Ушли отряды Зальмоксиса, а с ними и три сотни юношей племени Марсагета, отборные воины. Жаль было отпускать их в Таврику, на службу в войско царя Скилура, но таков был приказ нового владыки, и Марсагет не посмел ослушаться, хотя у самого от дружины остались крохи, и нужно было срочно пополнить ее ряды новобранцами – кто знает, не появится ли новый Дамас под.
Атейополисом? К этому нужно готовиться заранее – акинаки и в мирное время должны быть остры…
* * *
Хмурый и задумчивый сидел Марсагет возле своего домика-спальни. Из головы не выходило странное происшествие во время жертвоприношения Мечу Вайу. Терзаемый дурными предчувствиями, он ждал предсказателей.
Три энарея склонились в поясном поклоне перед вождем – Марсагет, задумавшись, не заметил их появления. Одетые в женские платья, чисто выбритые и нарумяненные, женоподобные энареи вызывали в душе Марсагета отвращение. Он очень редко пользовался их услугами, только в особо важных случаях – энареи считались приближенными Священной Табити, и их предсказания почти всегда сбывались. Впрочем, Марсагет знал и другое: кто может уличить их в неправде, если виновный в ложной клятве богине очага вождя племени – а именно такими предсказаниями пробавлялись энареи – отправлялся в заоблачные выси, и еще не было случая, чтобы оттуда кто- нибудь возвращался. Марсагет, в юные годы не особо утруждавший себя заботами о делах божественных, к старости становился все более суеверным и мнительным, и не раз с ужасом вспоминал свои кощунственные мысли и деяния, возвысившие его до положения главы племени – сколько ложных клятв было им произнесено, сколько нужных ему предсказаний наговорили подкупленные гадальщики, и все это ради обладания священным жезлом власти.
Теперь Марсагет ждал предсказания с душевным трепетом. Повинуясь знаку вождя, энареи приступили к гаданию. Бормоча молитвы и заклинания, они вынули из сумки липовое мочало, бережно разгладили, а затем разрезали на три части по длине. Намотав отрезанные куски вокруг пальцев, энареи, образовав тесный круг, принялись топтаться в медленном танце, изредка нелепо подпрыгивая и притопывая…
Наконец страший из них, толстый и рыхлый, быстро распустил свой кусок мочала, а за ним это проделали и остальные двое. Внимательно вглядываясь в образовавшиеся завитки и петли, энареи приблизились к Марсагету.
– Великий вождь… – толстый энарей начал было и умолк – озабоченное выражение на его лице уступило место страху; он еще и еще раз осматривал мочало, благоговейно прикасаясь к нему кончиками пухлых пальцев.
– Ну что там, говори?! – не выдержал Марсагет затянувшегося молчания, гневно хмуря брови.
– Великий вождь, – тостяк оправился от временного замешательства и поторопился спрятать под нарисованными сажей веками круглые хитрые глазки, чтобы не встречаться со взглядом.
Марсагета, – большие беды предвидятся для тебя в будущем… – он снова умолк, как бы прислушиваясь к чему-то внутри себя. – Большие…
– Да говори ты, не тяни! Что за беды? Откуда их ждать?
– Беды и болезнь, – энарей тяжело вздохнул, встряхнул мочало. – Боги на тебя гневаются, великий вождь…
– По какой причине?
– Про то мне не ведомо. Могу только сказать, что змею ты пригрел у себя на сердце, и она тебя ужалит, если не умилостивишь богов, не принесешь им искупительной жертвы и дары.
– Змею? – Марсагет побледнел, почему-то вспомнив старого вещуна-врачевателя и видения у ложа больной Опии.
Средце сжалось в предчувствии дурного; Марсагет почувствовал, как пересохло во рту, и вдруг ощутил тот резкий, неприятный запах, который долго не мог выветриться из опочивальни жены после ухода отшельника. С трудом заставив себя оставаться спокойным и уравновешенным, вождь спросил:
– Это все?
– Да, великий вождь, – с поклоном ответил энарей; его помощники тоже склонились, шепча молитвы.
