Летом сорок второго года Угрюмому удалось узнать, правда, с опозданием, что Свиридов (Крайний) посетил ночью сторожа лесного склада. Сторожа арестовали. Старик не выдержал пыток и признался, что его домик посетили несколько подпольщиков, один из которых пришел из леса. Но ни одной фамилии назвать не смог.
Уже в этом году, ведя слежку за Свиридовым, Угрюмый нащупал инвалида Полякова. Это был старший самой боевой группы - Урал. Тут гестапо удалось арестовать сразу несколько человек.
И последней своей удачей Угрюмый считал арест Булочкина (Безродного). Этот, по его мнению, "погорел" из-за собственной дурости. В первую же встречу он обвинил Угрюмого в обмане и стал угрожать расправой. По тону, злобе, с которой говорил Безродный, легко можно было понять, что вера в Угрюмого у подпольщиков потеряна и надо как-то выкарабкиваться. Прежде всего следовало убрать со своего пути Булочкина и Коренцова (Колючего). Теперь только эти двое знали его в лицо. С Булочкиным прошло все гладко. Угрюмый пообещал ему произвести расследование истории с Дункелем, так как, мол, сам введен в заблуждение ребятами, которые проводили операцию, и дал слово завтра же доложить лично Безродному. На другой день на свидание вместо него явились гестаповцы. А вот с Коренцовым дело сорвалось.
Слушая признания Угрюмого, я все больше осознавал, какой страшный человек попал в наши руки, и попал с большим опозданием. Сколько крови пролито! Как легко удавалось ему выхватывать из наших рядов жертвы! Как близоруки и доверчивы были мы!
Далее он писал, что количественный состав своей группы он преувеличил. Под его началом с первых и до последних дней было всего лишь два человека, на которых он мог вполне положиться. А его доклады об уничтожении так называемых предателей - сплошная "липа".
Закончив чтение, Демьян свернул в трубку листы и, постучав ими по столу, спросил Угрюмого:
- Почему вы ничего не написали о докторе Франкенберге? Куда вы его девали?
- Вас и он интересует? - искренне удивился Угрюмый. - Значит, и он ваш? Не думал. Собственно, некоторое смутное предположение появилось у меня уже здесь, когда я увидел эту милую, портативную девушку, - кивнул он в сторону второй комнаты, где была Наперсток. - Но потом рассудил, что доктор и она - вещи разные. Но я скрывать не буду. С доктором у нас старые счеты.
- Хутор Михайловский? - напомнил я.
- Совершенно верно. Ну, уж если вспомнили Франкенберга, то надо говорить и о Заплатине.
Дело в том, что Дункель не хотел ставить в известность свое начальство о довоенном дорожном приключении. Как ни говорите, а там он сплоховал. А начальство не любит промахов. И вот обоих докторов он неожиданно встретил здесь. Нельзя было жить спокойно, когда два человека, знавшие его тайну, ходили по городу. И Угрюмый решил избавиться от них. Заплатин умер от сигареты, отравленной сильнодействующим ядом. Сигареты подарил ему Дункель. А с Франкенбергом пришлось повозиться. Хотелось, чтобы он взлетел на воздух, но машинка не сработала. Тогда он вызвал его к одному больному…
О расправах с людьми Угрюмый говорил легко, как о чем-то необходимом, само собой разумеющемся. Угрызения совести его не мучили. Он даже не делал вида, что тяготится совершенными преступлениями и раскаивается в них. Эх, если бы мы начали проверку подпольщиков именно с него! Сколько жертв было бы предотвращено, сколько бойцов осталось бы в строю!
А он продолжал играть со смертью и вел себя как наш собеседник. Ни больше ни меньше. Он даже шутил.
Когда вопросы иссякли, Угрюмый сказал:
- Я припас вам одну преинтересную историю, не имеющую к подпольным делам никакого отношения. Желаете послушать?
Демьян согласился.
