Так я впервые познал преимущества свободного выбора. Утреннее солнце в комнату никогда не заглядывало, потому что окна по вечерам наглухо закрывались ставнями. Свежий воздух вообще считался вредным. Лишь здесь, в Виктории, я узнал от доктора Мартенса, что свет и воздух способствуют здоровью. Но в тогдашнем Шлезвиг-Гольштейне об этом и не слыхивали. И позднее, на кораблях, тоже считалось неписаным законом - чем гуще в кубрике атмосфера, тем глубже сон.
Кровать у печки тоже особой выгоды не сулила. Печка-то здесь, видно, никогда не топилась. А выбрать кровать у двери было бы просто глупо, потому как всякий, кто ночью пожелает на двор, в этой кромешной тьме обязательно на нее наткнется. Таков уж он, этот свободный выбор! В надежде, что печку когда-нибудь все же затопят, я выбрал место возле нее.
- Можешь застелить койку и разложить вещи в шкафу, - сказал Вице.
Копошась в шкафу, я увидел, как Вице шепотком сказал что-то отцу и недвусмысленным жестом протянул руку. Отец извлек из брючного кармана кошелек, не спеша развязал его и положил в руку Вице монетку. Вице кивнул, скривился в улыбке и исчез. Отец вздохнул и снова столь же обстоятельно затянул кошелек ремешком. Любой крестьянин вздыхает, когда приходится лезть в кошелек, независимо от того, есть ли для этого серьезные основания или нет. Я наблюдал это во многих странах. Отец вздохнул еще раз, снова развязал кошелек и сунул мне в руку талер, после чего кошелек коричневой кожи окончательно занял свое место в брючном кармане.
- Ну, будь здоров!
- И тебе всего доброго, отец!
И я остался один. Один-одинешенек в промерзлой комнате. Слезы покатились у меня по щекам, горькие, соленые. К счастью, было чертовски холодно. Я проглотил слезы и забегал взад-вперед по комнате, чтобы малость согреться. Изо рта при выдохе валил густой пар. Однако теплее не становилось, и я решил спуститься вниз по лестнице. На улице совсем стемнело, и в нижних сенях зажгли керосиновую коптилку. Горела она еле-еле, чуть освещая дверь с надписью: "Эконом". Я робко постучался. Изнутри раздался голос Вице:
- Войдите.
Из помещения меня обдало вожделенным теплом. Большая чугунная кухонная плита струилась жаром. Сквозь неплотно закрытую дверцу топки в комнату врывались мерцающие отблески пламени. В кухне у плиты сидели Вице, его жена и пятеро детей и "сумерничали", то есть нежились в темноте, не зажигая лампы. Я залепетал что-то о холоде и о том, что надо бы, дескать, затопить в комнате печку. Вице прервал меня кудахтающим смехом, будто я бог весть какую шутку разыграл.
- Там, за дверью, в прихожей - деревянная лопата. Очисть от снега дорожку к нужнику.
Вот так! Бах, и я уже за дверью. Недолго музыка играла. Дружелюбный прием, "молодой господин"! Выманил у отца чаевые, и вся дружба врозь.
Итак, я расчищал от снега дорожку к тому самому мимику из просмоленных досок, с сердечком, вырезанным на двери неизвестно для какой цели. Между делом я приметил, как к дому подошел мальчишка моих лет вместе с отцом, и Вице громко, полным радости голосом приветствовал их, открывая калитку. Почти сразу вслед за ними явился еще один отец с сыном, а затем и еще третья пара. Со всеми Вице был ласков и предупредителен. Я решил, что теперь самое время заняться печной проблемой. Лопата полетела в угол, а я поспешил вверх по лестнице. Трое мальчиков испуганно стояли у своих шкафов и кроватей, а Вице уже проделывал рукой свой недвусмысленный жест, прицеливаясь выжать из каждого родителя по марке, а может, из кого и целый талер - так называли тогда монету в три марки. Тут-то в их компанию я и вклинился.
