал на колени, потеряв дар речи, – меч Гатала, описав сверкающую дугу, опустился на драгоценный египетский столик. Какое-то время в юрте бушевал ураган – сверкал клинок меча, летали щепки столика, куски кубков и кратера. Наконец, отшвырнув меч, царь упал на пол юрты и надолго застыл, словно прислушиваясь к чему-то далекому. Афеней знал причину его гнева: среди купцов каравана был сын Гатала, рожденный от наложницы-эллинки. Он был одним из лучших разведчиков сармат. О своем промахе, стоившем жизни сыну царя, Афеней конечно же умолчал…
– Афеней! – хриплый от сдерживаемой ярости голос царя заставил задрожать ольвийского купца. – Ты… сегодня же!.. Сейчас!.. возьмешь отряд моих лучших воинов… и всех, кого найдешь нужным! И отправишься к Борисфену! И если к зиме по Марсагету не справят похоронную тризну – слышишь! – ты проклянешь тот день, когда появился на свет! Убирайся!
На другой день договор между царем Фарнаком I Понтийским, городом Херсонесом и царем роксолан Гаталом, где говорилось о совместной борьбе против сколотов, был подписан. Царь Гатал взял на себя обязательства защищать хору Херсонеса и сам город от набегов воинских дружин сколотов. Царь Фарнак должен был снабдить сармат воинским снаряжением, город Херсонес обязался доставлять роксоланам продовольствие и выплачивать умеренную дань.
Тихон в церемонии подписания договора не участвовал, сказавшись больным. Вместо него переводчиком был начальник царской триеры, за долгие годы общения с рабами-гребцами из племен сармат мог довольно сносно изъясняться на таком нелегком и необязательном для настоящего эллина языке варваров.
В тот же день, пополудни, хмельной от вина и предвкушения милостей царя Фарнака за удачу в столь многотрудном дипломатическом мероприятии Асклепиодор отбыл в Синопу. И в тот же день, вечером, у Гатала родился сын, названный Тасием, – будущий царь роксолан, которому было суждено разрушить стену неприязни и вражды между сарматами и сколотами, усердно возводимую его грозным отцом.
ГЛАВА 11
Майосара, дочь кузнеца Тимна, стирала белье. Чистая озерная вода плескалась у ее ног, осыпая радужными брызгами при каждом взмахе деревянного валька – им девушка из всех сил колотила по полотну. Выстиранные рубахи и платья сохли и отбеливались в ярких лучах летнего солнца на косогоре под присмотром младшей сестры Ававос, между делом гоняющейся за бабочками и швыряющей камни в огромных зеленых лягушек, облепивших песчаные берега озера. Наконец ей наскучило это занятие, и она, усевшись под кустом, принялась рассматривать легкие пушистые облака, толпившиеся над дальними лесами.
Они принимали самые невероятные очертания: важно вышагивающие по небесной лазури бараны вдруг превращались в огромного бодливого быка с одним рогом; затем он тощал на глазах и становился длинным косматым чудищем, разевающим зубатую пасть на оранжевый солнечный диск, чтобы тут же развалиться на лохматые комья, напоминающие собачью стаю, окружившую медведя с длинным лисьим хвостом.
Увлекшись, она не услышала кошачьей поступи Лика, с которым подружилась; тот подкрался сзади и с воплем опрокинул ее в траву. Разозлившись, Ававос швырнула в него земляной ком и попала в лоб. И тут же принялась звонко хохотать при виде ошалевшего от такого неожиданного отпора Лика; сухой ком рассыпался, запорошив глаза, и он, одной рукой отряхивая пыль с лица, пытался на ощупь поймать хохотунью, чтобы задать ей хорошую трепку. Но Ававос, разгадав его намерения, понеслась, сверкая пятками, вдоль берега озера к камышовым зарослям.
Когда Лик промыл глаза в озерной воде, он уже не злился на Ававос; она с виноватым видом подошла к нему, чтобы попросить прощения, и мир был восстановлен. Скрепив его купанием, Лик и Ававос постарались незаметно для занятой стиркой Майосары исчезнуть, чтобы присоединиться к сверстникам, собравшимся в лес по ягоды.
Майосара стирала, а мысли ее были далеки и от ласковой озерной волны, и от пряной истомы летнего дня; она даже не слышала возни, затеянной у нее за спиной Ававос и Ликом. Иногда ее большие серые глаза туманила слеза, и полные, красиво очерченные губы подрагивали, собирая мелкую россыпь еле видимых глазу морщинок в уголках рта.