История выглядела так. В сорок первом году, глубокой осенью, наша авиация подвергла бомбежке Энск. Утром после налета Угрюмый заглянул в один двор, где бомба особенно хорошо поработала, и заметил среди остатков машин, оружия, каких-то ящиков труп майора-танкиста. Угрюмого заинтересовал не столько сам майор, сколько сумка, пристегнутая к его поясу. Новая офицерская сумка из чистой кожи. Угрюмый был неравнодушен к хорошим вещам, тем более что сумка уже потеряла своего хозяина. Он взял ее, а дома поинтересовался содержимым. В сумке оказались предметы личного туалета, несколько авторучек, перочинный складной нож, карманный фонарь, коллекция зажигалок, стопка писем, стянутая резинкой, и личные документы покойного. Из документов явствовало, что владельцем их был начальник штаба танковой дивизии майор фон Путкамер. Эрхард Путкамер… Но суть-то не в документах, а в письмах. Точнее, в трех письмах из целой стопки. Автором писем являлся родной брат майора оберстлейтенант Конрад Путкамер, и тоже с приставкой фон. Письма не имели почтовых штампов и печатей: видно, они попали к майору с какой-то надежной оказией, минуя цензуру. И это естественно. Посторонний глаз раскрыл бы тайну, имеющую прямое отношение к персоне Гитлера. Первым коснулся чужой тайны он, Угрюмый. Из писем стало ясно, что оба брата Путкамеры причастны к заговору против фюрера. Более того, в текстах фигурировали такие оппозиционно настроенные к Гитлеру лица, как генералы Клейст, Клюге, Бек, адмирал Канарис, полковник Остер, профессор фон Попиц, барон фон Гольдорф, доктор Дизель, Мольтке, Вицлебен, Гизениус и другие. Речь шла о каких-то встречах за границей, телефонных переговорах… Угрюмый понял, что в его руки попал мешок с золотом. За такие документы Кальтенбруннер не пожалеет ничего. Но Угрюмый допустил тактическую ошибку: он показал письма штурмбаннфюреру Земельбауэру. Тот их немедленно упрятал в свой сейф. Не в тот, конечно, огромный сейф, что стоит в углу в его служебном кабинете, а в маленький, личный, который стоит дома. И мешок с золотом выпал из его рук. По дурости.
На этом месте Угрюмый прервал рассказ и попросил сигарету. Прервался он с очевидной целью проверить, какое впечатление произвела на нас эта история.
Демьян и я молчали.
- Вы, конечно, можете счесть это мое откровение запоздалым, похожим на холостой выстрел, - заговорил опять Угрюмый. - Это как вам угодно. Но оно таит в себе огромный, я бы сказал, значительный, смысл.
- Быть может, мы смотрим на вещи разными глазами? - заметил Демьян.
- Не думаю. Я еще не закончил, - заметил Угрюмый и продолжал: - Дело в том, что штурмбаннфюрер Земельбауэр не дал хода этим письмам. Они и поныне лежат в его сейфе. И уж, конечно, ни Кальтенбруннер, ни Гитлер не посвящены в тайну братьев Путкамер. В противном случае Земельбауэр не сидел бы в этой дыре, а скакнул бы вверх, а оберстлейтенант Конрад Путкамер не возглавил бы школу абвера, что в шестнадцати километрах отсюда, в бывшем санатории "Сосновый". Это я так думаю. Да и мне бы перепало кое-что - во всяком случае, Земельбауэр обещал.
Я и Демьян переглянулись. Чтобы не дать понять Угрюмому, как мы восприняли преподнесенную им историю, я задал отвлеченный вопрос:
- Вы пишете, что в 1935 году в Гомеле к вам явился человек?
- С полномочиями СД. И я не назвал его? - спросил в свою очередь Угрюмый. - Вы это хотели спросить?
- Да.
- Я не знаю его имени. Это мой бывший шеф - Аккуратный. Он появился неожиданно и меня учил поступать точно так же. Живет он где-то под Москвой.
- Живет? - переспросил я.
- Да, я хотел сказать именно это, - подтвердил Угрюмый. - И я найду его вам. Из-под земли вытащу.
Я еле сдержался, чтобы не выругаться. Так вот откуда эта самоуверенность!
- Хорошо, - произнес я, - к этому мы еще вернемся. А теперь вот что… Дайте характеристику начальнику гестапо Земельбауэру.
- Что он за человек? - подхватил Демьян.
