Осталось приобрести луки и стрелы, считавшиеся у ушкуйников едва ли не главным оружием, ведь лучники прикрывали тех, кто шел на абордаж купеческих суден. А речные разбойники испокон веков слыли меткими стрелками: с тридцати шагов попадали чуть ли не в игольное ушко, а с пятидесяти – в тончайшую щель в броне.
– Не кручинься, паря, – утешал Носок приятеля. – Все тебе будет. Знашь, кем я был, покуда в ушкуйники не подался?
– Ну?
– Луки делал. Ходил, правда, в подмастерьях, но ремесло это, уж поверь, изучил как должно. Иначе низзя было – глупых и тех, у кого руки выросли не из того места, откуда надобно, выгоняли сразу.
– А тебя-то тогда за што турнули? – посмеиваясь, спросил Стоян. – Место ведь доходное было, почетное, не каждому в жизни такая удача выпадает – обучиться столь знатному ремеслу.
– Было за што, – сухо ответил Носок. Его ответ прозвучал неожиданно грубо, и он, спохватившись, нехотя пояснил: – Да с заказчиком подрался. Совсем, гад, извел мастера придирками. Он из-за него ночами не спал.
– Эка невидаль – подрался!.. – удивился Стоян. – Быват. Ну дык народ наш отходчивый, примирились бы.
– Может, и так. Но дело-то все в том, што я его ножичком… того. Он ведь был оружный, а я – в одном токмо кожаном фартуке. В общем, не убил я ево, но кровушку пустил. А он, вишь, у князя в чести оказался. Короче, не стал я дожидаться княжеского суда.
– А-а… Ну тогда понятно…
Носок повел Стояна в посад, где жил когда-то сам и где работали ремесленники, изготавливавшие луки, стрелы и налучья. Когда они ступили на одну из узких улочек, Носок натянул вдруг шапку чуть ли не до носа и стал отворачиваться от каждого встречного.
– Ты чего? – спросил недоуменно Стоян.
– Надыть… – буркнул в ответ Носок. – Штоб не нарваться на тех, кому я бока мял.
Стоян коротко хохотнул. Он уже знал, что его приятель, несмотря на тщедушный вид, в драке становится чисто диким зверем: острым сухим кулачком способен уложить с одного удара любого верзилу.
Перебравшись через неглубокий ручей по камням, специально для того предназначенным, друзья поднялись на крутой бережок, и Носок молча указал на стоявшую на самой окраине посада, почти возле леса, старую, вернее, совсем дряхлую избу. Когда же друзья к ней приблизились, он, прежде чем постучать в покосившуюся дверь, сначала перекрестился, а затем поцеловал висевший у него на груди рядом с крестом языческий оберег.
– Ты чего? – почему-то шепотом спросил Стоян.
– Узнашь, чего, – ответил Носок, тоже понизив голос. – Ежели подвернешься деду Гудиле под горячую руку, враз поймешь, почем лихо стоит. Он хоть и стар, а бьет, как боевой жеребец посадника копытом…
– Энто кто там за дверью шебаршится? – раздался вдруг из-за двери глуховатый надтреснутый голос.
– Я, деда…
– Штоб тебя!.. Носок! Ишь, какая важная птица к нам пожаловала. А входи, входи… собачий сын. Давно духу твоего смердячего не чуяли в наших краях.
Низкая дверь отворилась, и приятели, согнувшись едва не в поясном поклоне (особенно Стоян), ступили в полумрак сеней. Впереди теплилась свеча, зажатая в руках хозяина избы, сбоку за загородкой копошились овцы (это стало понятно по запаху), а прямо над входной дверью в горницу, на перекладине, сидел здоровенный котище. Он почти растворился в царивших вокруг сумрачных тенях, но его зеленые глаза были пугающе огромными и светились как у домового.