Неожиданно широкая тень легла на воду около Майосары, кто-то прерывисто и жарко задышал ей в затылок. Девушка стремительно обернулась и едва не упала с узенького деревянного помоста, натолкнувшись на тяжелый похотливый взгляд сборщика податей; лицо его расплылось при виде миловидного румяного личика Майосары в широкой, сальной улыбке.
– Ну-ну, не пугайся… – сборщик податей подступил ближе и попытался взять Майосару за руку.
Девушка брезгливо отстранилась. Заметив, как он жадным взглядом впился в вырез платья, где виднелась тугая, молочной белизны грудь, торопливо затянула развязавшийся шнурок и легко и грациозно соскочила на берег.
– Что же ты… так… обожди, – бормотал, распаляясь, сборщик податей, наступая на девушку.
– Уйди! – закричала перепуганная Майосара, отталкивая его волосатые руки.
– Зачем – уйди… Иди ко мне… Иди… – он с неожиданным для его комплекции проворством облапил руками девушку и завалил на груду не стираного белья.
– Оставь меня! А-а-а! – захлебнулась криком Майосара.
Зажав ладонью рот девушки, сборщик податей пытался разорвать крепкую ткань, навалившись грузным телом на полузадохнувшуюся дочь кузнеца…
Плетеная из воловьих жил нагайка обожгла жирную спину насильника словно каленое железо. Град ударов, один сильнее другого, обрушился на сборщика податей; прикрывая голову руками, он с воплем завалился в озеро. Его одежда на спине вмиг взлохматилась, и кровь окрасила прозрачную воду в розовый цвет.
– Остановись! Ты его убьешь! – с криком бросилась Майосара к неистовому Абарису, – закусив до крови губу, юноша размашисто хлестал тяжелой нагайкой обеспамятевшего от страха и боли сборщика податей.
Абарис на замахе остановил свою руку, отшвырнул нагайку, вытащил за шиворот толстяка из воды и словно куль соломы бросил его на землю у ног Майосары.
– Шелудивый пес! Как ты осмелился! Ты!..
– Не убивай! Не убивай, сын вождя! Прости! Сам не знаю, как получилось! – вопил сборщик податей, извиваясь, словно червь.
– Он тебя не обидел? – спросил Абарис, бережно прикоснувшись к плечу девушки.
– Нет… – стыдливо потупилась Майосара и начала быстро собирать разбросанное по земле белье…
Тем временем несостоявшийся насильник с жалобными стенаниями быстро заковылял прочь.
Когда косогор скрыл его от глаз Абариса и Майосары, он опустился на землю и принялся ощупывать исполосованную спину, осыпая страшными проклятиями сына вождя и строптивую дочь кузнеца, видевшую его позор. Так просидел он, затаившись среди высокого разнотравья, до полудня, подставляя израненные плечи под ласковые солнечные лучи и отмахиваясь веткой от мух и оводов. Наконец сборщик податей дождался: мимо него, по тропинке, возвращались с рыбалки подростки; через них он и передал приказ домочадцам, чтобы те срочно прислали ему одежду и коня.
Когда спустя некоторое время он получил и то и другое, то на удивление раба-конюшего повернул не домой, а в сторону леса, не преминув при этом хлестнуть нагайкой его, ни в чем не повинного. Обиженный раб, кому, правда, подобные выходки хозяина не были в диковинку, почесал побитые места и медленно поплелся обратно…
Лес шумел таинственно и грозно. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь густую листву и, достигнув земли, теряли яркость и тепло в прохладной тени чащобы. Лишь кое-где, на крохотных лесных полянках, кусочки солнечных пятен сливались в сплошной знойный лоскут, отсвечивающий сочной зеленью, нередко усыпанной красными лесными ягодами.
Лик и Ававос не заметили, как в поисках таких ягодных полянок они забрели в глухое урочище, пользовавшееся дурной славой среди сколотов и где в древние времена было капище кровавого бога киммерийцев, изгнанных сколотами в безводные пустыни. До сих пор у входа в огромную пещеру, вырытую в обрыве урочища, высились мрачные каменные идолы; их безобразные ушастые головы были повернуты к восходу. Вход в пещеру со временем завалился, зарос чертополохом и густым кустарником, где ползали змеи. На дне урочища струился тонкий ручей, местами разливаясь в крохотные болотца, опасные коварными яминами, скрытыми под ржавой чахлой травой; она не бывала зеленой даже весною. Воздух в урочище был тяжелым, с каким-то неприятным запахом, особенно в жаркие летние дни. Но звери эти места не обходили, может потому, что здесь находились солонцы, и поэтому для людей, менее суеверных, чем сколоты, урочище могло быть настоящим охотничьим раем: в утренние часы у солонцов бродили олени, сохатые, иногда медведи, не говоря уже о прочей мелкой живности.