- С удовольствием, - усмехнулся Угрюмый. - Земельбауэр человек жадный, тщеславный, завистливый и, ко всему прочему, мой дальний родственник по матери. Что-то вроде троюродного дяди. Его брат как раз и устраивал мне отъезд из Германии под видом военнопленного Лизунова.
Мы прервали допрос и вышли из убежища. С Угрюмым остался Костя.
- Вот это фрукт, - шумно вздохнул Демьян, когда мы оказались в Костиной избушке.
- Редчайший, - согласился я.
- Вы понимаете, если он сказал правду насчет этих писем, можно взять за жабры подполковника Путкамера.
- Почему только его?
- А кого еще?
- А Земельбауэра? Уж не думаете ли вы, что Гитлер погладит по головке гестаповца, который прячет в своем сейфе нити заговора?
- Вы правы… Вы правы… - проговорил Демьян. - Но письма-то не у нас.
- Да, они в сейфе Земельбауэра.
- Знаете что? - Демьян начал крутить пуговицу моего пиджака. - Этот мерзавец еще поживет… Сейчас же садитесь и пишите донесение своему полковнику.
- Есть! - ответил я.
27. У Гизелы
Гизела выпила свое вино залпом, поставила стакан на стол и сказала:
- Ты сделаешь меня пьяницей. Мне уже начинает нравиться. Вчера я даже подумала: хорошо бы выпить глоток-два. Честное слово.
- Но я-то ведь не пьяница! - возразил я.
- Слава богу. Сейчас мы будем пить кофе. Я быстренько.
Девять дней я не видел Гизелу. Только девять, но они показались мне годом. Дважды за это время я подходил к ее дому, но постучать не мог. Маскировочные шторы плотно закрывали окна, и в одном из них торчала открытая створка форточки. Это наш условный знак: в доме кто-то посторонний. Подленькое чувство ревности сосало где-то под сердцем. Кто? Шуман? Земельбауэр?
Сегодня суббота. Горячка последних дней несколько приглушила душевную боль. И вот снова покойная тишина, снова рядом Гизела.
Когда мы распили кофе, я спросил ее:
- А что тебе мешало выпить вчера?
Она сощурила свои зеленые продолговатые глаза и, помешивая ложкой кофе, сказала:
- Клади больше сахара!
- Не люблю сладкое.
- Тебе это нужно.
- Мне? Зачем?
Она ответила на мой первый вопрос:
- Вчера мешал Килиан, а до этого Шуман. Доктор редкий пакостник. Он говорит, что бросит из-за меня жену. Ты видел мой снимок? В спальне… Он бесцеремонно забрал его, чтобы увеличить и оставить себе на память.
- А откуда взялся полковник?
- Из Берлина. Он хуже Шумана. И опаснее. Этот может мстить. Он пытался убедить меня, что теперь я нуждаюсь в защите и что этой защитой может быть только он. Я ему просто сказала: "Разводитесь с женой, я выйду за вас".
У меня захватило дух:
- Ты так сказала?
- Ну да. Я же знаю, что он никогда не разойдется.
- А почему он оказался в Берлине?
- Тебе интересно?
- Хм… Как тебе сказать… Я спокоен, когда он дальше от тебя.
Гизела понимающе кивнула и рассказала, что полковника Килиана вызывали в ставку Гитлера. Килиан получил повышение и убыл в распоряжение генерала Моделя. Полковник очень быстро продвигается по служебной лестнице.
- Он сказал мне, - продолжала Гизела, - что в самом скором времени станет генералом. Сейчас же после начала наступления.
- Какого наступления? - неожиданно вырвалось у меня.
- Ты любопытен, как женщина. Это же военная тайна. Ты хочешь, чтобы я попала под суд?
- Боже упаси!
Гизела рассмеялась:
- Тебе интересно все: и то, о чем я рассказываю, и то, о чем умалчиваю. Но я скажу… Уверена, что ты не подведешь меня. Если верить Килиану, то в ближайшее время наступление начнут две армейские группы - "Центр" и "Юг".
"Значит, мы не ошиблись, - заметил я про себя. - Бесспорно, концентрация сил происходит в районе Орла и Белгорода. Так мы и сообщаем Большой земле".
