– Не уходи! Ты же рыцарь! Ты не можешь позволить грязным язычникам, надругаться над нобилем, христианином!
– Скажи им о том сам, – язвительно усмехнулся Горислав и подошел к соседней клетке.
Бернахрд фон Шлезинг медленно поднял голову и с ненавистью посмотрел на него.
– Ты пожалеешь… Вы все еще пожалеете о том, что приняли сторону язычников! – процедил он сквозь зубы и презрительно отвернулся.
– Блажен, кто верует, – насмешливо парировал Горислав. – Ты сам втоптал свою славу в грязь, тевтонец!. Язычники, не отмеченные святостью истинной веры, оказались гораздо чище и честнее тебя, греховного отступника от заповедей Господних!
Фон Шлезинг угрожающе вскинулся, но воевода, брезгливо поморщившись, резко развернулся и пошел прочь, увлекая за собой Венцеслава.
Поскольку кивлянин беседовал с тевтонцами по-немецки, Стоян озадаченно ткнул Носка в бок и спросил удивленно:
– Чего это они, интересно, не поделили?
– Лютуют немчины, – со знанием дела ответил приятель, разводя руками. – И то: шли по шерсть, а глядь, сами же стрижеными и оказались! – Он коротко, но задорно хохотнул. – А мальцы-то шибко их пометом изгваздали! На совесть потрудились, озорники! Эвон как гордых господ унизили!..
Стоян тоже рассмеялся, и так, гогоча на ходу, оба кинулись догонять Горислава с Венцеславом.
Адольф фон Берг, свирепо оскалившись, проводил их взглядом, полным лютой ненависти. Осознав же собственное бессилие, перенесся мысленно в свой замок в Германском "языке", доставшийся ему в качестве наследства от одного из казненных тамплиеров. В подвале того замка имелись дыба и небольшой горн, и он любил пытать там каленым железом и ломать на дыбе очередного нечестивца, посмевшего перейти ему дорогу. А то и содрать живьем кожу с браконьера, пойманного верными слугами в принадлежавших ему лесных угодьях. Адольф фон Берг вдруг безумно расхохотался, брызжа слюной во все стороны, и вновь принялся истово проверять прутья клетки на прочность.
В отличие от беснующегося госпитальера Бернхард фон Шлезинг опять погрузился в каменную задумчивость. Его голова казалась ему самому пустым горшком, куда не могла более пробиться ни одна мысль. Лишь однажды, заслышав ржание своего курсера (сембы доставили в городище и всех рыцарских коней), он оживился и даже попытался взглядом найти верного боевого друга. Увы, тщетно…
Жеребцы были сейчас надежно заперты в одной из конюшен и спокойно хрустели там сочной свежескошенной травой. Да, дестриэ и курсеры без колебаний шли на ощетинившуюся копьями сомкнутую пехоту, ибо не имели страха. В качестве заслуживающих внимание препятствий они вообще способны были воспринимать разве что особенности рельефа да равных себе по габаритам сородичей. Двуногие же, пытавшиеся угрожать им чем-либо, вызывали у жеребцов лишь раздражение, граничавшее с бешенством. Однако стоило дестриэ и курсерам потерять всадника, как они практически тотчас превращались в мирных травоядных животных и даже старались убраться от места кровопролития как можно дальше. При всем при том боевые кони отличались безмерной недоверчивостью, и подступиться к ним незнакомому человеку было довольно сложно. Именно потому угон рыцарских коней считался одним из самых рискованных мероприятий.
Но не зря же в жилах сембов текла кровь кочевников, скифов и сарматов, мигрировавших под натиском других племен из благодатного юга на суровый север: уж они-то знали, как обходиться с лошадьми, пусть даже чужими и боевыми! Поэтому, воспользовавшись мудрым наследием предков, после памятного сражения на лесной поляне сембы не только достаточно быстро вошли в доверие к рыцарским коням, но даже смогли погрузить на них оружие и доспехи, снятые с убитых тевтонцев.