И все же сколоты избегали эти благодатные для охоты места. Причиной тому служили бездымные огоньки, внезапно загоравшиеся на дне урочища, над болотцами, днем и ночью, чаще всего летом, и так же внезапно исчезавшие. Несколько смельчаков одно время отваживались охотиться в урочище, но когда однажды их трупы обнаружили у обрыва, как раз над идолами, охочих последовать их примеру среди сколотов больше не нашлось.
Поляна, облюбованная детьми, была неподалеку от обрыва, на крутом склоне. Кусты орешника обступили ее густой стеной, и только в одном месте виднелся как бы коридор, где исчезала узенькая, еле приметная глазу тропинка, невесть кем протоптанная среди густой травы. Ягод было много, и дети, повизгивая от удовольствия, уписывали их за обе щеки, не забывая при этом наполнять плетеную из лозы корзинку, захваченную предусмотрительной Ававос.
Треск сушняка и чьи-то грузные шаги заставили их прервать это занятие.
– Ой, медведь! – пискнула испуганная Ававос, прижимая измазанные ягодным соком кулачки к груди.
– Тише ты! – зашипел на нее Лик, схватил за руку и потащил с поляны в кусты.
Когда заросли лопуха укрыли их своими широкими листьями, Лик взял на изготовку лук (он с ним никогда не расставался) и, подумав, протянул свой заветный нож Ававос, чтобы немного ее успокоить. Девчушка крепко сжала костяную рукоять и с благодарностью прильнула к плечу Лика.
Глядя на побледневшее от страха лицо девочки, Лик с запоздалым сожалением вспомнил своего любимого Молчана, все-таки добившегося, чтобы собачья стая Старого Города признала его вожаком, и теперь где-то в укромном местечке зализывавшего раны, полученные в драке с псами.
Шаги приближались. Наконец гибкие, тонкие стволы орешника раздвинулись, и на поляну, пыхтя и отдуваясь, буквально вывалился толстяк; на его плечах болтался изодранный плащ. Ругаясь скверными словами, он принялся осматривать многочисленные прорехи и с раздражением отрывать цепкие колючки репейника с шаровар и плаща. Ававос едва не закричала от радости: это был не медведь, а сборщик податей! Но осторожный Лик тут же зажал ей рот, потому что вовсе не был уверен, что надменный богач обрадуется их появлению. Не по годам рассудительный и смелый мальчишка с тревогой в душе задал себе вопрос: почему это сборщик податей очутился один, без слуг, в такой глухомани? Конечно же, не в поисках ягодных мест. А тревожные взгляды, которые сборщик податей бросал вокруг себя, ясно говорили, что здесь кроется какая-то тайна. Поэтому Лик, шепнув несколько слов на ухо Ававос, тенью скользнул за сборщиком податей – тот, с трудом сохраняя равновесие, начал спускаться по тропинке вниз, к обрыву.
Тихий свист (его даже чуткий Лик расслышал с трудом), раздался откуда-то сверху, и перед сборщиком податей, словно из-под земли, вырос длиннобородый человек с золотой серьгой в ухе; к нему тут же присоединился еще один, одетый, как и его напарник, в звериные шкуры мехом наружу, – он спустился с липы, росшей около тропинки.
Обменявшись приветствиями, стражи урочища и сборщик податей вполголоса поговорили о чем- то. Затем один из дозорных снова полез на дерево, а второй пошел впереди сборщика податей к обрыву.
Лик какое-то время колебался, присматриваясь к кудрявой зеленой кроне, где затаился дозорный, затем решился: поманил Ававос, которая, невзирая ни на какие уговоры, упрямо кралась за ним, и уложил свою подружку в густую траву с наказом наблюдать за дозорным и ожидать его возвращения. Ававос было захныкала потихоньку, но, увидев кулак, подсунутый Ликом под самый нос, затихла. Лик, еще раз внимательно осмотрелся и, старательно избегая открытых мест, пошел в обход липы с дозорным среди ветвей.
Сборщика податей он увидел уже около каменных идолов. Толстяк, с опаской поглядывая на почерневшие от времени лики каменных страшилищ, почти бегом следовал за размашисто шагающим провожатым, время от времени смахивая с лица обильный пот, – солнце давно уже перевалило за полуденную черту, но на дне урочища, подернутом дымкой болотных испарений, было жарко, как в хорошо натопленной бане. Так они подошли к самому обрыву и неожиданно для Лика исчезли. Озадаченный и слегка напуганный таинственным исчезновением сборщика податей и его поводыря, Лик немного полежал не шевелясь, затем даже отполз чуть назад. Каменные идолы, как показалось Лику, вдруг начали злобно ухмыляться, издеваясь над его страхами. Тогда юный разведчик, зажав в кулак крохотную деревянную фигурку Великой Табити, висевшую у пояса, произнес шепотом несколько заклинаний. Успокоенный этим, он снова пополз вперед, к обрыву, не забыв показать язык зловредным идолам.