- Герр Бензак, можно, я здесь теперь разожгу печку?
Однако Вице был стреляный воробей, и не мне было с ним тягаться. Коротко, не размахиваясь, он угостил меня доброй оплеухой.
- Беньян меня зовут, осел ты этакий! - сказал он мне и, обращаясь к отцам, добавил: - Дисциплина прежде всего, господа.
Все трое согласно кивнули. Что такое дисциплина, они знали по военной службе. Все были целиком "за".
- Спальня у нас никогда не отапливается. Это изнеживает. Внизу, по другую сторону дома, есть артельная зала. Там конечно же тепло. Господа могут убедиться, если пожелают.
Господа пожелали, переложив, однако, предварительно кое-что из своих кошельков в руку Вице.
Я осторожно потянулся за ними, стараясь держаться вне пределов досягаемости Вице. Оплеуха меня кое-чему научила. Мы действительно пришли в большущую комнату, не то чтобы очень теплую, но в общем-то и не холодную. У продольной ее стены стояла большая кафельная печка. Из-под потолка два фонаря бросали свет на деревянный стол, правый и левый концы которого оставались в темноте. У стен вплотную один к другому стояли стулья, на которых сидели плотники в своих воскресных нарядах - широкие черные штаны, бархатные жилеты с большими серебряными пуговицами, белые рубахи без воротничков и вельветовые куртки. У большинства во рту дымились сигары, кончики которых ярко светились в полутьме, или глиняные трубки. У всех руки засунуты в карманы, а кое у кого и цилиндр на голове. Лица обрамлены бакенбардами. У тех, что сидели поближе к свету, в ушах сверкали большие серьги.
При нашем появлении поднялся всеобщий галдеж:
- Вице, пес ты этакий, почему здесь так прохладно? Где ужин?
Но на Вице, похоже было, где сядешь, там и слезешь.
- Вы же знаете, что это за печка, только дрова жрет, а время ужина еще не подошло.
Один из плотников встал. Гигантская его фигура не умещалась в низком помещении, и он вынужден был сгибаться, чтобы не продырявить головой потолок. В левом ухе у него покачивалась большая золотая серьга.
- Вице, а почему ты не позволяешь нам топить самим?
- Никель, ты же прекрасно знаешь, что герр Кремер этого не разрешает.
Вице, словно угорь, заскользил к двери, трое ошеломленных отцов прикрывали его отступление. Я остался в теплом помещении. Глаза постепенно привыкали к слабому свету. Теперь я мог уже рассмотреть, что в комнате собралось человек пятьдесят. Все они, кроме Никеля, сидели пока на своих местах, но взгляды их упирались прямо в меня. С интересом рассматривал меня и Никель.
- Ты еще откуда взялся?
- Я новый ученик.
Никель подошел поближе. Левой рукой он схватил меня за куртку чуть повыше груди и легко, как котенка, поднял кверху. Слегка раскачав в воздухе, верзила плотник поставил меня на стол, прямо под лампу.
- Так, теперь говори; "Имею удовольствие, почтенные плотники, доложить вам, что я новый ученик", - и скажи, как тебя зовут.
Я довольно бегло пробормотал всю эту фразу и назвал свое имя. Никель и все остальные молча продолжали разглядывать меня. Наконец Никель прервал молчание:
- Ханнес, сколько денег мать дала тебе с собой?
Верный правде, я дрожащим голосом промямлил, что мать не дала мне ничего.
- Ханнес, сколько денег дал тебе с собой отец?
Я подумал, что врать не имеет смысла, и вытащил свой талер.
- Скажи, Ханнес, а не считаешь ли ты, что одну марку надо потратить, чтобы обмыть твое вступление в должность?
Я сказал, что считаю, и протянул монету ему.
С одной стороны, я, конечно, вздыхал по своим дорогим денежкам (моордикский крестьянин крепко сидел во мне), но, с другой стороны, я был горд, что могу обмыть свое зачисление в ученики в столь почтенном бакенбардном обществе.
