- Вот-вот, - оговорки, сомнения… И мудрено от учёных ожидать иного! Согласиться с каким-то самоучкой… Как можно?.. Не смейте колебать авторитеты!.. Здесь лежит пункт наших раздоров с муженьком. Однако, слава Богу, он хоть теперь перестал бросаться словами "шарлатан", "проходимец". Когда его донимали камни в печени, я пригласила экстрасенса и тот сделал ему глубокий всепроникающий массаж - он почувствовал облегчение; другой экстрасенс предложил пить настой от молодых берёзовых листьев - болезнь и вовсе отступила. Мы собирались делать операцию на желчном пузыре - удалять его, теперь, слава Богу, обошлось. Вот вам, Володенька, экстрасенсы.
Володенька хотел возразить в том смысле, что настой из берёзовых листьев давно известен, но и тут промолчал из деликатности. Он предоставлял хозяйке полную инициативу в разговоре.
- Врачи у нас были, профессор приезжал - приступ сняли, а боли остались. Эти же… и боли устранили, и пути излечения указали. А муж с тех пор перестал со мной спорить. Взял меня за руку, сказал: прости, Леночка. Кажется, в них, действительно, заключена какая-то тайная сила.
И Елена Евстигнеевна с ещё большим убеждением заключила:
- С тех пор я верю в экстрасенсов.
Морозов порывался встать, пройти к больному, но Елена Евстигнеевна властным жестом его удерживала, потчевала гостя вареньем, подкладывала пирогов - и всё говорила о волшебных целителях, о сыне, которому теперь лучше и который вскоре наверняка встанет на ноги.
Чрезмерное возбуждение хозяйки было не случайным, она к Морозову имела особенный интерес. Ей только что позвонили из управления театрами, предложили на всё лето и затем осень ангажемент на роль консультанта одной оперной труппы. Однажды она в такой роли была уже на гастролях - ей очень понравилось быть наставницей балерин, консультировать, наблюдать, советовать, - теперь снова предложение, но как быть с Борисом? На кого оставить больного сына? Помочь тут мог только Морозов - с детства близкий, почти родной человек.
- Ах, Борис, Борис, - как ты не вовремя заболел! Мне предстоят гастроли, у меня голова идёт кругом.
- Положим Бориса в клинику, присмотрим.
- Была бы у тебя жена домовитая - тогда иное дело; а то и сам ты не ухожен, а тут ещё приятель. Ему бы сварить бульончик, напечь пирожков… Женский глаз и женские руки.
- А вы не волнуйтесь. Я подыщу няню - будет кормить его с ложечки.
Морозов знал: если предстоят гастроли и Елену Евстигнеевну приглашают, то в мире нет сил, способных удержать её на месте.
- Без вас театру не обойтись, а потому и разговаривать не о чем. Бориса положу в клинику: подлечим, поставим на ноги. Ну а там для закрепления пошлём в санаторий - может, я и сам с ним поеду.
Женское сердце исполнилось чувством благодарности.
- Нет ничего крепче и возвышеннее мужской дружбы. Пожалуй, самая пылкая любовь не может сравниться с этим благородным чувством. Ты рыцарь, Володя. Я теперь спокойно отправлюсь на гастроли. Об одном тебя слёзно прошу: к нему будут ходить экстрасенсы, - ты, пожалуйста, принимай их, не препятствуй, не мешай.
- Много их, экстрасенсов? - искренне удивился Морозов.
- Ну нет! Их трое. Я авансом выплатила гонорар - каждому. Верю им, как себе. Один - психотерапевт. Он ничего не делает; смотрит и - говорит. Но больше смотрит. Этот будет лечить от полноты. Второго вы видели. Третий - высший класс массажа. Всё лечит массажем.
- Массаж сердечному больному?..
- Да, представьте себе: массаж! - она подошла к шкафу показала на полки книг. Здесь вся народная медицина. В одном только Китае за всю его историю выпущено 3600 книг по народной медицине - и в них вся мудрость тысячелетий. И вся ли ещё?..