Марсагет хотел было спросить, не указывает ли священное мочало на человека, способного принести ему зло, но не решился; боялся, что энарей произнесет любимое имя – Опия в последние дни вела себя так странно…
После ухода предсказателей Марсагет надолго закрылся в своем домике, приказав телохранителям не пускать к нему никого. Лежал на постели опустошеный, разбитый, безвольный.
Перед глазами вождя мелькали видения, одно страшнее другого: какие-то пьяные оргии, пламя пожаров, женщины в белых одеждах, забрызганных кровью, и хищное воронье с железными клювами. Но вот все рассеялось, и перед взором Марсагета вдруг появилась окровавленная голова брата; незрячие глаза ожили, приоткрылись, сверкнули злым торжеством; сквозь заросли бороды забелели огромные зубы, и дикий хохот раздался в ушах Марсагета. Как ошпаренный вскочил он с постели и заметался по комнате, сжав руками голову, пытаясь заглушить этот громкогласный смех.
– Ай-яй! А-а-а… – стонал вождь, шатаясь, как пьяный.
Взгляд его упал на боевую секиру у изголовья постели; словно коршун на добычу, бросился вождь к секире и в неистовстве обрушил ее на свое ложе, на стены, на посуду. Рубил, пока не упал без чувств на пол, не забился в плаче; только слезы так и не пролились из его обезумевших глаз…
Желтоглазый старец, глава старейшин племени Марсагета, в это время торопился к хижине толстого энарея.
Тот встретил его многозначительной ухмылкой и поклонами.
– Ну что? – нетерпеливо спросил глава старейшин, едва переступив порог.
– Все, как ты просил, о мудрый…
– Ой ли? – пронзительно взглянул на него старец.
– Клянусь! А Марсагет-то, хи-хи-хи… – захихикал энарей.
– Помолчи! – глава старейшин прошелся по хижине, о чем-то думая.
– Что теперь прикажешь, о несравненный?
– Молчать. Это тебе за труды и за то, чтобы язык твой случайно не стал короче… – старец небрежно швырнул к ногам энарея увесистый мешочек; зазвенело золото.
– Понял, понял… – быстро схватил его энарей. – Премного благодарен, о мудрый.
– Смотри, – костлявая рука старца клещами впилась в жирное плечо энарея. – Если где сболтнешь, даже своим собратьям, – берегись. Чтобы не пришлось раньше времени отправиться к.
Таргитаю…
– О мудрый… – в ответ только простонал толстяк, изобразив на лице ужас.
– Вот так… – глава старейшин окинул безразличным взглядом хижину и пошел к выходу. – Прощай…
Едва шаги старца затихли, энарей выпрямился, взвесил в руках мешочек.
– Старый сквалыга… – пробормотал он, расшнуровывая завязки. – Мог бы и пощедрее расплатиться…
В тот же день по осеннему лесу вышагивал высокий худой человек в тонком шерстяном плаще, под которым угадывался прикрепленный к поясу меч. Дорогой лук был небрежно перекинут через плечо, и путник изредка его поправлял, поругиваясь втихомолку. Вместо посоха в руках он держал дротик с длинным подтоком; путник шел быстрым шагом, не выбирая дороги – видно было, что эти места ему знакомы.
Только однажды он приостановился у старой толстенной осины, как бы в раздумье – кора висела на дереве лохмотьями, сквозь глубокие продольные борозды на высоте человеческого роста проглядывала белая сердцевина. Постояв чуток, путник вздохнул, покачал головой и, сторожко оглядываясь по сторонам, двинулся дальше.
Перед спуском в глубокую, поросшую молодым дубняком ложбину, где по дну беззаботно журчал ручей, путник вновь остановился, осмотрелся, словно стараясь запечатлеть в памяти окрестности, крепче сжал дротик, перехватив его пониже, и, придерживаясь за стволы деревьев, направился к едва приметному бугорку у невысокого обрыва. Когда он подошел поближе, бугорок вырос в размерах, превратившись в добротный накат землянки, замаскированный сверху дерном и усыпанный опавшими листьями.