Изба у Гудилы оказалась на удивление просторной. Видно было, что одновременно она служила ему и мастерской: под окном стоял верстак с инструментами, всюду лежали деревянные заготовки вперемежку со стружками, а над очагом висел небольшой котелок, в котором тихо булькало что-то дурно пахнущее и явно несъедобное.
Изба топилась "по-черному", но поскольку сейчас горели одни уголья, дыму было немного: он улетучивался в прорезанное в потолке отверстие. Когда же печь топили для обогрева жилища, дым в таких избах обычно висел под потолком, ибо ему не позволяли опускаться вниз воронцы. Едкий дым хотя и выедал глаза, зато в дом, отапливавшийся "по-черному", не могла проникнуть никакая хворь: никто не простужался и не маялся животом. В избе Гудилы к очагу была пристроена широкая лежанка (видимо, изобретение самого хозяина), которая, судя по всему, служила ему не только для сна и отдыха, но и для прогрева старых костей.
– И где ж это тебя черти носили? – спросил дед Гудила, сверля Носка на удивление живыми для столь почтенного возраста глазами.
Ростом с Носка, дед отличался той же худосочностью и, несмотря на годы, был так же скор в движениях. Они даже лицом были схожи словно близкие родственники. Только у Гудилы седая борода доходила почти до пояса, а Носок по иноземному обычаю лицо брил. Отрастил лишь небольшие усы, как и Стоян.
– Далече, – уклончиво ответил Носок.
– Зачем пожаловал?
– С тобой повидаться…
– Ври, да знай меру! Тебе ведь в слободу путь заказан. А ну как словят? К позорному столбу поставят, плетями всю спину обдерут. Выкладывай все, как на духу! Не ходи вокруг да около. Мне недосуг тут с тобой баклуши бить.
– Деда, надыть мне спроворить два лука и стрелы к ним.
– По какой надобности? Только не лжесловь!
– Решил вот с дружком к ушкуйникам податься. А они безоружных не берут, – признался Носок.
– Тебе бы только разбойничать… И в кого только таким уродился? Вся твоя семья – Царствие им Небесное! – люди уважаемые: и ремесло знали, и на хлеб насущный честным трудом зарабатывали. Один ты как гриб-поганка. Кто в атаманах будет?
– Лука Варфоломеев.
– А… Достойный воевода… – Дед слегка смягчился. – Он из тебя дурь-то твою вышибет, с ним не забалуешь.
– Так ты поможешь, дедко? Я сам все сделаю, только пособи найти хорошую, выдержанную кибить.
– Ладныть, помогу вам… – Тут дед Гудила перевел взгляд на Стояна и сказал: – Парнишка ты вроде хороший. И как тебя угораздило связаться с этим негодным бахарем?
Стоян, стыдливо опустив глаза, промолчал. Дед тяжело вздохнул, надел фартук и повел Носка к верстаку. Стоян немного помялся, но видя, что на него никто не обращает внимания, присел на лавку, возле которой резвились ягнята февральского окота. Те боднули парня несколько раз, а затем продолжили свои игры, и вскоре Стоян, глядя на уморительные прыжки кудрявых барашков с пола на лавку и обратно, уже беззвучно смеялся, в силу природной стеснительности прикрывая рот широченной ладонью.
Тем временем Носок и дед Гудила, обсудив предстоящую работу, перешли от слов к делу. Для кибитей старый мастер выбрал грушу: ее твердая и вязкая древесина обладала большой прочностью, по многим свойствам превосходила даже древесину дуба, ясеня и клена, а по плотности и твердости приближалась к слоновой кости.
– Дичка? – поинтересовался, любовно погладив шелковистую поверхность заготовки, Носок, в котором проснулись воспоминания о ремесленном прошлом.
Он знал, что для кибити древесина дикой груши – самая лучшая. И оттого, что старик не пожалел для него столь ценного неприкосновенного запаса (луки из груши-дички Гудила делал лишь дорогим заказчикам; на Торг шли кибити попроще – из березы, вяза, клена, черемухи и яблони), у блудного подмастерья потеплело на душе.