Закончив ужин, мы сели на диван. Гизела подобрала под себя ноги. Я спросил ее:
- Тебе хорошо со мной?
- Очень. Ты согрел мою душу.
- Ей было холодно?
- Ты не веришь?
- Верю. Но были же у тебя когда-нибудь радости?
Гизела не сразу ответила. Она долго смотрела в одну точку задумчивым взором. Мне почему-то показалось, что она не хочет говорить на затронутую тему. Но я ошибался. Она заговорила:
- Детские радости я не беру в счет. Их было много. Я росла счастливой… А когда стала взрослой, самой большой радостью было возвращение отца. А смерть его и вслед за ним - моего сына выбили меня из колеи. Мне было трудно. Трудно и очень тяжко. Хотелось умереть, но я делала все, чтобы жить. Я нужна была матери, сестрам… А теперь стала опять сильной… И здесь я ради них. Отсюда можно помогать, да и почета больше. Все-таки фронт.
- Ты ответишь на мой вопрос откровенно? - спросил я.
Она утвердительно кивнула головой.
- Когда я тебе понравился?
- На новогоднем вечере. Впрочем, не скажу, чтобы ты понравился. Просто произвел впечатление. Назвать тебя красавцем нельзя, да ты в это и не поверишь. Ты обычный. Я имею в виду, конечно, лицо. Но настоящий разведчик и не должен иметь ярко выраженной внешности, как, допустим, борец, или гиревик, или актер.
Меня обдало холодом. Быть может, мне показалось? Что она сказала?
Гизела не дала мне опомниться и с милой, по-детски невинной улыбкой спросила:
- Ты молчишь! Ты потрясен!
Я и в самом деле был потрясен. Я не знал, что ответить. Если бы это сказал кто-то другой, но не Гизела! Потребовалась долгая пауза, прежде чем я ответил:
- Настоящий разведчик? Почему ты пришла к такому странному выводу?
- А ты предпочел бы имя предателя своей Родины, пособника Гильдмайстера или платного агента Земельбауэра? - смело ответила Гизела.
Я едва не смешался.
- Но я ни то, ни другое. Почему тебе…
Гизела решительно покачала головой:
- Или то, или другое. Иначе быть не может.
Я хотел возразить, но она закрыла мне рот своей теплой рукой и потребовала:
- Замолчи! Ты можешь помолчать?
Я кивнул с очень глупым, вероятно, видом. Но возможно, и лучше помолчать и выслушать. Она, кажется, хочет сказать еще что-то. Пусть говорит. Не надо волноваться и выдавать себя. Это же Гизела! Близкий, почти родной мне человек.
Она сняла руку с моих губ и, глядя мне прямо в глаза, заговорила. Заговорила взволнованно, горячо:
- Если бы ты оказался не тем, за кого я тебя принимаю, мы никогда - ты понимаешь? - никогда не сидели бы вот так. Я презираю всех твоих земляков, которые хотя бы молчанием своим поддерживают фашистов. Да, ты произвел на меня впечатление. Это правда. Но окажись ты тем, за кого себя выдаешь, - та новогодняя встреча была бы нашей первой и последней встречей. Но я убедилась в другом… У тебя есть сигарета?
Я вынул сигарету, мы закурили. Я хотел воспользоваться паузой и спросить, в чем другом она убедилась, но Гизела с упреком в голосе произнесла:
- Ты же сказал, что помолчишь.