…Свид не присоединился к своим спутникам. Его и без того угрюмое лицо после застолья отчего-то еще более посуровело. Казалось бы, живи-радуйся, что все так хорошо закончилось. Тем более что сембские старейшины пообещали проводить киевских воевод и ушкуйников до самой границы Литвы, а его – до рыбацкого селения на берегу моря (там жили хорошие знакомые Свида). А уж оттуда ему до капища Чернобога – рукой подать!
И все-таки таваста томили и мучили неясные предчувствия: то ли беды, то ли просто каких-то неизбежных неприятностей. В полном одиночестве он долго и неприкаянно бродил по городищу, пока не наткнулся на большую избу с резным трезубцем над входом, символизировавшим главную триаду прусских богов – Патолло, Перкуно и Потримпо. Таваст сразу понял, что это общинная изба-храм. Но почему вход в нее охраняют два вооруженных до зубов воина?!
Неожиданно Свид почувствовал сильное волнение. Мысленно обратившись к своему покровителю Чернобогу, он произнес краткую молитву, дабы обрести второе зрение. Потом закрыл глаза и – невольно отпрянул назад, будто его обожгло! Вместо черноты, которую, как правило, видит человек, опустивший веки, Свид увидел яркий голубой огонь. Не может быть! Открыв глаза и заметив подозрительные взгляды стражей, таваст выдавил из себя кривую улыбку и поторопился уйти прочь.
Сомнений у него не было: в общинной избе горел Большой Знич! Чернобог никогда не ошибался. Но каким образом эта величайшая святыня всех балтийских племен попала к сембам? И почему именно к ним, а не к его племени?! О боги, где ваша справедливость?! Вне себя от обуявших его эмоций, Свид даже не обратил внимания на шедших ему навстречу ушкуйников, хотя едва не столкнулся с ними лбом.
– Што енто с нашим Лешим? – удивленно спросил Стоян.
С некоторых пор в компании беглецов за Свидом закрепилось прозвище Леший. Таваст казался настолько чужеродным организмом на фоне остальных, что импульсивному Носку порой мучительно хотелось выкинуть его из лодки. Еще бы: вечно угрюмый и неприветливый вид вкупе с непонятной неразговорчивостью кого угодно могли довести до белого каления! В конце концов беглецы оставили какие бы то ни было попытки общения с тавастом, даже не подозревая, что такое положение вещей его самого весьма даже устраивает.
– Малахольный… – проворчал в ответ Носок. – Видать, мамка его при рождении головой об пол шмякнула. Тока и могет таперича, как чурка безгласная, буркалами туды-сюды зыркать. Вот ить навязался на нашу голову, довесок… – На самом деле Носок отдавал в душе должное воинскому таланту Свида, хотя непомерные жестокость и кровожадность таваста изрядно коробили.
– Видать, животом мается, – ухмыльнулся Стоян. – Перекормили его, кажись, пруссы малехо. Вот и побёг укромное место искать.
– Вряд ли, – возразил приятель. – Он и ел-то, я видал, нехотя и словно через силу. А как нам из-за стола расходиться – совсем в лице изменился. Будто жабу проглотил.
– Дык они ведь жаб и едят! Я сам слыхал байки кормчего Замяты про обычаи племени емь. А Свид, почитай, в родстве с ними состоит.
– Вот то-то и оно, што байки… Сам-то хочь раз видел?
– Не, не доводилось, – засмущался Стоян.
– Тады пошто напраслину на добрый люд возводишь?
– Тоже мне, нашел добрых… – буркнул обиженно Стоян. – Они тебе едва башку не отшибли, когда мы Або брали.
– Так то в бою! А там всяко быват. Однако мирный люд в любой стороне добрый. Уж я-то походил свое, знаю…
– Да бог с ним, с Лешим, Носок! Пошли лучше обновки примерять.