– А то!.. – гордо ответил мастер.
– Сам сушил?
– Нет, сват Хват! – огрызнулся Гудила. – Ты бы еще спросил, кто мне эту дичку принес. Вишь, нигде не растрескалась! А я ить ее замачивал. Долго замачивал…
Носок молча кивнул. Конечно же он знал, что Гудила никому не доверит такие важные процессы, как вымачивание (для повышения твердости) и сушка заготовки для кибити из дички, тем более грушевой, просто очень хотелось поговорить с человеком, заменившим ему когда-то отца и мать. Именно сильная привязанность к старику и побудила его несколько лет назад наказать хамоватого заказчика, из-за которого дед Гудила потерял тогда покой и сон…
По настоянию мастера луки решили делать составными. Для большей прочности на внутреннюю сторону кибитей дед Гудила наклеил пластины из елового "кремля" – прикорневой части дерева, а на внешнюю – пластины из березы. Готовые части скрепили прочным и стойким клеем из осетровых пузырей, потом пропитали кедровой смолой, а места склейки стянули тонкими бычьими сухожилиями. Сам лук оклеили берестой, а чтобы он был более упругим, наклеили на его спинку жгут из лосиных сухожилий, предварительно расчесав их до тонких волокон.
Роговые накладки на концы лука решили не ставить: хлопотно, а толку мало. К тому же обычно ими отделывалось только оружие, предназначенное для знатных людей. Тетивы у Гудилы имелись готовые. Причем на любой вкус: из скрученной полоски сыромятной кожи, замоченной в крови зверя, шелкового шнура, скрученных стеблей крапивы… Старик остановил свой выбор на тетивах из лосиных сухожилий: он умел обрабатывать их столь искусно, что те служили очень долго и никогда не отсыревали.
Что касается стрел, то этого добра у деда Гудилы тоже хватало. А налучья и колчаны полностью изготовил сам Носок, освежив в памяти полученные в юности навыки. К сожалению, времени на "выдержку" лука не было. Хотя обычно любой заказной лук "дозревал" после изготовления в темном сухом помещении в течение года, а особо ценные экземпляры и вовсе выдерживались до трех лет. Считалось, что чем дольше "выдержка" лука, тем он лучше…
Однако не зря в народе говорится, что скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается: приятелям пришлось провести у Гудилы четыре дня и четыре ночи. Спали прямо на полу, на охапке соломы, а будили их по утрам все те же шустрые баранчики: сначала облизывали сонные лица бархатными язычками, а потом начинали настойчиво бодать. Не привыкший бездельничать Стоян тоже нашел себе работу: за три дня перепилил и переколол все имевшиеся в хозяйстве старика бревна и дрова, после чего сложил их в поленницу высотой с малый храм. Успел также починить изгородь и навесить, как следует, дверь в избу.
Прощаясь, Носок сказал, пряча повлажневшие вдруг глаза:
– Ты это, дед… не болей… Вернусь – отблагодарю. А пока, прости, нечем…
– Глупости болтаешь, – строго одернул его дед Гудила. И неожиданно… обнял и перекрестил: – Храни вас Господь…
Почти весь день Носок ходил, словно воды в рот набравши. Стоян не тревожил приятеля: понимал, что тот прощается с чем-то крайне ему дорогим и важным. К тому же у самого на душе было тревожно. Знал потому что: жизнь ушкуйника – не мед. Если даже им повезет и их примут в ватагу, этого мало. Главное, вернуться потом в Новгород живыми. А еще лучше – живыми и с набитой серебром калитой. Эх, быстрей бы уж!.. Он с трудом дождался назначенного дня встречи, не переставая терзаться вопросом: что, если Варфоломеев забыл о данном им слове?
– Не надейся даже! – решительно отмел сомнения друга Носок. – Лука все помнит. С одной стороны это хорошо, а с другой… – Он покачал головой. – Ну как пошшупает утром мою отметину у себя на боку?