Вблизи обрыв показался Лику огромной высоты; сухие корни деревьев змеились на желтоватых проплешинах глиняных откосов, заползая в густой кустарник у подножия, где почти до половины утопали каменные страшилища. Только теперь Лик понял, куда исчезли сборщик податей и человек с золотой серьгой в ухе: за буро-зелеными клочьями дикого хмеля виднелась черная дыра – вход в пещеру.
Лик заколебался. Неосознанное ощущение опасности, не покидавшего его с тех пор, как он увидел толстого сборщика податей, вдруг заглушило в нем все остальные чувства, и он, вместо того, чтобы еще больше приблизиться к таинственной пещере, неожиданно юркнул в неглубокую яму, заросшую крапивой и лебедой. И вовремя: послышался легкий шорох, осторожные крадущиеся шаги, и мимо ямы, где затаился Лик, тревожно оглядываясь и посматривая по сторонам, быстрым шагом прошел человек, закутанный в длинный сколотский плащ. У входа в пещеру он еще раз обернулся, и Лик почувствовал, как сердце заколотилось в груди, словно рыбина в сетях, – это был рыжебородый эллинский купец! Но больше всего поразило юного сколота то, что теперь коротко подстриженная бородка купца отливала цветом воронова крыла, а когда-то бело-розовое лицо покрывал густой, медного цвета загар. Купец нырнул в черный зев пещеры…
Солнце скрылось за кромкой обрыва, и только верхушки деревьев в урочище полыхали ярко- зелеными факелами. Близился вечер.
ГЛАВА 12
Огромный бурый медведь ворошил муравейник. Запустив мохнатую когтистую лапу поглубже и смешно мурлыкая от нетерпения, он некоторое время ожидал, пока муравьи облепят ее черной жалящей рукавицей, затем совал лапу в пасть и с наслаждением обсасывал. Иногда какой-нибудь особо прыткий муравей заползал ему в нос, и тогда медведь долго чихал и тер глаза, качая при этом головой и притоптывая лапами.
Наконец медведь, насытившись, оставил полуразрушенную муравьиную кучу и шумно затопал к ручью, чтобы запить муравьиную кислинку обжигающим холодом ключевой воды. Он долго выбирал место для водопоя, потому что берега ручья были крутыми, обрывистыми. Цепляясь лапами за стволы деревьев, он пытался дотянуться мордой до быстрых журчащих струек, но тонкоствольный лозняк сгибался под его тяжестью, трещал, комья дерна плюхались в воду и расплывались грязно-коричневыми пятнами, а отхлебнуть глоток-другой, не замочив лап, медведю не удавалось. Тогда, вконец разозленный, он рявкнул – ругнулся, видимо, – и со всего размаху ухнул в ручей. Подождав, пока уляжется муть, начал пить – обстоятельно, не спеша. Утолив жажду, вскарабкался на берег, отряхнулся, поточил когти о ствол старой осины – наметил границы своих владений. Опустился на все четыре лапы, принюхиваясь, с шумом втянул свежий, утренний воздух – и вдруг так и застыл, высоко подняв черный влажный нос. Маленькие глазки среди густой шерсти хищно блеснули, неуклюжая туша лесного хозяина подтянулась, под шкурой неожиданно обозначились литые бугры мышц. Медведь бесшумно и быстро двинулся вниз по ручью – запах свежей крови, вместе с утренним туманом расползающийся по лесным зарослям, разбудил в медведе инстинкт хищника…
Человек лежал неподвижно, скрючившись. Одной рукой он вцепился в сухую ветку, а вторая судорожно сжимала рукоятку ножа. Иногда его тело сотрясала мелкая дрожь; он тихонько стонал, но попыток подняться на ноги или сменить неудобную позу не делал – видимо, сознание покинуло его.
Медведь остолбенело уставился на человека. Некоторое время зверь стоял неподвижно, дыша тяжело и часто; затем как-то робко шагнул к нему, обнюхал с ног до головы и принялся тормошить, тыкаясь носом. Человек застонал, открыл глаза. С трудом повернулся – и увидел косматую ушастую голову медведя, попытавшегося лизнуть его в лицо красным шершавым языком. Ужас исказил лицо человека, он захрипел, пытаясь закричать. Рука с ножом взметнулась, направляя удар в грудь медведю, но на полдороги остановилась и, выпустив клинок, вяло упала на землю – человек снова потерял сознание…
Огонь настигал. Вот он уже охватил острыми жгучими языками ноги, затем грудь, лицо…