– Каки таки обновки? – удивился приятель.
– А ты што, не слыхал? Скомонд сам давеча приглашал.
– Энто у тебя уши, как у летучего мыша. Все слышишь: што надо и што не надо…
– Дык ведь у наших хозяев большой пир на завтра намечается, вот ихние бабы и должны были пошить для нас наряды… Сам посуди: не идти же туды в рубахе с чужого плеча.
– И то…
Явившись в указанную Скомондом избу, ушкуйники столкнулись там с подоспевшими чуть раньше Гориславом и Венцеславом. И теперь все четверо диву дивились: как можно было столь скоро и даже без снятия мерок пошить такую удобную и красивую одежду?! Правда, вышивки на рубахах из поневы (тонкого беленого полотна) не было – с нею возни много. Зато каждому вручили по красивому – глаз не отведешь! – поясу из толстой, но мягкой кожи с большими кусками полированного янтаря в серебряных обоймицах и пряжками с золотой зернью. А еще выдали всем портки из лосиной кожи, вязаные носки (копытца) и красные кожаные сапоги, не пропускавшие воды. Зебр, ведавший раздачей одежды, поведал, что кожу для таких сапог выделывают особым способом: вымачивают в специальном растворе, растягивают, сушат, а потом еще обрабатывают горячим тюленьим жиром.
Однако главным венцом щедрости и благорасположения сембов к гостям оказались плащи-корзно, пошитые из дорогого темно-синего бархата и отделанные мехом норки. Серебряные застежки выгодно оттенялись крупными вставками золотистого янтаря с разными насекомыми – "мушками" – внутри.
Глянув на Стояна, Носок ахнул:
– Ну чисто князь! Эх, паря, не в той семье ты родился. Тебе бы рать на поле водить. А ну-ка ишшо шапочку примерь. Вишь, какой хороший мех, так и играет. Вот таперича ты вылитый воевода! Вернемся в Новгород, женим тебя. В такой одежке любая девица за тя с охоткой замуж пойдет.
– Да ну тебя!
– Пошто ж краснеешь, аки барышня? – засмеялся Носок. – Женитьба, брат, дело житейское.
– А сам-то чего ж не женился?
– Дык кто ж за меня безпортошного пойдет? Ни кола, ни двора, в голове ветер, в зипуне дыра. Хотел вот с Лукой Варфоломеевым денежные дела поправить, да, видать, не судьба. Пропала наша доля, немчинам проклятым досталась.
– Скажи спасибо, што сам жив остался… – буркнул Стоян, натягивая сапоги.
– Кажный день благодарю. Ежеля повезет и доберемси-таки до родных мест, пудовую свечу в храме поставлю перед иконостасом.
Вернувшись в отведенную им для постоя избу, усталые, но довольные гости-беглецы завалились спать. Уснули все быстро и крепко. Благодаря сердечности, с коей их привечали сембы от мала до велика, и ушкуйникам, и киевским воеводам казалось, что они вернулись домой. Потому и сновидения их были спокойными, добрыми и красочными.
Одному только Свиду не спалось: не давала покоя общинная изба. Посреди ночи он не выдержал, вышел на улицу, присел на завалинку и вгляделся в чернеющее неподалеку заветное строение. Увы, в свете луны хорошо были различимы белые рубахи стоявших на страже ночных охранников. Таваст досадливо скрипнул зубами и перевел взгляд на луну: та выглядела сегодня круглым металлическим диском, докрасна накаленным в кузнечном горне. Свид встревожился: красная луна не к добру! Не иначе, лунный бог Менуо пребывает в гневе. Что это, интересно, может означать?
