Вслед за Кульковой вызвали шофера Мигалкина. Это был очень смышленый молодой человек, отлично понимавший, что его короткая, но трудная биография обязывает его быть особенно разборчивым в выборе средств к достижению своей цели. А жизненная цель его предельно ясна. Он изложил ее доходчиво и кратко. Сейчас он шофер второго класса, а к концу года получит первый. Через год попытается поступить в институт, хочет стать инженером-автомобилистом, возможно - конструктором. И только. Ни больше ни меньше. Что отец его эмигрант, враг советского строя - он не скрывал и не намерен скрывать. Они расстались навсегда. Подобно отцу, он мог стать чиновником, или коммерсантом, или переводчиком у японцев. Японским языком он владеет почти так же, как русским. Он мог, наконец, остаться на той стороне. Хотя в Россию его никто не приглашал, но и из Харбина не выгоняли. Он уехал по собственной воле и считает, что это был первый действительно верный шаг в его самостоятельной жизни. Был ли отец против его отъезда? Нет! Больше того, именно отец первый подал ему эту мысль. Он сказал: "Ты, Серафим, русский, родился в России, должен жить и умереть там". За эти слова ему превеликое спасибо. Сам отец не собирается возвращаться на родину. У него свои счеты с Советской властью. До революции он был видным чиновником, состоятельным человеком, имел трехэтажный дом в Воронеже, прекрасную дачу в Ялте, приличный счет в банке. В шестнадцатом году он перебрался в Москву, купил скромный домик из девяти комнат с чудесным садом и, главное, автомобиль. Автомобиль французской марки, о котором мечтал долгие годы. И все это через год вылетело в трубу. А тут еще политические разногласия… Помирить кадетов и большевиков было невозможно, а старик был активным членом партии кадетов.
Вот так… Значит, с отцом у Мигалкина дороги разошлись…
Если следствие хочет знать, почему он остановился на профессии шофера, ответить нетрудно: еще мальчишкой тянулся к ней, любил ее и не думал ни о чем другом.
Знает ли он о том, что школа в Харбине, которую он окончил, готовила диверсантов и террористов? Точно не знает. Ходили слухи. Но ему лично никто и никогда никаких предложений не делал.
По делу, которое интересует следствие, готов сообщить все без утайки. Да, он действительно подвез на своей трехтонке со станции в город в ночь с двенадцатого на тринадцатое февраля двух пассажиров: мужчину и женщину Нет, сам он не набивался. Наоборот, они напросились. Встретился с ними на перроне часа три спустя после прохода поезда возле багажного склада, где получал четыре ящика с запасными частями.
Мужчина спросил его, где можно остановиться приезжим Мигалкин ответил, что гостиницы в городе нет, приезжие устраиваются кто как может, но он знает одну квартирную хозяйку, у которой раньше жил. Речь шла о Кульковой. Мужчина согласился - на том и порешили. Перед чем как отправиться в путь, мужчина обратился со вторым вопросом: не слышал ли Мигалкин о ветвраче Проскурякове, жителе города? Мигалкин не знал Проскурякова.
О Кульковой он может сказать, что это особа жадная и сварливая. Живет на доходы от двух коров и квартиры, которую сдает приезжим. В прошлом она совершила какие-то преступления, о которых рассказывает очень туманно и без особого желания. Кулькова - женщина со странностями. Супружеской жизни не признает, но очень любит детей. Совершенно не употребляет в пищу мяса, однако пристрастна к спиртным напиткам.
Знала ли Кулькова мужчину и женщину, что приехали ночью в город? Нет, не знала. В этом Мигалкин уверен.
Может ли он описать внешность незнакомца? Конечно! Он хорошо разглядел его. Это мужчина лет тридцати пяти, выше среднего роста, с запоминающимся, открытым, энергичным, гладко выбритым лицом и большим лбом. Недурен собой. На таких обычно обращают внимание.
Вот все, что рассказал Мигалкин. И это было уже известно по материалам допроса уголовного розыска.
