– Уф-ф… – На лице Павилы появилось выражение восторга. – Спасибо тебе, сын мой… Ты сумел вернуть меня в юность. Я ходил по улицам Арконы, молился в ее храмах. Мало того, я был самим Свентовитом и мчался на его коне! Потрясающе! На такой морок неспособен ни я, ни другие вайделоты, лучшие из Посвященных! Значит, я в тебе не ошибся… О, боги, благодарю вас за сие чудо!
Ни старый вайделот, ни Скуманд не могли видеть огромную белую волчицу, которая следовала за ними от самого селения. Все это время она сидела, притаившись в кустах, и пристально смотрела на Скуманда. При этом ее глаза горели ярким зеленым светом, словно на землю уже пала ночь.
Услышав последние слова старого вайделота, волчица тихо фыркнула и оскалилась, словно рассмеялась, а затем, по волчьему обычаю, незаметно и бесшумно исчезла среди зарослей, подступивших к берегу почти вплотную.
Глава 13
Облога хонеды
Хуберт проснулся и сразу же начал яростно чесаться. Тевтонское воинство, осадившее прусскую крепость Хонеду, заедали вши. Отец Руперт, следуя наставлениям католической церкви, называл их "божьими жемчужинами" и считал большое количество вшей на теле признаком великой святости.
– Вши причащаются христианской кровью, значит, они священны, – ханжеским тоном заявил он, когда в шалаше, который они соорудили для себя на берегу залива, поодаль от военных, появились первые "разведчики" вездесущих кровососов.
Однако после того, как их стало слишком много, святой отец потерял покой и сон, и это сильно его огорчало. Он все еще продолжал бубнить, что кормить собой вшей и клопов – христианский подвиг, но когда менестреля в палатке не было, монах свирепо расправлялся с "божьими жемчужинами". Правда, меньше от этого их не становилось. Похоже, вшей насылали на захватчиков колдуны пруссов (которые, как поговаривали, могли управлять природными силами), потому что кровососущая живность (к ней прибавились еще и клопы, не говоря уже о комарах и мошкаре), сползалась и слеталась в лагерь тевтонцев, казалось, со всей округи. Зловредные насекомые даже не прятались и местами висели гроздьями, как мелкие лесные ягоды.
– В большой святости вшей нет никаких сомнений, – бодро ответил менестрель на утверждение святого отца. – Скажу вам больше – у свеев вши выбирают даже главу магистрата.
– Как это может быть? – удивился монах.
– О, свеи – народ изобретательный… – Хуберт осклабился. – У них претендентами на высокий пост могут быть только люди с окладистыми бородами. Выборы происходят следующим образом: кандидаты садятся вокруг стола и выкладывали на него свои бороды, затем специально назначенный человек – своего рода герольд – вбрасывал на середину стола вошь. Избранным главой города считается тот, в чью бороду она заползет.
– Что еще раз подтверждает правоту отцов нашей церкви, – после некоторой паузы, переварив услышанное, торжественно провозгласил монах. – Ибо доверить столь почетное и важное дело можно не всякой Божьей твари.
– Именно так, ваша святость, – охотно согласился Хуберт; слишком охотно, чтобы отец Руперт мог поверить в его искренность. – Кроме того, поиск вшей укрепляет семейные узы и нежные связи. Во Франции нынче модно, когда любовница выискивает насекомых у своего любовника, равно как и у его матери, а будущая теща рыщет в поисках вшей и клопов в исподнем нареченного зятя. Это здорово сближает людей всех возрастов и полов.
– Да? Не слышал…
– Ах, ваша святость! На свете столько разных чудес, что в голове не укладывается. К примеру, вы знаете, почему у франков в отличие от германцев в обычае брить усы и бороду?
– Нет, – несколько растерянно ответил монах.
– Как вам хорошо известно, франки достаточно цивилизованный народ, в отличие от прочих европейцев, в том числе и от нас, германцев. Дело в том, что когда они приняли христианство, в усах и бороде у них появилась вша. Вот тут-то духовенство франков и задумалось. Что, если вошь упадет в похлебку католика во время поста? Это же какой грех!
– Почему? – тупо спросил святой отец, не в состоянии уследить за стремительным полетом мысли своего компаньона.
– Ведь вошь – это мясо! – торжественно заявил Хуберт.
– Да, но…
– Никаких но! Мясо во время поста запрещается есть. Вот поэтому я не ношу ни усов, ни бороды. У меня и так грехов достаточно, зачем мне лишние?
– Грех, совершенный не по злому умыслу, не является преступным, – пытался сопротивляться монах.