Голос Елены Евстигнеевны начинал звенеть от напряжения, - разговор принимал характер ссоры, и Морозов поспешил смягчить впечатление от своих слов. Он сказал:
- Вы, Елена Евстигнеевна, напрасно на меня нападаете; я и сам порой теряюсь ввиду очевидных фактов благотворного влияния иных нетрадиционных методов лечения. В жесткий массаж и сам я верю. При условии, конечно, если знают анатомию человека.
- Если бы массажист давил не туда, куда следует, он давно бы сидел за решеткой, - подал, наконец, голос Борис из другой комнаты. Он проснулся и слышал разговор об экстрасенсах.
- Вот именно! - согласилась Елена Евстигнеевна. Она была рада поддержке сына, втайне надеялась, что целители помогут Борису избавиться не только от болезни сердца, но и от причин, порождающих все его хворобы: ожирения, алкоголя, курения. Она не умела бороться с полнотой сына, но против его увлечений алкоголем и курением яростно выступала. Жизнь посмеялась над святыми чувствами матери. Борис ещё отроком произнес фразу, ставшую затем его жизненной философией: "Для чего и живём, если отказывать себе в этих маленьких радостях". Похолодело тогда сердце матери. Довольный, самоуверенный мещанин глаголил устами её сына - и смеялся над ней, скалил свои крепкие алчные зубы. "Сыночек мой! - прижала к себе Бориса. - Кто внушил тебе такое?.." - "У нас в школе все так говорят. И даже учитель по русскому языку и литературе - и тот сказал: "Пить много - вредно, а пить в меру и умело - и сам Бог велел"". Много потратила красноречия Елена Евстигнеевна для разрушения этой философии, но не преуспела. Наоборот, чем больше страсти вкладывала она в свои слова, тем больше ел Борис, и пил, и курил. И вот они… эти "маленькие радости" обернулись большой бедой. Тут и медицина бессильна. Надежда теперь на одних экстрасенсов.
Елена Евстигнеевна поднялась, тронула за плечо Морозова:
- Мы с вами договорились: вы им не мешайте, и при этом условии я положу Бориса к вам в клинику. А теперь мы будем пить чай - вместе с Борисом.
Морозов смирился. В душе он смеялся над причудами экс-балерины, но желание помочь другу было так велико, что сделал смиренный вид, и даже, как будто, одобрял идею Елены Евстигнеевны с привлечением знахарей.
Глава вторая
Борис Качан лежал в отдельной палате; напротив, в углу, стоял телевизор, над изголовьем - книжная полка. Острая боль отступила, но оставалась в груди, пульсировала ноющая ломота. Временами она точно волна накатывала к самому горлу, отдавалась в верхней части живота, и долго, мучительно долго держала весь организм в холодящем душу оцепенении. Затем, точно насытившись, начинала спадать. Борис в такие минуты закрывал глаза, старался ничего не видеть, ни о чём не думать. Он и потом, после того, как боль отпускала, слышал во всём теле мертвенную стужу, а в руках и ногах такую вялость, будто он вечность таскал пудовые камни.
На третий день, когда были готовы анализы, к нему в сопровождении нескольких врачей подошёл профессор Сергей Сергеевич Соколов - руководитель клиники. Борис Качан ждал встречи с ним; он много слышал о блестящих операциях профессора, о каких-то операциях "без скальпеля", внедряемых в клинике, но толком ничего не знал и только слепо верил в его авторитет, в то, что профессор непременно ему поможет.
Невысокого роста, плотный, быстрый в движениях, профессор с какой-то лукавой улыбочкой в серых умных глазах смотрел на Бориса и ничего не говорил. Молчание становилось тягостным, профессор будто бы что-то знал о состоянии больного и утаивал от него.
- Болит сердце? И будет болеть. Надо устранять причину, порождающую боль.
- Не понимаю вас, - глухо и недовольно буркнул Борис, не ожидавший такого крутого оборота.
- И понимать нечего! У вас плохая кровь, молодой человек. И сосуды сплошь забиты вредными агентами, проще говоря, сорным материалом. Нужны кардинальные меры.
Профессор встал, сунул руки в карманы халата.
- Да, молодой человек. Лечение предстоит длительное и серьёзное.
И ушёл, увлекая за собой стайку молодых врачей. А вечером сестра, подавая термометр, обронила:
- Завтра утром к вам зайдет академик Гаврилов. Наверное, будут очищать кровь.