Дверь в землянку, сколоченная из плотно подогнанных жердей и проконопаченная по щелям мхом, была закрыта. Единственное окошко у двери встретило путника бельмом плохо вычиненного бычьего пузыря, натянутого на грубую рамку.
Казалось, что хижина необитаема: дубовые листья укрыли тропинку, ведущую к ручью, спрятали все следы. Но проницательный глаз путника подметил, что над отдушиной в накате, прикрытой от непогоды домиком из толстой коры, струится дрожащая лента теплого воздуха, а чуть поодаль, под кустами, стоит неглубокая деревянная чаша с остатками молока.
И, уже не сомневаясь в верность своих наблюдений, он решительно подошел к землянке и постучал концом дротика в дверь.
– Не заперто… – раздался изнутри глухой и надтреснутый голос.
Путник, глубоко вздохнув, потянул на себя дверь и вошел внутрь.
Землянка была просторна, обложена окоренными стволами; пол устилали козьи шкуры, а под потолком висели связки сушеных трав и кореньев. В дальнем углу стоял низенький столик из обожженной глины – жертвенник; на нем виднелись маленькие фигурки богов. Очаг у входа, сложенный из камня, уже потух и только иногда посверкивал крохотными угольками. Воздух в землянке был напоен ароматом трав и свежеоструганного дерева.
– Я приветствую тебя, Авезельмис, – путник смиренно поклонился хозяину хижины; тот сидел на некоем подобии лежанки, застеленной одеялом из шкурок барсука.
– Привет тебе, Афеней, – лицо Авезельмиса было бесстрастным и непроницаемым.
– Я присяду, – Афеней пододвинул поближе к очагу толстый чурбан и, расположившись на нем, прислонил ладони к теплым камням. – Благодать…
Авезельмис молчал. Он глядел в сторону, думая о чем-то своем. Печать глубоких страданий еще больше иссушила его лицо, проложила новые морщины, прибавила седин. И горбился он больше обычного, напоминая позой старого орла, который не в силах разорвать слабеющими когтями лежащую перед ним добычу.
Афеней быстро взглянул в его сторону и снова опустил глаза, не решаясь начать разговор. Ольвийский купец, конечно, и в мыслях не допускал, что он по своим человеческим качествам стоит ниже какого-то оборванца-отшельника, но чувство уважения и даже страха завладело его сердцем помимо воли – за короткий срок Авезельмис сумел доказать и ему, и Одинокому Волку, что он не так прост и беззащитен, как могло показаться с первого взгляда. Поэтому Афеней, сидя у очага, мучительно пытался найти нужные слова, чтобы разговорить Авезельмиса и склонить его на свою сторону в том деле, какое привело купца в эти дебри.
Подручные Одинокого Волка разыскали новое пристанище Авезельмиса не без труда. Но, раз проученные, наотрез отказались сопровождать Афенея к жилищу отшельника. Пришлось ему самому рыскать по чащобам, пока не изучил все подходы к ложбине досконально. Впрочем, теперь.
Афеней строго-настрого приказал бандитам оставить в покое Авезельмиса – ему он был нужен живым и невредимым. А те и не помышляли об этом и приказу ольвийского купца были только рады – связываться еще раз с ведном-оборотнем, каковым они считали старика, им не хотелось.
Наконец Афеней решился:
– Авезельмис, мне нужно с тобой поговорить…
– Я слушаю…
– Поговорить о делах, и тебе, я знаю, не безразличных…
– Говорить с убийцей и клятвопреступником мне не позволяют ни совесть, ни гнев богов. Они все видят и не простят мне этого.
– Я преклоняюсь перед твоими богами, Авезельмис…
– Не оскверняй ложью мое жилище!
– Ладно, пусть так. Ты мне не веришь, но все же я не хочу обидеть ни тебя, ни твоих богов. У меня свои божества, в них я верю не меньше твоего, но это не меняет сути. Спорить с тобой по этому поводу тоже не буду – глупо оспаривать у другого человека право мыслить и поступать, как его душе угодно.
– Все равно мне с тобой не по пути. Твои руки запачканы кровью невинных жертв. Только не говори, что это не так! – у меня один глаз, но человеческую низость и подлость он видит пока достаточно хорошо.