Геннадий попытался для большего воздействия повысить голос, но Мигалкин спокойно и вежливо предупредил его:
- Можно говорить тише. У меня отличный слух.
В конце допроса Геннадий снова применил, как и в разговоре с Кульковой, провокационный ход.
- Мы располагаем данными, что вы не случайно встретились с попутчиками на станции, а ездили встречать их.
Мигалкин опять-таки очень вежливо и резонно ответил:
- Если об одном и том же Двое говорят по-разному, то кто-то из них лжет и пытается ввести следствие в заблуждение. В ваших силах проверить как мои показания, так и данные, о которых вы упомянули. И тот, кто лжет, получит удовольствие познакомиться со статьей, о которой вы предупредили меня перед допросом…
Нет-нет… Мигалкин был парень очень смышленый, рассудительный, и Геннадий, мне думается, понял это.
Когда мы остались одни, а это произошло около одиннадцати ночи, Безродный сказал:
- Надо во что бы то ни стало расколоть эту контру.
- Кого конкретно вы имеете в виду? - счел нужным уточнить я.
- Обоих, - угрюмо ответил Безродный.
- Вы уверены, что они контрреволюционеры?
- Я убежден, что они соучастники преступления. Налицо сговор.
- Так вы убедите и нас в этом, товарищ старший лейтенант! - попросил Дим-Димыч.
- Постараюсь, - ядовито заметил Безродный и посмотрел на стенные часы. - Теперь отдыхать. Завтра с утра вы, товарищ Трапезников, загляните в берлогу Кульковой и побеседуйте с жильцами. А вы… - Он повернулся к Брагину.
- Я хочу предложить… - неосторожно прервал его Дим-Димыч, но Геннадий не дал ему высказаться.
- Вы будете делать то, что прикажу я. Договоритесь в больнице, чтобы труп убитой положили в ледник и сохранили. Это раз. Сходите в автохозяйство, где работает Мигалкин, и возьмите на него характеристику. Это два. Установите, живет ли в городе ветврач Проскуряков, и соберите сведения о нем. Это три. Договоритесь с уголовным розыском, чтобы размножили фото убитой Это четыре. Пока все. Ясно?
- Предельно, товарищ старший лейтенант! - ответил Дим-Димыч.
15 февраля 1939 г. (среда)
Утром каждый занимался своим делом. Дим-Димыч отправился в больницу. Безродный опять вызвал на допрос Кулькову, а я пошел на Старолужскую улицу.
Какое-то чувство подсказывало мне, что я понапрасну трачу время.
Стоило только переступить порог входной двери, как весь дом ожил и зашевелился, словно встревоженный муравейник. По коридорам зашлепали босые ноги, зашаркали башмаки, началось многоголосое шушуканье.
Я постоял некоторое время, осваиваясь с полумраком, и постучал в первую дверь налево.
Меня встретила улыбающаяся женщина. С ее разрешения я вошел в комнату, сел на расшатанный стул и повел беседу. За стеной в коридоре все время улавливались какие-то подозрительные шорохи. Они меня нервировали. Я шагнул к двери, толкнул ее: прилипнув к косяку, стояла курносая девчонка лет двенадцати.
- Ты что здесь торчишь? - строго спросил я.
Она прыснула, прикрыла рот рукой и убежала…
Я обошел шесть квартир и покинул злополучный дом уже под вечер, усталый и голодный.
Предчувствие мое оправдалось. Ничего интересного беседы не дали. О Кульковой говорили всякие небылицы, но к делу это не имело никакого отношения.
Наконец дом на Старолужской улице остался далеко позади, и я вернулся в районное отделение.
Дим-Димыч все поручения Безродного выполнил. Автохозяйство дало Мигалкину блестящую характеристику.
Ветврач Проскуряков Никодим Сергеевич действительно жил в городе, но совсем недавно, месяц назад, умер.
Доложить результаты Безродному сразу не удалось. Запершись в кабинете, он что-то печатал на пишущей машинке.