- Дед, - крикнул Никель, - а ну, разменяй ему талер.
Старый лысый плотник просеменил к столу и дал мне взамен моего талера две монетки по одной марке.
- Сойди вниз и вытри начисто стол. Тряпка лежит на печке в ведре, - сказал Никель.
Теперь я по всем правилам был принят в славную плотницкую семью. Такая же процедура ожидала на следующий вечер и пятерых остальных учеников. Лишь один отказался добровольно обмыть свое зачисление. Никель и его тоже схватил левой рукой за куртку, правой - за ноги и поставил вниз головой. Потом левой рукой он прошелся по всем карманам нарушителя традиций, выудив оттуда талер и еще какую-то мелочь.
- Дед, чубук!
Старик пришлепал к столу, вывернул, не торопясь, из фарфоровой трубки длиннющий, чуть ли не метровый, чубук и принялся хлестать им по заду стоящего на голове. При этом Никель и дед приговаривали в такт:
- Не ври, не ври, никогда не ври.
Отсчитав положенное число ударов, дед снова ввернул чубук в свою трубку, а Никель поставил ревущего мальчугана на ноги и велел ему громко прокричать:
- Плотники никогда не врут.
Потом дед разменял и его талер.
- Ханнес, - сказал Никель, - здесь шесть марок. Сразу за углом - "Дубок". А ну-ка, быстро, три бутылки кюммеля!
Что делать, я выскочил на холод и понесся за обмывочным кюммелем.
Три бутылки пошли по рукам от одного к другому. Последний, кому довелось выпить, сидел как раз под табличкой:
"Употребление спиртных напитков в этом доме строго запрещено.
Е.Кремер".
В тот вечер я выяснил также, почему плотники не могли натопить комнату потеплее. "Герр Кремер не разрешает". Не в этом дело: плевать они хотели на запреты герра Кремера. Дело в том, что печка, та самая гигантская печка, топилась только из соседней комнаты. А соседняя комната была спальней Вице. В правилах внутреннего распорядка, висевших в большой зале, я прочел: "Дров для отопления комнаты отдыха зимой отпускается пол-аршина в день". С такими дровишками в большом помещении да в холодную пору не очень-то согреешься. Раньше плотники прихватывали с собой с верфи щепу и всякие обрезки и топили сами. Подобный непорядок герр Кремер выносить не мог и пресек его в корне, приказав переделать печь так, чтобы топить ее мог только Вице.
А еще я в тот вечер узнал, что ученики накрывают стол и убирают со стола. Но этим-то я занимался еще дома.
Из-за холодов ученики ложились в постель во всей амуниции. К чести герра Кремера должен сказать, что одеяла наши с перовой набивкой были все же достаточно толстыми, чтобы не дать нам замерзнуть.
4
Рассуждения о боге и о НЕМ. Мастер Маас правит верфью. О титулах и престиже. Кого поднимают на смех?
На следующее утро, в половине шестого, Вице постучался в дверь.
- Подъем, подъем, умываться, одеваться, стол накрывать!
Комнату осветила знакомая уже нам керосиновая коптилка. Ну, одеться-то мы оделись, а вот умыться не пришлось, потому как вода в кувшине замерзла. Так неумытыми мы и примчались в большую залу. В ней сохранилось еще немного тепла со вчерашнего вечера, да и большая кафельная печь начала уже понемногу нагреваться. Мы быстро накрыли на стол. На завтрак была горячая овсяная каша, поджаренные фрикадельки и ячменный кофе.
В конце стола сидели ученики второго года обучения. Еще вчера на стол накрывали они, а теперь вот их самих обслуживают! Они просто лопались от гонора:
- Эй, мозес, принеси-ка кофе!
Их возраст и широкие плечи внушали уважение. И я подумал: "Не робей, Ханнес, год пролетит быстро, и тогда ты сам сядешь на их место".