– Возможно. Не буду спорить. Должен лишь добавить, что нынче среди рыцарей пошла новая мода. Они ловят на любимой женщине блоху и держат ее в миниатюрной шкатулке-клетке, сделанной из серебра или золота. Шкатулку подвешивают на шею, и блоха каждый божий день сосет кровь счастливого возлюбленного. А когда блоха издыхает, убитый горем кавалер отправлялся на ловлю новой при живейшем участии своей пассии. Ибо такой знак внимания со стороны кавалера не только льстит ее самолюбие, но и возвышает женщину в глазах окружающих.
Святому отцу не нашлось, что ответить; он что-то пробормотал – типа латинского "О, времена, о, нравы!" – и поторопился уйти по своим делам. А если быть совершенно точным, то в поисках еды, так как с этим делом у осаждавших Хонеду тевтонцев было худо. Корабли "Пилигрим" и "Фридланд" по приказу маршала под завязку загрузили не только боевым снаряжением, но и продуктами, однако быстро взять Хонеду даже с большими силами не получилось, и паек пришлось сильно урезать, тем более что провиантские обозы, которые шли по суше, регулярно подвергались нападениям самых разных прусских племен и часто не доходили до места назначения.
Воины пруссов не столько сопереживали защитникам Хонеды (которую они считали неприступной), сколько жаждали пограбить тевтонцев, чтобы подкормить своих родных и близких. И это им хорошо удавалось – продукты доставляли в лагерь Тевтонского ордена в основном все те же "Пилигрим" и "Фридланд" по воде. Но этот процесс был длительным и не очень надежным, так как Вендское море часто штормило, и в такую погоду все суда старались укрыться в хорошо защищенных от стихии бухтах. Шторм мог бушевать не один день, а воинство требовалось кормить постоянно, и над этой задачей ломали голову не только рыцари и сарианты, но и все, кто пошел вместе с крестоносцами.
Хуберт в задумчивости почесал впалый живот, глядя вслед святому отцу, – не пойти ли и ему на поиски хлеба насущного? – но затем решительно отмел эту мысль и занялся уничтожением "божьих жемчужин". В отличие от безграмотных в своей массе тевтонцев и иных искателей приключений менестрель знал, как справляться с этой напастью.
Сначала он убрал из шалаша куда подальше изрядно слежавшееся сено, служившее ложем ему и отцу Руперту, в котором кишели полчища разных насекомых. Потом менестрель бросил в качестве постели несколько охапок свежескошенной травы, налил воды в бочку и, раздевшись догола, сложил в нее все свою одежду. Затем Хуберт разжег костер и начал калить каменные голыши. Когда они сильно нагрелись, он бросил их в бочку, и вода в ней закипела. Так он повторил несколько раз, а после, прополоскав свои пожитки в ручье, изгваздал их в жирной глине. Отстирав глину, менестрель достал из своей сумки мыльный корень, намылил свои вещи и снова тщательно выстирал их.
Положив одежду сушиться на пригорке, благо день выдался солнечным, он хорошо искупался, затем смазал голову остро пахнущей маслянистой жидкостью, которая убивала вшу и гнид, и лег на охапку свежей травы неподалеку от шалаша, вольготно выставив на всеобщее обозрение свои мужские причиндалы. Состав средства для изгнания вшей ему подарил на прощанье один студиоз-алхимик, с которым Хуберт многократно обошел все пивные Падуи, где он учился в университете. Солнце поднималось все выше и выше и уже изрядно пригревало, поэтому Хуберт погрузился в сладкую полудрему. Но даже в таком состоянии из головы у него не выходили события, связанные с облогой Хонеды…
Прусский "орешек" под названием Хонеда, который заносчивый маршал Тевтонского ордена Дитрих фон Бернхайм намеревался раздавить своими железным рыцарским башмаком походя, на поверку оказался гораздо крепче, чем он думал. Великолепно защищенная рвами и валами крепость с мощным дубовым палисадом была построена на высоком – более шестидесяти локтей – берегу моря. С одной стороны – северо-западной – ее защищал залив Фришес Хафф и обрывистые кручи, а с юго-востока – непроходимые болота.
Когда-то местность, где пруссы построили Хонеду, была полуостровом, но со временем она стала островом, который отделялся от материка неглубоким проливом. По прошествии многих лет пролив заилился, зарос водорослями и камышом, и в конечном итоге стал мелким и топким. Поэтому для связи с берегом защитники Хонеды в свое время построили деревянную гать, которую они в начале осады частью разобрали, а частью сожгли. И пришлось тевтонскому воинству под непрерывным обстрелом метких прусских лучников восстанавливать гать, иначе подобраться к валам крепости, чтобы взять ее штурмом, не было никакой возможности.