Свид опустился на колени и помолился Чернобогу. Потом отвязал от пояса мешочек с гадательными предметами и вытряхнул их прямо на песчаную дорожку возле завалинки. Присмотревшись, нахмурился: разноцветные камушки легли ровными концентрическими кругами, а в самом центре расположился небольшой крестообразный корень священного дерева купаврис, привезенный из дальних краев ганзейским купцом, посетившим однажды капище Чернобога. Свид торопливо собрал камешки и корешки обратно в мешочек, тщательно перемешал, а затем снова высыпал на песок. Увы, корень купавриса опять улегся по центру. Не на шутку расстроившись, таваст повторил процедуру в третий раз, неустанно шепча при этом молитву, обращенную к Менуо. Он просил у бога луны, чтобы тот смилостивился над ним, ведь все предыдущие расклады недвусмысленно указывали на то, что ему в скором времени предстоит покинуть землю и отправиться на серые равнины.
На сей раз корень купавриса укатился за пределы гадательного поля, зато в центре круга разместился черный агат с образованным более светлыми слоями рисунком, напоминающим глаз. При виде агата Свид неожиданно почувствовал приступ удушья, захрипел и закашлялся. Он готов был смириться с любым камнем, но только не с этим! Агат считался у тавастов глазом небесного белого орла, упавшим после битвы с черным колдуном на Землю, превратившимся в камень, но продолжавшим наблюдать за деяними – как добрыми, так и злыми – людей. Жрецы называли этот камень Оком Творца. Появление агата в центре гадального расклада означало только одно: пора подводить итог прожитой жизни.
Машинально собрав в мешочек все камешки и корешки вместе с песком, Свид вернулся в избу, лег на постель и недвижно застыл с открытыми глазами. Так он и пролежал до самого рассвета. Когда же запели первые петухи, тихо поднялся, вышел наружу, достал нож и сделал надрез на кисти руки ровно над тем местом, где гадал минувшей ночью. Пролившейся на песок собственной кровью он просил у Чернобога прощения за нарушение главной заповеди гадальщиков: священные предметы полагалось бросать лишь единожды за раз, а не многократно.
…Большой пир посвятили Окопирмису – самому главному богу пруссов. Все жители городища вышли на улицу в белых одеждах, а на голове вождя сверкала еще и небольшая золотая корона. На женщинах, особенно женах знатных людей и жрецов, не бравших обет безбрачия, было нацеплено столько золотых и серебряных украшений, что под утренним солнцем каждая из них сияла как богиня. Мужчины сплошь были безоружными, но беглецы знали, что по лесу рассредоточены отряды дружинников, призванные охранять спокойствие проведения торжественного мероприятия.
– Вишь ведь как, – рассудительно заметил Носок, – народ-то тут вроде нашего оказался: дома в сермяге ходим, а как праздник, то чисто тебе купцы али князья какие. Да на такое количество злата можно припеваючи хоть сто лет жить. И откель тока у них такое богатство?
– Раньше, до вторжения в эти края ордена, балтийскими янтарем и мехами торговали пруссы, – принялся объяснять Горислав. – Мехов-то у нас и своих на Руси хватает, а вот янтаря, увы, нет. Потому и большие деньги за него немцам платим.
– И чаво в ентом янтаре такого особливого? – Носок потрогал свой пояс, густо улепленный янтарными пластинами. – Цены на него, конешно, непомерные… енто да. Но как по мне, так серебро гораздо лучше. И не горит, и не ржавеет.
– Янтарь защищает от несчастий, дарует удачу на охоте, лечит от многих болезней, – продолжил делиться познаниями Горислав.
– А если положить его на грудь спящей жены, то она сознается во всех своих дурных поступках, – поддержал его Венцеслав с лукавой улыбкой.
– Хорошо тебе, холостому, шутить, – сердито ответил Горислав. – А у меня сердце кровью обливается, как подумаю о жинке своей да о детках. Как они там без меня? Не забижает ли кто? А сознаваться моей голубке не в чем. Она мне до могилы верна будет, я это знаю. Поклялись мы друг другу…
– Прости меня за глупые слова, – виновато опустил голову Венцеслав. – Моя сестра действительно верный человек. Она никогда тебя не предаст.