После завтрака плотники сгрудились возле печки и закурили. Один за другим подходили рабочие, жившие в городе вместе с семьями. Под конец в зале собралось сотни две человек.
Незадолго до семи кое-кто (и среди них верзила Никель) полезли в жилетные карманы за часами.
- Без десяти. Пора.
И вот уже курильщики выбивают трубки о печку, выкатываются на улицу, и по трескучему морозцу вся артель дружно топает вниз, к верфи, к воротам, мимо НЕГО.
В книге псалмов лютеранской церкви герцогства Шлезвиг-Гольштейн нашего господа бога именуют ГЕрр. Книгопечатник и достопочтенная консистория признают за богом право на две заглавные буквы. Мастеру Маасу я бы охотно выделил и три, и даже четыре. Поэтому я и пишу: "Мимо НЕГО".
И все, кто был у НЕГО в учениках, добавили бы ЕМУ еще больше заглавных букв, едва вспомнив остановившийся на ком-нибудь ЕГО ледяной взгляд.
Во времена плаваний на тюленебойном судне японцы говорили мне, что у голубоглазых европейцев или американцев глаза рыбьи и женщины прибрежных деревень боятся этого дурного глаза. У мастера Мааса глаза и впрямь были, как у щуки, такие же холодные и бесчувственные. Наверное, за долгий срок, что он простоял у конторки возле входа на верфь, кровь его с каждым годом становилась все холоднее и холоднее, пока в жилах не потекла настоящая рыбья кровь.
В нашем школьном учебнике истории я видел на картинках, как прусские генералы и короли управляют битвой. Они стоят (на ногах, а чаще верхом на коне) на высоком холме. Перед ними всегда простирается широкая равнина, на которой одерживают победу прусские батальоны с развевающимися знаменами. Скупым движением руки, усиленным саблей или подзорной трубой, генерал дирижирует баталией.
Маас живо напомнил мне эти величественные картины. Его мастерская будка с окнами на все стороны стояла в самой стратегически благоприятной точке верфи. Любой, кому надо было войти на верфь или выйти, должен был пройти мимо. Из будки отлично просматривалась вся территория верфи. И Маас ее-таки просматривал. Долгое время я верил даже, что он способен видеть сквозь настил стапеля и борта кораблей. Стоило мне на мгновение задержаться за каким-нибудь прикрытием; чтобы перевести дух, тут же распахивалось окошко мастерской будки и гремел голос Мааса:
- Фосс - куда он пропал?
И в этом мастер Маас тоже походил на прусских королей. Всех, исключая герра Кремера, он называл в третьем лице единственного числа. "Фосс, чтоб его…", - орал он на своем платтдойч. Вместо полководческого жезла у мастера Мааса была дюймовая линейка, а вместо ландкарты - строительные чертежи, которые хранились в его будке. Его непосредственными подчиненными были десятники, под каждым из которых ходило от десяти до пятнадцати плотников.
В тот день, 2 января, ЕГО указания были обращены главным образом на борьбу со стихией.
- Мюллер - очищает от снега доски, - кричал он. И Мюллер со своим десятком отправлялся на расчистку досок.
- Никель - сверлит в тендере дырки для болтов.
Из команды Никеля кто-то пискнул:
- Сверлить на морозе?
Маас молча устремил свой взгляд на крикуна.
Мгновенная тишина, потом голос Никеля:
- Пошли, ребята, за мной.
И вся ватага тянется к эллингу.
Несколько минут - и бригады уже получили задания.
Все разошлись, осталось только шестеро новых учеников, сиротливо съежившихся на снегу. Мастер Маас ударил в рынду, подвешенную у окошка его будки:
- Семь часов!
Пришла и наша очередь.
- Имя? - его указательный палец уперся в меня.
- Ханнес Фосс.
- Мастер. Имя? - указательный палец все еще упирался в меня.
- Ханнес Фосс, - я говорил очень громко (может, он глуховат?).
- Мастер. Имя?
Ну и ну, чего это он от меня добивается? И я заорал что есть мочи:
- Ханнес Фосс!