Пользуясь передышкой, мы - я, Дим-Димыч и Каменщиков - сели в дежурной комнате и стали обмениваться мнениями. Для меня было ясно, что следствие зашло в тупик. Руководство управления допустило ошибку, согласившись с доводами Каменщикова и приняв это дело в свое производство. Пока я не видел под ним никакой политической подоплеки.
Вот если бы к убийству имели непосредственное отношение Мигалкин и Кулькова, тогда можно было бы что-то предполагать, подозревать. А сейчас вся эта таинственная история оборачивалась самым банальным образом. По-видимому, муж решил избавиться от своей благоверной - мало ли причин к этому, - завез ее в глубокую провинцию и тут совершил свой злодейский замысел. Правда, он почему-то прибег к такому необычному способу, как эмболия, но тут уж дело вкуса. Кому что нравится!
Я высказал свое мнение Каменщикову и Дим-Димычу и добавил, что было бы правильно немедля возвратить все материалы уголовному розыску.
Каменщиков запротестовал. Он, как и Безродный, придерживался точки зрения, что и Кулькова, и Мигалкин причастны к убийству, и был против возвращения материалов органам милиции.
Дим-Димыч согласился с Каменщиковым в той части, что материалы не следует возвращать милиции, по крайней мере до той поры, пока не станет окончательно ясно, что налицо чисто уголовное преступление. А относительно причастности к убийству Кульковой и Мигалкина мнение его не расходилось с моим.
- Мы должны, - сказал Дим-Димыч, - наметить себе минимум и осуществить его. Этим минимумом я считаю опознание убитой и установление личности ее спутника. Только тогда нам, возможно, удастся определить, с чем мы столкнулись: с уголовным или политическим преступлением. А сейчас мы топчемся на месте.
Младший лейтенант Каменщиков кивнул головой:
- Полностью согласен с вами, товарищ Брагин. Что же предпринять, чтобы выполнить этот минимум?
- Подумать надо, - ответил Дим-Димыч. - Задача слагается из двух частей: из опознания убитой и установления личности живого. Я бы на вашем месте мобилизовал сейчас все возможности и попытался выяснить: покинул город этот таинственный субъект или скрывается здесь? Можно это проделать? Безусловно. Давайте рассуждать так: предположим, незнакомец покинул город тотчас после убийства. До станции, кажется, семьдесят километров?
Каменщиков снова кивнул.
- Он мог рискнуть добраться пешком, но едва ли, - продолжал Дим-Димыч. - Скорее всего, воспользовался попутной машиной. Если так, то он облегчил не только свой путь, но и Нашу задачу. Выяснить, чьи машины за эти двое суток ходили в сторону вокзала, не такая уж сложная задача. Наконец, его могли видеть на станции Ведь говорит же Мигалкин, что у незнакомца запоминающаяся физиономия. Он покупал билет. Он ходил по перрону в ожидании поезда. Возможно, заглянул в буфет. Пассажиров на вашей станции не густо, и новый человек легко запоминается.
Мысль Дим-Димыча мне понравилась, и я попытался развить ее:
- А если он направил свои стопы не на станцию, а в другую сторону, то все равно прибег к машине.
- Конечно! - согласился Каменщиков.
Мы с увлечением принялись обсуждать новый вариант, и в это время вошел Безродный со стопкой бумаг под мышкой.
Он выслушал поочередно меня и Дим-Димыча и сказал:
- Я предлагаю арестовать Мигалкина.
Мы остолбенели от неожиданности.
- Предложение по меньшей мере неостроумное, - не сдержался Дим-Димыч.
- Об этом разрешите думать мне, - ответил Геннадий.
- Думайте, сколько вам угодно, товарищ старший лейтенант, - не остался в долгу Дим-Димыч, - но разрешите и мне иметь собственное мнение.
- Разрешаю, - съязвил Геннадий. - Только не носитесь со своим мнением, как с писаной торбой. На вас напала куриная слепота. Именно слепота! Кулькова призналась и дала показания, что была предупреждена Мигалкиным о появлении ночных гостей.
Лицо у меня, кажется, вытянулось. Раскрыл глаза пошире, чем обычно, и Дим-Димыч. Ни он, ни я, конечно, не могли и предполагать такого поворота дела.