Что касается осадных машин, то камни и кувшины с зажигательной смесью, выпущенные из перьер скромных размеров, лишь изредка перелетали через палисад Хонеды. Пожары в деревянной крепости, конечно, были опасны, но пруссы их быстро тушили.
Строительство гати постепенно превратилось в жестокую игру: днем сарианты и полубратья ордена ее сооружали, а ночью пруссы разрушали. Не помогали никакие дозоры, даже усиленные; пруссы появлялись неожиданно, непонятно откуда, и на гати начинался кровопролитный ночной бой, который почти всегда заканчивался поражением тевтонского воинства – большей частью кнехтов. Рыцари старались особо не утруждать себя ночными бдениями; им нужен был размах, а не какие-то мелкие стычки с варварами, которые воевали не по правилам, нанося удары не в открытую, а подло, исподтишка. Чаще всего рыцари даже не успевали вступить в бой, потому что пруссы, положив с десяток кнехтов, быстро отступали. Тогда маршал Дитрих фон Бернхайм приказал соорудить плоты для переправы войска на остров в тех местах, где глубина пролива позволяла (большая его часть представляла болото, чуть прикрытое водой), что и было сделано в течение двух недель.
Наконец тевтонцы добрались до валов крепости, однако это им не помогло. Оказалось, что валы Хонеды были вымазаны глиной, которую щедро поливали, и кнехты испытали ни с чем не сравнимое "удовольствие" прокатиться по скользкому глиняному склону, как на санках, чтобы очутиться внизу в некоем подобии ежа – проклятые варвары стреляли исключительно метко, и те, что пошли на штурм твердыни пруссов, были сплошь утыканы стрелами.
В общем, взятие крепости затягивалось на неопределенное время к радости маркитантов (их товары шли нарасхват по двойной, а то и тройной цене) и к большой досаде отца Руперта, которому не терпелось заняться любимым делом – превращением диких варваров в богобоязненных и покорных христиан. Правда, он подозревал, что крестоносцы мало кого из защитников крепости оставят в живых, но даже одна– единственная заблудшая душа, которую монах намеревался затащить в лоно католической церкви, будет очередной ступенькой лестницы, ведущей на небеса, по которой он поднимется к вратам рая. А иного отец Руперт и не мыслил; должен же Господь наградить своего верного слугу?
И только Хуберт не испытывал нетерпения и легко относился к неудобствам. Ему нравилась и природа, и великолепная солнечная погода, и быт воинского лагеря, и грубые шуточки кнехтов, и даже недостаток продуктов, который лишь подхлестывал его воображение, заставляя ловчить, мошенничать, подворовывать; он был в своей стихии и крутился как вьюн на раскаленной сковородке, при этом умудряясь не поджариться.
Менестрель развлекал рыцарей пением воинственных баллад, за что те платили ему мелкой монетой или объедками; поднимал боевой дух кнехтов, распевая скабрезные песенки собственного сочинения, и хохот грубых вояк часто заглушал шум прибоя; любезничал с маркитантками, хотя, по правде сказать, они не вызывали в нем никакого желания – его возвышенная душа жаждала платонической любви, чтобы писать проникновенные лэ, а холмы соблазнительной плоти, укутанные в десяток замызганных юбок, в лучшем случае заставляли его хорошенько приложиться к фляге с вином, а в худшем (правда, до такого состояния он еще не дошел) – взяться за оружие и пойти на штурм крепости.
Каким-то шестым чувством Хубер уловил, что его уединение кто-то нарушил. Он слегка приоткрыл один глаз и увидел, что из-за шалаша выглядывает Джитта. Он уже давно понял, что маркитантка положила на него глаз, но ему до сих пор удавалось избегать ее неотразимого обаяния. Джитта была, почти как все маркитантки из обоза, полненькой, но эта полнота ей шла. А уж лицо у нее было и вовсе привлекательным – удивительно чистым, румяным и сочным, как наливное яблоко.
В отличие от многих других товарок Джитта не прыгала в постель первого попавшегося кнехта. Она оказалась очень разборчивой особой. Хуберт даже подозревал, что ей не чужды возвышенные чувства. Чтобы проверить свой вывод, он однажды спел песню о несчастной любви сиротки Гретхен, и бедняжка Джитта пустила слезу. Правда, эта "возвышенность" никак не сказывалась на ее торгашеских способностях.
Она упрямо держала цену даже тогда, когда Хуберт изображал на своем лице свою самую искреннюю и обаятельную улыбку. Похоже, Джитта твердо придерживалась правила всех маркитанток: торговля и постель – разные вещи. Дело главнее всего, а тем, кто хочет поживиться на дармовщину, лучше закатать губу.