Ничего утешительного не сказал ему профессор, не ждал он облегчений и от встречи с академиком, но деловая решимость руководителя клиники, его намерение лечить серьёзно вселяли надежду.
После ужина сестра принесла новую, прописанную профессором порцию лекарств.
Потянулись долгие печальные больничные дни.
В день по два, а иногда и три раза к нему заходил Морозов. Щупал пульс, слушал сердце, говорил:
- Всё идёт хорошо, аккуратно принимай лекарства.
Порошки, таблетки и какой-то кисло-острый раствор ему давала сестра; профессор поручил ей строго выдерживать предписания.
Сестра уходила, и Борис поворачивался лицом к стене, слушал пульсирующий в висках ток крови, ждал очередного приступа боли. И боль приходила. И Борис, только что принявший лекарства, с грустью думал о врачах: "Всё у них есть - клиники, лекарства, приборы, - вот только болезни сердца лечить они не умеют".
Борис слышал о новом увлечении Морозова: безболевой хирургии; всё хотел спросить, что это значит - операция без боли? Да не спросил. Вроде бы и сейчас усыпляют. Режут, а человек не слышит. Так что же ещё придумали - режут без ножа, что ли? Изнутри как-нибудь?.. "Надо спросить Володю. Непременно узнаю".
Вспомнил, как в первый же день к нему зашёл больной из соседней палаты. На вопрос Бориса "Ну, как тут лечат?" сказал: "Если операция - ничего, будто бы помогает, а если так вот… порошки и капли…"
Сделал паузу, покачал головой:
- Одну тут песню знают и при поступлении в клинику, и при выписке: "Каким ты был, таким ты и остался".
Глупый тот больной как бы настроил Бориса на печальный лад. Операции он боялся, на порошки не надеялся. Одно оставалось: экстрасенсы. Мать, отъезжая на гастроли, сказала: "Три сенса к тебе будут приходить. Скепсис и дурь из головы выкинь, верь им, в них твоё спасение".
В глубине души не верил Борис и в экстрасенсов, но эти, в отличие от врачей, хоть нескучные, их слушать интересно. "Что-то же в них есть, раз люди верят", - размышлял Борис в минуты отчаяния. И как утопающий хватается за соломинку, так он нетерпеливо ждал этих целителей.
Каждый день после обеда - так наказала мать - являлся к нему отец. Среднего роста худенький старичок был на редкость резв и подвижен: две набитые верхом сумки приносил он почти ежедневно, рассовывал продукты в холодильнике, в тумбочке, - и тихо, оглядываясь на дверь, объяснял:
- Три десятка яиц, ветчина, а тут банки с вареньем, пирожки, - их напекла соседка Марья Никифоровна.
- Ладно, сядь рядом, побудь со мной.
Пётр Петрович Качан покорно садился на стул, приготовлялся к разговору.
- Мне прописали четвертый стол. Диета. Ведь знаешь, наверное?
- Знаю.
- Зачем же несешь так много продуктов?
- А ты не ешь. Товарищей угощай.
Отвернул Борис голову в сторону, задумался. С сожалением и какой-то грустной тревогой сказал:
- Хорошо бы… отдавать, да аппетит-то у меня - сам знаешь: волчий. Ну-ка, положи на тумбочку пирожки. С капустой, небось?
- С капустой. И с яйцами. С печёнкой тоже. Мария Никифоровна знает, какие ты любишь.
- Вот, вот… Самые те… Любимые. Давай есть вместе.
Пётр Петрович из солидарности отломил пол-пирожка. Борис подвинул к себе тарелку, стал увлечённо есть. Аппетита своего и желания расправиться с пирожками он не скрывал и отца не стеснялся. Темы эти - воздержание в еде, излишний вес - были между ними давно обговорены, решены раз и навсегда: "Вы воздерживайтесь, - говорил Борис отцу с матерью, - вам нужна талия, а меня увольте. Я люблю поесть - это моя слабость".
Отец молчал, а мать, чувствуя безнадёжность увещеваний, говорила: "Ты ешь, ешь, если хочешь, но пей поменьше. Хорошо бы вовсе…" - "В наше время не пить нельзя, ныне все пьют". И потом добавлял: "Ни одно серьёзное дело не решается без вина. Встречи с нужными людьми, званые обеды - как же тут не выпить?"