- Что вы скажете теперь? - обратился к Дим-Димычу Геннадий.
- Ничего, - коротко изрек тот. - Прежде всего я посмею испросить вашего разрешения и ознакомиться с показаниями Кульковой.
- Пожалуйста! - с усмешкой ответил Геннадий, подал Дим-Димычу протокол, а сам достал портсигар и закурил.
Да, действительно, в протоколе черным по белому было записано, что Мигалкин, прежде чем отправиться на вокзал, зашел на квартиру к Кульковой и предупредил, что привезет двух гостей: мужчину и женщину. И все. Но, кажется, достаточно и этого. Значит, Мигалкин не тот парень, за которого я и Дим-Димыч его приняли. Значит, правы Безродный и Каменщиков.
- Кулькова тверда в своих показаниях? - спросил Дим-Димыч.
- Как это понять? - задал встречный вопрос Геннадий.
Дим-Димыч подумал, подыскал более мягкую формулировку и спросил:
- Не колеблется?
- Это не наше дело. Что записано пером, того не вырубишь топором.
Дим-Димыч пожал плечами:
- Не находите ли вы целесообразным, прежде чем арестовать Мигалкина, сделать ему очную ставку с Кульковой?
- Не исключаю, - заявил Геннадий. - Очная ставка неизбежна.
- Тогда следует допросить Кулькову еще раз, - пояснил свою мысль Дим-Димыч.
Геннадий вскинул брови и насторожился:
- Зачем?
- Чтобы уточнить ряд деталей, без которых очная ставка может превратиться в пшик…
- Именно?
- Следствие должно точно знать, в какое время суток зашел Мигалкин к Кульковой, кто может подтвердить его визит, иначе на очной ставке Мигалкин положит Кулькову на обе лопатки. А этого в протоколе нет.
Безродный задумался.
- Во всяком случае, - заговорил он наконец, ни к кому конкретно не обращаясь, - эти подробности можно уточнить в процессе самой очной ставки.
Тут вмешался я:
- Рискованно…
- Вот именно! - присоединил свой голос Дим-Димыч. - И к тому же тактически неправильно и, если хотите, неграмотно. Прежде чем допрашивать подозреваемых на очной ставке, мы сами должны знать, что ответит на этот вопрос Кулькова. Это же очень важно.
- Даже очень? - сыронизировал Геннадий.
- Безусловно! - подчеркнул Дим-Димыч. - Вы знаете, что такое алиби?
- Допустим, - заметил Геннадий с той же иронией.
- Предположите на минуту, что на вопрос, в какое время к ней заходил Мигалкин, Кулькова ответит - в семнадцать часов, - продолжал рассуждать Дим-Димыч.
- Ну… - затягиваясь папиросой, буркнул Геннадий.
- А Мигалкин рассмеется ей в лицо и заявит: "Не фантазируйте, Олимпиада Гавриловна, именно в это время я сидел на производственном совещании в автобазе".
- А мы проверим, - вставил Каменщиков.
- Конечно, проверим, - согласился Дим-Димыч. - Но прежде чем мы это сделаем, очная ставка будет провалена.
Дим-Димыч был прав. Это понимал я, понял Каменщиков и должен был понять Безродный. Но я ошибся, Безродный не хотел понимать. Он отмел разумные предложения Дим-Димыча.
- Не будем залезать в дебри и делать из мухи слона. Если бы да кабы, да во рту росли грибы… Мигалкин не выкрутится. За это я могу поручиться. И как только его загребем - сразу заговорит. А загребать его надо, не теряя времени.
- Без очной ставки? - спросил Дим-Димыч.
- А что? - удивился Геннадий.
- Никакой мало-мальски уважающий себя прокурор не даст нам санкцию на арест Мигалкина, - твердо проговорил я. - Почему мы должны не верить Мигалкину и, наоборот, верить Кульковой, показания которой ничем не документированы?