Выждав какое-то время, Хуберт, который даже не дернулся, весело спросил:
– Ну и что ты, Джитта, нашла во мне такого, чего нет у других мужчин?
– Ах! – раздался испуганный возглас, и маркитантка скрылась из поля зрения менестреля.
Он встал и, закутавшись в кусок ветхой шерстяной ткани, служившей ему постелью и одеялом – в зависимости от ситуации, предстал перед пунцовой от стыда Джиттой, которая спряталась за шалаш.
– Ба-ба-ба! – воскликнул, смеясь, Хуберт. – Что я вижу? Наша Джитта, которая никогда не лезет в кошель за словом, изображает невинную пастушку, дитя природы. Что ты забыла возле моего шатра?
– Э-э… Рыцарь… Ну этот… – начала блеять Джитта неожиданно тонким детским голоском.
– Тебя послал за мной рыцарь? – догадался менестрель. – Как его зовут?
– Фон Поленц… – наконец вспомнила Джитта.
– Чудеса… Он что, лишился своего оруженосца? Неужто пруссы проткнули Эриха стрелой?! Это было бы замечательно, одним плутом на земле станет меньше.
– Не знаю… – буркнула Джитта, постепенно обретая душевное равновесие. – Я проходила мимо, рыцарь попросил…
– Что ж, благодарствую, красавица. А поскольку все имеет свою цену, – по-моему, так звучит неписаный устав торговцев? – в том числе и услуги гонца, получи от меня плату.
С этими словами Хуберт снял с веревки, натянутой возле шалаша, большую вяленую рыбину и ткнул ее в руки маркитантки.
– Бери, бери, рыбка очень вкусная. Свежая. Мне сказали, что ты любишь вяленую рыбу. Не так ли?
– Да… Спасибо…
С этими словами Джитта круто развернулась и едва не бегом бросилась прочь. Хуберт расхохотался и занялся своими длинными густыми волосами. Теперь предстояло их хорошо отмыть мыльным корнем, просушить и тщательно вычесать частым гребешком – чтобы удалить мертвую вшу и гнид. А фон Поленц может и подождать – не велика цаца. Да и куда спешить?
Что касается вяления рыбы, то этим делом занимался менестрель. Он сам ее ловил в заливе, сам солил и потом вялил. Для этого Хуберт вкопал два столба и натянул между ними веревку. Но вывешивал сушить свой улов только тогда, когда находился возле шалаша. В противном случае рыбе могли приделать ноги – всегда голодные сариенты, полубратья и прочий служивый люд не гнушался элементарных краж, тащил все подряд, даже то, что можно было назвать съедобным с большой натяжкой. А уж вяленая рыба вообще считалась деликатесом.
"Зачем это я понадобился нашему малышу?" – размышлял Хуберт, направляясь к рыцарским шатрам. И он, и монах с некоторых пор начали считать рыцаря чем-то вроде сироты, приемыша, за которым нужно присматривать. Отец Руперт чинил Хансу одежду и обувь (он весьма ловко упражнялся с иглой и шилом), а менестрель частенько подбрасывал ему что-нибудь съестное, чаще всего ворованное из интендантских палаток, – рыцари тоже жили впроголодь, и только когда приходили корабли с провиантом и вином, они устраивали "обжорные" дни. Вот и сейчас Хуберттащил под мышкой три большие вяленые рыбины.
После того как Ханса фон Поленца вылечил прусский знахарь, он сильно изменился – стал задумчивым, не таким, как раньше, порывистым, не рвался в бой в первых рядах (но и не трусил), а к служивому люду, который присутствовал в воинском лагере, относился без заносчивости, присущей рыцарям. Если другие рыцари мало упражнялись с оружием, больше лежали на травке, пили пиво и строили планы штурма Хонеды – один фантастичней другого, – то Ханс гонял себя до седьмого пота с утра до вечера, вызывая изумление у наблюдателей своей неутомимостью.
Как обычно, Ханс фон Поленц махал мечом, яростно набрасываясь на чучело, набитое соломой, а Эрих безмятежно храпел на пригорке, прикрывшись от мух пышной древесной веткой.
– Что стряслось, мессир? – спросил Хуберт.
– О, ты принес рыбу! – обрадовался Ханс. – Благодарю тебя, мой спаситель. Я голоден, как волк. Сегодня утром нам выдали всего лишь по сухарю и по кружке пива. Корабли с провиантом запаздывают, икогда придут, неизвестно. Так мы скоро сожрем своих коней. Но тогда уж лучше смерть во время штурма. Скажи, тебе не приходилось быть в роли пусть не профессора, а просто педеля?