Она неумело раскурила сигарету, смела крошки табака с губ и заговорила вновь:
- Да, я убедилась в другом. Не сразу, конечно. Ты совсем недавно поведал мне историю своей жизни. Отличная история. Но в ней есть существенный дефект: в нее нельзя поверить. Сейчас нельзя поверить. Началось все с пожара. Когда раздались выстрелы, я вышла на крыльцо и услышала крики, топот. Было очень темно, но потом вспыхнула ракета, и я увидела двух бегущих. Я вошла в коридор и прижала дверь спиной. Я поняла, что те двое в смертельной опасности и им надо помочь. Мне хотелось позвать их, но они сами вскочили на крыльцо. Я слышала их дыхание, слышала, как они говорили, хотя и не понимала ни слова. Затем узнала тебя. Ты держал в руке гранату. В чем дело, думаю, почему граната у переводчика управы? И еще спросила себя: "Что заставило переводчика управы, человека, пользующегося расположением гестапо, и его приятеля полицейского убегать от тех, кому они преданно служат? В самом деле: что? Стоило им показать документы, и недоразумение устранилось бы". А на другой день я узнала, что двоих заметили в то время, когда пожар только начался. Они убегали в сторону нашего квартала. Это один факт. Я была несказанно рада, что пришла к такому выводу. Но этого мне показалось мало. Я решила проверить себя и тебя. Ты не обижайся… Я позвала тебя и в книгу Ремарка положила письмо полковника Килиана. Конечно, запомнила, как положила. Когда ты ушел, я убедилась, что письмо разворачивали, а значит, и читали. Потом ты знаешь, что случилось. Десант встретили, хотя он опустился в очень глухом месте. Дальше… Зажги мне сигарету. Спасибо. Слушай дальше… Однажды ты подошел ко мне, когда я прохаживалась у почты. Со мной поздоровался один неприятный субъект. Я сказала тебе, что это платный агент Земельбауэра. Этого было довольно. Вскоре его уничтожили. Я проверила это без труда. Ведь он портной. И когда недели две спустя после встречи с тобой я выразила желание переделать шинель, Земельбауэр ответил, что поздно. Портной найден мертвым около своего же дома. Я ликовала. Я была рада, что рассказала тебе историю Иванова-Шайновича. Я гордилась тобой. А тут налет вашей авиации. Если бы ты мог знать, какой ты был в тот вечер! Ты звал меня к себе… Хорошо! Но почему позже ни разу не повторил приглашения? Плохо! Нельзя быть таким непоследовательным. Я поняла одно: ты знал о предстоящем налете и опасался за мою жизнь. Ты страшно волновался. А я… я готова была тебя расцеловать. В ту ночь ты впервые поцеловал меня. Если бы ты не сделал этого, то сделала бы я. Ну, а затем эта твоя просьба узнать о судьбе Булочкина. Ты пришел на другой день после его допроса, и я увидела то, что не успел заметить еще ты сам: вот эту прядь седых волос. Седые волосы без причины за одни сутки не появляются. Я сообразила, что ты не безразличен к Булочкину. Это главное. А сколько мелочей… Все, что для любого другого не имело абсолютно никакого значения, для тебя было важно. Редко встречаются люди, настолько безразличные к своим делам, службе, своему прошлому, как ты. Твои мысли заняты. Я знаю, что тебе трудно отвечать мне. Не надо! Я ничего не хочу. Я требую одного: чтобы ты оставался таким, какой ты есть. И если станешь отрицать все, я не поверю, но и не стану осуждать. И еще я требую: береги себя! Хорошего человека смерть всегда ищет. Так говорил отец. Ну, а если тебе или мне когда-нибудь будет очень плохо, трудно… У меня есть средство.
- Какое? - спросил я, готовый к новому сюрпризу.
- После… завтра.
- Но я могу не дожить до завтрашнего дня.
- Тогда сейчас. - Положив потухшую сигарету в пепельницу, Гизела прошла в другую комнату. Вернулась она с маленькой квадратной коробочкой, где когда-то, видимо, хранилось кольцо. Раскрыла - и я увидел небольшой комочек темно-коричневого цвета, напоминающий опий. Мне захотелось пощупать его, как всякому русскому, но Гизела быстро закрыла коробочку.
- Нельзя! Это яд. Кураре. Самый сильный. Действует быстро и безболезненно. Достаточно укола булавкой. Одного укола - и конец. Чудесно, правда?
- Не нахожу ничего чудесного. Откуда он у тебя?
- Яд привез мужу его дядя с берегов Амазонки. - Она вскинула руки мне на плечи, пылко расцеловала меня и сказала: - А теперь иди! Скоро двенадцать.
Я смотрел на Гизелу, и, наверное, в глазах моих была такая молчаливая мольба, что она, встряхнув волосами, просто сказала:
- Оставайся.