- Попробуем обойтись без прокурора, - безапелляционно произнес Геннадий. - Нам за это головы не снимут, а вот если Мигалкин скроется или сговорится с Кульковой и заставит ее отказаться от своих показаний, то холки нам намнут основательно.
- Я не вижу оснований нарушать революционную законность, - решительно заявил Дим-Димыч. - А посему убедительно прошу вас, товарищ старший лейтенант, отстранить меня от участия в следствии.
Молодец Дим-Димыч! Смело, но правильно, правдиво, честно.
Геннадий, кажется, на минуту растерялся, но быстро взял себя в руки и зло сказал:
- Лучше поздно, чем никогда. Можете считать себя свободным. - И, посмотрев на часы, обратился к Каменщикову: - Обеспечьте лейтенанта Брагина транспортом до станции.
Дим-Димыч молча кивнул и, повернувшись на каблуках, вышел. Геннадий взял со стола протокол, подал его мне и спросил:
- Надеюсь, вы не повторите глупость своего дружка?
- Не надейтесь, - сказал я значительно мягче, чем Дим-Димыч. - Я, пожалуй, тоже уеду…
Геннадий деланно рассмеялся.
- Не смею вас задерживать… Трусы в карты не играют. - Он взял из моих рук протокол, отдал его Каменщикову и тоном приказа предложил: - Пишите постановление…
16 февраля 1939 г. (четверг)
Поздно ночью меня и Дим-Димыча слушали Осадчий и Кочергин. Как мы и рассчитывали, Геннадий связался с управлением по телефону и предупредил майора Осадчего обо всем, что произошло. По выражению лица начальника управления видно было, что он не одобряет наше поведение. Капитан Кочергин молчал, лицо у него было непроницаемое.
Мы доложили все, что считали нужным. По нашему мнению, Безродный, не исчерпав всех возможностей для опознания убитой и установления убийцы, стал на неправильный, незаконный путь и пытался толкнуть на него нас.
Осадчий спросил, что мы имеем в виду под возможностями, которые игнорировал Безродный.
Дим-Димыч подробно изложил наш план действий.
- С этого и надо бы начинать… - заметил Кочергин.
- Да, пожалуй, - без особенного энтузиазма согласился майор Осадчий и обратился ко мне: - Ваше предложение?
- Если Мигалкин арестован, освободить его, - сказал я. - А все материалы передать органам милиций.
- А вы что скажете, товарищ Брагин?
- С первой частью предложения товарища Трапезникова я согласен, - произнес Дим-Димыч. - А со второй нет. Мне думается, что до опознания убитой и установления личности убийцы возвращать дело органам милиции не следует.
- Так-так… - неопределенно произнес Осадчий. - Ну хорошо. Можете быть свободными…
Мы покинули кабинет.
Теперь следует рассказать о том, что произошло в промежутке времени между нашим разговором с Безродным в райотделении и докладом у начальника управления.
Когда мы уже сели в "газик", чтобы отправиться на вокзал, Дим-Димыч решил заглянуть к Кульковой и уточнить ее показания о Мигалкине. Я, хотя и не без сопротивления, согласился. В доме на Старолужской улице мы пробыли ровно столько, сколько потребовалось, чтобы задать Кульковой два вопроса и получить на них ответы. На первый вопрос Дим-Димыча, когда и в какое время суток Мигалкин предупредил ее о том, что доставит ей квартирантов, Кулькова, подумав немного, ответила: "Произошло это двенадцатого февраля утром, примерно между девятью и десятью часами". На второй вопрос, кто может подтвердить этот факт, Кулькова заявила: "Об этом лучше всего спросить самого Мигалкина". Она была еще в постели и не может сказать, кто видел его входящим в дом.
Дим-Димыч приказал шоферу везти нас в автохозяйство. Мигалкина там не оказалось. Дежурный нарядчик дал нам домашний адрес Мигалкина, и мы отправились к нему на квартиру.
Наш визит его нисколько не смутил, и я отметил про себя, что так может вести себя человек с большой выдержкой или абсолютно не чувствующий за собой никакой вины.
- Где вы были двенадцатого февраля утром? - спросил Дим-Димыч.