Рука мастера Мааса молниеносно дернулась вперед и влепила мне такую оплеуху, что я едва устоял на ногах.
- Ученик всегда добавляет "мастер". Имя?
Теперь я понял.
- Ханнес Фосс, мастер.
Каменное лицо Мааса поворачивается к моему соседу:
- Имя?
- Йохен Зицман, герр мастер.
Буме - и Йохен тоже схлопотал оплеуху.
- Просто мастер. Имя?
- Йохен Зицман, мастер.
И Йохен понял. И все остальные тоже.
В мореплавании, в военном деле и при обращении к владетельным персонам следует постоянно подчеркивать служебные ранги. Однако англичане и американцы это дело несколько рационализировали. Вместо "яволь, герр капитэн-лейтнант", как я должен был бы говорить на кайзеровском флоте, или вместо "Ханнес Фосс, мастер", как меня учили здесь, на верфи, англичане и американцы говорят просто: "Иес, сэр", а звучит это еще короче: "Иессс". Но в принципе все остается тем же самым. Даже в Южных морях, когда я посетил вождя острова Пенрин, его премьер-министр, или государственный канцлер, или какой там еще у него был титул, наставил меня, как следует обращаться к повелителю двух сотен почти голых туземцев.
Выяснив наши имена и подкрепив силовыми приемами урок местного этикета, мастер Маас бросил нас на расчистку снега.
Вечером первого учебного дня я уже умел накрывать и собирать со стола у плотников, разгребать снег, топить печку в мастерской будке и остерегаться мастера Мааса.
Маас в эти дни был очень раздражен. Из-за мороза и снега многие работы на строящихся судах стали невозможными. Большинство плотников тоже хмурилось: вместо аккордной платы приходилось получать поденную. Никель, с первого вечера взявший меня под свое покровительство, объяснил мне, почему герр Кремер даже в морозные дни не приостанавливал работу на верфи, как это делалось прежде. Заказов было так много, что другие верфи немедленно переманили бы рабочих к себе, чтобы с началом оттепели сразу же продолжить работу в полную силу. Рассказывал мне об этом Никель за штабелем досок. И не успел толком закончить, как из мастерской будки загремел уже знакомый голос:
- Никель. Его люди бездельничают. Фосс. Где он?
К счастью, зима на побережье недолгая. Спустя несколько недель верфь снова огласилась мерным стуком конопаточных молотков, шарканием пил и резкими ударами молотов, вгоняющих костыли в корабельное дерево. Плотники снова получали аккордную плату, и бить баклуши было некогда. Мастер Маас отдавал распоряжения рублеными фразами:
- Никель - кончать штевень! Мюллер - обшивка, правый борт!
Целые дни напролет только и слышался его ор:
- Мюллер - четвертый пояс вкось!
Ну и глазищи! Как у альбатроса; от своей конторки все огрехи на корабле видит.
Появились новые задания и у нас, учеников:
- Фосс - к Никелю балки таскать!
Балки были разной длины, и становились под них по пять и более человек. "Раз-два, взяли", - граненый брус уже на плечах. "А ну, пошла", - оступаясь и балансируя на мокрых досках стапеля, тащим его к кораблю. Первые брусья идут ничего, а потом стираются до крови плечи, начинают дрожать колени, подвертываются в щиколотках ступни. Из гавани доносится: "Пятнадцать", - передышка у крючников. У нас передышки нет. Аккорд-аккорд. Темп работы задает сильнейший, а заработать хотят все. Лишь для нас, учеников, ничего здесь не обломится, кроме бесплатных харчей и жилья да одного талера жалованья в месяц!
И все-таки работа мне нравится. Спустя недолгое время я заметил, что любой труд можно облегчить с помощью кое-каких особых приемов. У всякой профессии есть свои секреты. Кое-кто из плотников не очень спешил поделиться ими со своими учениками, другие, особенно Никель, охотно показывали нам все, что упрощает работу.