– Ты имеешь в виду нападение на сколотов, что отдыхали в твоей хижине? – правильно истолковал гневную тираду Авезельмиса купец-лазутчик.
– Вот именно.
– Ах, Авезельмис! Мне ли тебе говорить, что враг хорош только мертвый. А сколоты.
Марсагета, – с нажимом на имени вождя сказал Афеней, – мои враги. И я это не скрываю.
– Чем же они тебе так досадили? – с иронией спросил старик.
– А чем тебе не угоден Марсагет? – вопросом на вопрос овтетил Афеней. – Можешь ли ты мне ответить?
– Послушай, Афеней, – старик распрямился, грозно сверкнув единственным глазом. – Ты зачем сюда пришел? Чтобы поупражняться в риторике?
– Вовсе нет, Авезельмис. Я пришел к тебе за помощью. Да, за помощью! Марсагет – мой враг.
Я готов рискнуть головой, лишь бы свести с ним счеты. Удивлен? Клянусь! – Афеней вскочил, подошел к Авезельмису. – Пусть я убийца, пусть клятвопреступник – тебе какое дело? Мне ответ держать перед богами. Но запомни: никто, кроме меня, не сможет уложить Марсагета на похоронную колесницу. Никто! И никто, кроме меня, не избавит тебя от горечи разбитых надежд, от мук и терзаний, которые принес тебе Марсагет. А ты… Ты просто трус!
Авезельмис преобразился: гневно вскинувшись, он сорвал со стены землянки меч, вскочил, отвел для удара руку… Афеней безбоязненно смотрел ему в лицо, даже не шевельнувшись – яростный и хищный, словно волк, учуявший близкую поживу.
Авезельмис опустил меч, затем бросил его на постель; отвернувшись к стене, долго стоял неподвижный и безмолвный. Затем подошел в угол к жертвеннику и стал молиться. Афеней ждал.
Наконец Авезельмис обернулся к нему:
– Хорошо… Может, ты и прав… О боги! – он коротко застонал. – О боги… Горе мое беспредельно; за что?..
Афенею неожиданно стало искренне жаль его, но сказать что-либо он не осмелился.
– Какая помощь тебе нужна? – глухо спросил старик…
ГЛАВА 30
Стража у главных ворот Атейополиса заметила путников на расстоянии, не превышающем полета стрелы: две странные, несуразные фигуры словно родил жиденький, быстро тающий утренний туман.Два путника шли в направлении Старого Города. Дорога, избитая лошадиными копытами и обильно политая дождями, превратилась в грязное месиво, и они старались держаться обочины, хотя та выглядела не лучше. Шли медленно, обстоятельно выбирая место, куда поставить ногу, склонив головы и не глядя по сторонам.
Когда до ворот оставалось не больше полустадия, среди стражи прошелестел смешок, а затем раздался и хохот – уж больно комично выглядели эти двое.
Плащи, вернее то, что странники накинули себе на плечи, плетенные из липового мочала, топорщились в стороны, скрипели и шуршали; на ноги вместо сапожек они приладили опорки из коры, перетянутые лыком почти до колен; остальные предметы одежды тоже поражали убожеством и ветхостью: рубахи и штаны в заплатах, уже успевших, прохудиться, безрукавки-телогрейки, когда- то подбитые заячьим мехом, изорвались до такой степени, что, казалось, дотронься до них рукой – и они рассыплются на кусочки, как опаленный огнем пергамент; грязные, спутанные волосы на их головах были прикрыты небольшими шапочками из плохо выделанной кожи, разрисованной какими-то таинственными закорючками – белыми и красными.
Когда они, смиренно кланяясь, подошли вплотную, старший дозорный важно нахмурился, вспомнив приказ Марсагета: всех странников без исключения доставлять прежде всего в акрополь.
– Куда путь держите? – спросил воин, загораживая им проход.
– Мог бы и так догадаться… – буркнул один из странников вполголоса; второй промолчал, сосредоточенно вглядываясь в лицо старшего дозорного.
– И зачем? – продолжил тот свой допрос, начиная злиться: он все-таки услышал реплику странника.