Ел он много, пил и того больше; в последнее время перед болезнью ежедневно выпивал по бутылке коньяка. В двадцать восемь лет имел три подбородка, бочкообразную фигуру, увенчанную багровым, круглым, как луна, лицом.
Поначалу стыдился своей полноты, стеснялся при встрече с хорошенькими женщинами, - клял себя, обещал сбросить вес, но ел всё больше и больше, пил чаще и обильнее, - со временем привык к себе, махнул рукой на всякие диеты.
- Ты бы остерёгся… много есть. Хотя бы на время болезни.
Пётр Петрович говорил вяло, в глаза сыну не смотрел. Отношения между ними были прохладными, сыну казалось, что отец не любил его и с детства копил обиду.
Пётр Петрович женился на двадцатипятилетней балерине, когда ему было сорок пять лет, он к тому времени овдовел, сына и дочь вырастил, поставил на ноги и теперь все силы посвящал молодой жене. Большая творческая работа и любимая жена отнимали всё время и силы, и сыном своим он почти не занимался. Мальчик хотел играть, слушать сказки, дурачиться, - отец был холоден и каждую шалость воспринимал как дурную черту характера. Мальчик закрывался в себе, делался капризным. Нарастало взаимное раздражение, всё чаще возникали истерические сцены, раздавались шлепки. Но однажды, заслонив сына, мать крикнула на отца: "Не смей его бить!" Отец опустил руку и больше Бориса не трогал. Но и внимания ему стал уделять ещё меньше. Он будто бы стыдился ребёнка, ревновал мать, которая Бореньке отдавала всю свою любовь. А сын, подрастая, всё чаще спрашивал себя: "Почему у других ребят отцы молодые, весёлые, а у меня старый. Как могла мама, такая красивая, добрая выйти за него замуж?"
Однажды спросил об этом маму. Та весело, с беспечностью, показавшейся Борису нарочитой, ответила: "Полюбила твоего папу, вот и вышла". И затем с нажимом повторила: "Мы любим друг друга. Разве ты в этом сомневаешься?.." Борис слышал, как к горлу подкатила горечь. Мать говорила неправду. Он чувствовал это всем своим существом. А мать продолжала: "Твой отец тоже полюбил меня. Любви все возрасты покорны. Ты, верно, читал у Пушкина про любовь Мазепы и Марии…"
Борис сказал:
- Мазепа был красив. Он был гетман…
Елена Евстигнеевна смутилась, обняла парня.
- Выкинь из головы глупые мысли, сынок. Ты ещё мал рассуждать о таких вещах. Твоя жизнь складывается счастливо; радуйся, мальчик, и не хандри.
С тех пор он ещё меньше радовался жизни и ещё больше хандрил. Часами сидел в углу дивана в своей комнате и либо читал взрослые, умные книги - про любовь, про войну - либо настороженно, недобро смотрел на дверь, за которой слышались голоса его родителей, и думал, думал… Он был одарён недетским пытливым умом и цепкой памятью. Учёба ему давалась легко. За спиной он иногда слышал: "У него отец - академик!", "Сын академика", - но, странное дело: был равнодушен к славе отца. Одно ему представлялось: они идут по улице Горького или по Красной площади - он, мама - юная, цветущая женщина, а с ней - злой старик, ставший по какому-то недоразумению его родителем. От сознания такой нелепости ему хотелось плакать. Он чувствовал себя глубоко несчастным.
Постепенно в нём развилась потребность всё делать наперекор отцу. Во младенчестве отец ему говорил: "Ешь, сынок. Организм твой растет, ты должен есть больше". И Борис откладывал в сторону вилку. "Не хочу… Я не хочу. Отстаньте от меня, я не хочу есть!" В возрасте двенадцати-тринадцати лет у него стал прибавляться аппетит. Он много ел сладкого, любил пряники, сушки, пирожки. Теперь отец говорил: "Ешь в меру, невоздержанность в еде ведёт к нарушению обмена веществ, создаёт дополнительные нагрузки на все органы, прежде всего на сердце". Выражался он научным языком - вяло и бесцветно. Борис словно в пику отцу ел ещё больше. В шестнадцать лет он уже имел тугой животик и тело его походило на плотную мясистую сардельку. Он поступил в институт связи, прилежно учился, много читал… Его ум быстро развивался, поражая товарищей глубиной и самобытностью. Вес тела тоже прибавлялся, и в двадцать шесть лет он уже имел сорок килограммов лишних. И если кто-нибудь намекал на его полноту, он повторял ходившие тогда в народе присказки: "Ешь в меру, - говорил Джава-харлал Неру". - "Ешь до сыта, - возражал ему Иосиф Броз Тито".