– Э, да они, оказывается, сродственнички! – ткнул Носок Стояна кулаком в бок.
– Кто бы сомневался! Они ж друг за друга в огонь и воду пойдут…
Перед началом пира к гостям пожаловал сам криве-кривайто Небри с помощниками, жрецами высокого ранга, и те произвели над чужеземными героями необходимый обряд очищения, благодаря которому те как бы превратились на некоторое время в соплеменников сембов. Дело в том, что пруссы почитали природу как единое скопление больших и малых богов: солнце, луна, звезды, гром, птицы и даже жабы – все считалось у них божествами. Имелись также у пруссов заповедные священные леса, поля и реки, где никому не позволялось рубить деревья, пахать землю или ловить рыбу. И все-таки самыми почитаемыми местами считались у них испокон веков священные рощи. В одной из таких рощ и намечено было сегодня провести пир и произвести обряд жертвоприношения по случаю возвращения Большого Знича, но войти в такую рощу разрешалось только человеку своего племени. Для того, собственно, по отношению к гостям и был произведен обряд очищения-посвящения.
Когда процессия вышла за ворота городища, Небри снял расшитую серебряной нитью темную накидку с предмета, который бережно нес в вытянутой вперед руке, и вся толпа невольно ахнула: на ладони криве-кривайто засияло маленькое солнце! По случаю большого праздника жрецы решили явить соплеменникам Большой Знич, дабы придать им пущей уверенности в своих силах, а попутно и изгнать хвори из болезных.
Вместе с ахнувшей от восхищения толпой вскрикнул невольно и Стоян, но по иной причине. Мало того, что оберег, висевший у него на шее, вдруг засверкал ярким светом, пробившимся даже сквозь полотно рубахи, так он еще и сильно обжег кожу.
– Ты енто… чего?! – удивился Носок, заметив, что Стоян подпрыгнул на месте, скривился от боли и полез за пазуху.
По счастью, приятели шли не впереди и не в центре общей процессии, так что на их вынужденную остановку внимания почти никто не обратил.
– Дай какую-нибудь тряпку! – простонал Стоян. – И поскорее!
Носок хотел было продолжить расспросы, но увидев, сколь болезненно исказилось лицо приятеля, ринулся к расположенной в стороне от дороги "сушилке" – протянутым на уровне пояса жердям, на которых после вымачивания в специальном отбеливающем растворе сушились сейчас льняные полотнища. Оторвал кусок холстины, он так же бегом вернулся обратно. Стоян жадно выхватил у него из рук полотняный лоскут, снял с себя оберег, замотал его в тряпку и засунул в поясную кожаную сумку.
– Ничего себе! – воскликнул, вытаращив глаза, Носок при виде обширного ожога на груди приятеля. – Енто што… из-за той штуки? – Он опасливо ткнул пальцем в сторону сумки.
– Уф-ф… – облегченно вздохнул Стоян. – Ну да, из-за нее, родимой… Эх, жиром бы смазать… – Он потрогал обожженную кожу и поморщился.
– Сядем за стол – смажешь, – рассудительно подсказал Носок. – А то где я тебе тут жир найду?
– И то верно…
Неожиданно Стоян напрочь забыл о боли. Даже слова Носка, продолжавшего о чем-то разглагольствовать, доносились теперь до него словно издалека. Парень просто вспомнил вдруг свое ночное видение во время вынужденного пребывания в капище Чернобога. "Я подарил тебе частичку божественной мощи, – сказал ему тогда воин на скале. – Она пока мертва, но руны сказали мне недавно: "Придет Тот, Которого Ждали". Огонь высшей мудрости воссияет над твоей страной, парень, и в конечном итоге именно она будет править миром. Так решили боги. Оберег приведет тебя туда, куда нужно. Но поспеши: священный огонь может попасть в чужие руки и тогда заполучить его будет очень трудно".