– Оголодали, пообносились в дороге, – второй странник, постарше, говорил глухо, почти не открывая рта, в длинную седую бороду. – Погреться у очага, кусок лепешки да горячую похлебку – что еще нам нужно? Пропусти…
– Пропущу, понятное дело. Только сначала вам придется пройти в акрополь.
– С какой стати? – встревожился странник помоложе, с острыми глазами-буравчиками.
– Наш великий вождь Марсагет приказал таких, как вы, приводить к нему на смотрины. Как наложниц. Ха-ха-ха! – заржал довольный своей шуткой сколот.
– Марсагет? – старший из странников нахмурился; второй сник, забеспокоился, хотя виду не подал.
Старший дозорный был опытный разведчик и следопыт; от него не ускользнуло замешательство странных путников. Он резко оборвал смех, поднял руку – три воина с дротиками наизготове окружили странников.
– Обыскать! – приказал он воинам. – И в акрополь. Глаз не спускать с них!
Воины было подступили к странникам, чтобы выполнить приказание своего начальника, как вдруг старший из странников резко вскинул правую руку над головой, и взгляды сколотов приковал к себе небольшой, полированный шарик из какого-то светлого с золотинкой металла. На фоне загоревшей до черноты руки странника он сверкал так ярко, что впору было зажмурить глаза.
Внутри шарика, если хорошо присмотреться, вспыхивали и гасли, как зарницы, крохотные огоньки; возможно, это был обман зрения или что-то еще, но сколоты, а с ними и попутчик странника, словно очарованные, не отводили глаз от сияющего кусочка металла. Фигуры дозорных, до этого подтянутые, настороженные, как-то обмякли, кто-то из них всхлипнул и засмеялся неестественным смехом, резким и судорожным.
Второй странник, бледнея и тяжело дыша, страшным усилием воли попытался отвести взгляд от шарика, но в это время его товарищ заговорил речитативом; его голос то крепчал, словно порыв ветра в зимнюю стужу, то угасал до еле слышного шепота, проникая в душу украдкой, исподволь, надежно опутывая невидимыми нитями желания и остатки разумного восприятия окружающего мира; второй странник пошатнулся, лицо его стало бессмысленным, длинный нос уныло повис над толстыми губами: приоткрывшись, они обнажили крупные, пожелтевшие зубы…
Очнулся он от прикосновения руки – товарищ легонько подталкивал его к воротам. Дозорные не обращали на странников никакого внимания, словно их и не было вовсе; собравшись в кружок, они о чем-то беседовали, вяло жестикулируя и часто запинаясь на полуслове; впрочем, этого никто из них не замечал и разговор продолжался – увлеченный и в то же время бессмысленный.
– Голова… – пробормотал странник помоложе, шагая на негнущихся ногах за своим товарищем.
– Пройдет, – коротко бросил тот, не оборачиваясь.
– Да-а, – протянул длинноносый, ускоряя шаг. – Видел всякое, но такого не приходилось…
– Поспешим, – бесцеремонно оборвал его второй – видимо, разговор на эту тему был ему неприятен.
Так они миновали юрты, где располагались соплеменники Радамасевса, и углубились в хитросплетения переулков. Возле хижины толстого энарея странник с длинным носом остановился, что-то припоминая, внимательно посмотрел на ее стены, увешанные связками сохнущего липового мочала, а затем решительно толкнул ногой дверь и вошел внутрь; за ним последовал и второй.
Энарей при виде непрошенных гостей недоумевающе поднял нарисованные брови – он в этот миг, чавкая и пришлепывая губами, старательно уничтожал содержимое глубокой миски.
– Вы… вы кто такие? – спросил он, едва не подавившись.
– Бедные странники, – изменив голос, прогундосил длинноносый, с вожделением глядя на остатки еды в миске.
– Нашли время… – энарей решительно прикрыл миску куском холстины и поднялся. – Чего надобно?
– Больно ты неприветлив, – с издевкой ответил ему длинноносый крепким, сильным голосом, как-то не вязавшимся с его старческой, уродливой из-за лохмотьев фигурой.