- Твой лишний вес стал причиной болезни, - сказал Пётр Петрович.
- Всё своё я ношу с собой, - неопределённо и зло, не взглянув на отца, парировал Борис.
- Да, но ты должен устранить главную причину…
- Прибереги свои советы для других.
Борис снова отвернул голову и демонстративно не смотрел на отца. Пётр Петрович посидел ещё несколько минут, затем поднялся:
- Ну, я пойду. Что тебе принести завтра?
- Принеси пирожков. И хлеба - круглого, белого, - ну, того, который я люблю.
- Хорошо. Я всё принесу.
И отец, не попрощавшись, вышел.
После обеденного отдыха часу в четвёртом пришёл экстрасенс. С виду ему не было и сорока, спортивного сложения, лицо чисто выбрито, глаза светло-синие, - в уголках приоткрытого рта прячется лукавая улыбка. "Он обладает тайной, необыкновенной силой", - сказала о нем мать. И ещё она заметила: "Этот… мне особенно дорого стоит".
- Как поживаем? - кивнул гость.
- Ничего. Пока живы.
- Что так невесело настроены?
Маг ходил по комнате, выбирал место, где бы удобнее расположиться.
Борис про себя решил: "Потянусь к нему всей душой. Что же мне остаётся делать?.."
- Вас как зовут? - спросил Качан, не в силах долго выдерживать льющийся в душу, всё затопляющий свет синих глаз.
Целитель молчал. И не отрывал взгляд от лица пациента.
- Вы будете меня гипнотизировать? - улыбнулся Борис.
- Нет, не буду.
Продолжал смотреть. И молчал. Потом мягко и нежно коснулся рукой живота больного.
- Вы сегодня ели пироги с яйцами, и с капустой, и с печенкой.
- Да, ел. Хм, странно! Хотел есть и ел. Но позвольте: как вы узнали?
- Мука из твёрдой сильной пшеницы. Донецкая, Луганская - с южных степей Донбасса, с Приазовья. Пироги жарены на сливочном масле. А масло… с широким спектром присадок.
- Зачем вы мне всё это говорите?
- Успокойтесь. Вы культурный человек, а в еде так неразборчивы.
- И что же? И хорошо! Я съел два пирожка!
- Свежее тесто, только что испечённое. Камнем ложится на стенки желудка. И заметьте: съели вы не два пирожка, а восемь. И к тому ж обедали в столовой. А там к назначенной вам диете добавили добрый кусок копченой колбасы да варенье из слив и облепихи.
- Позвольте! Я ведь могу и обидеться.
- Да, конечно, вам непривычно такое слушать. Но меня позвали помочь вам, а я даром деньги не беру.
Прямота и чистосердечие разоружали Бориса; он хотел бы послать его подальше, указать на дверь, но тот смотрел доверчиво и улыбался.
- Не вздумайте противоречить. Не то… усыплю. Я ведь живо, без церемоний. Вам под черепную коробку природа вложила сильный ум, провидение назначило высокую цель - вы призваны служить людям, а вы… так нелепо и бессмысленно убиваете собственную плоть и разум!
Целитель посмотрел на часы. Поднялся.
- Сожалею, но меня ждёт другой пациент.
Кивнул, направился к двери - стройный, прямой и лёгкий. Взялся за ручку, но задержался, повернулся к Борису:
- У вас есть все данные, чтобы явить собой человека будущего. И… предвосхитить его.
Экстрасенс кивнул на прощание, лукаво улыбнулся, и - вышел.
Борис в изнеможении опустился на подушку. "Как его зовут? Вот балда, не спросил". И ещё подумал: "Интересно, он где-нибудь работает или так вот: шляется, шаманит"…