– Так ты ранил его?!
– А што мне было делать?! Стоять и ждать, когда он меня пырнет?
– И то верно. Вот беда-то…
– Ну, кому беда, а кому и полбеды. Ты-то здеси при чем?
– Ежели тебя не примут, и я в ватагу не пойду!
– Тише ты!.. – шикнул Носок. – Народ оборачивается…
Друзья уже подходили к корчме Шукши. День сегодня выдался пасмурным, ветреным, сырым, и люди, кутаясь в одежду, торопились укрыться под теплыми крышами. Даже Торг выглядел каким-то вялым: одни лишь иноземные купцы, пользуясь оказией, скупали все подряд задешево, ибо иззябшие новгородцы почти уже не торговались – думали не о товаре, а о горячем сбитне да кружке доброго мёда.
В корчме, напротив, от людей было не протолкнуться, поэтому Стоян и Носок с трудом пробились к столу, за которым сидели Лука Варфоломеев с товарищами. Атаман сразу узнал их и, сверкнув в широкой улыбке белыми волчьими зубами, пригласил:
– Милости прошу к нашему столу! А ну потеснись, народ честной!
Носок и Стоян не стали изображать застенчивость и отнекиваться (чай, не боярского роду-племени, где в ходу церемонии разные), а охотно подсели к ушкуйникам и приступили к трапезе. Блюда были простые, без изысков: рыбные пироги, хлёбово, соленая сельдь, квашеная капуста, каша да зайчатина с репой. Запивали еду квасом. "Похоже, скоро в поход, – подумал опытный Носок, отметив скудость стола. – Когда почти все деньги на подготовку к большой воде потрачены – не до богатых пиров".
Отобедав, задерживаться в корчме не стали. Предупредив Носка и Стояна, чтобы шли следом, только не слишком шибко – на расстоянии, Лука поднялся и направился к выходу. За ним потянулись и четверо его спутников. "Видать, ближайшие помощники атамана", – определил Носок. Выждав немного, Стоян с Носком двинулись следом. Так – на расстоянии, как и велено было, – они прошагали до Коневой, где находились коновязи и где ушкуйников ждали сани-розвальни. Лука с помощниками сноровисто в них расселись, а "новобранцам" места не нашлось: им удалось пристроить в санях лишь свои мешки с воинским облачением. Тем временем по знаку атамана тот из ушкуйников, которого звали Валуй, бросил им две веревки, привязанные к задку розвальней.
– Хватайте, – распорядился Варфоломеев, – помчитесь за санями. Заодно проверим вашу выносливость.
Носок покорно кивнул: ему известно было это испытание. Он намотал веревку на руку особым способом, одновременно обучив тому же Стояна. Ушкуйники одобрительно хмыкнули.
– Пошла-а! – прикрикнул Валуй на лошадку, и сани тронулись, все более ускоряя ход.
Вскоре Стоян и Носок уже бежали по разбитому шляху что есть мочи. При других обстоятельствах они, скорее всего, давно б уж отстали от саней, но тут их крепко держали тянувшие вперед и не позволявшие остановиться веревки.
– Дыши ровней! – крикнул на ходу Носок, заметив, что друг с непривычки начал задыхаться. Сам же он, казалось, вовсе не ведал усталости: легкие работали, как кузнечные меха, по лицу блуждала упрямая улыбка.
Последовав совету приятеля, Стоян вскоре тоже приноровился к необычному для него способу передвижения и бежал теперь ровно и размеренно, временами широко перепрыгивая, словно лось, через встречавшиеся на пути рытвины.
Когда розвальни преодолели шлях и свернули на малоезжую, но хорошо укатанную дорогу, Носок хитро осклабился, придал ногам нужный угол уклона и, откинувшись назад до упора, заскользил за санями как на лыжах. Стоян при виде столь удивительного зрелища едва не потерял равновесие, однако, вдоволь надивившись смекалке приятеля, после двух-трех попыток смог успешно повторить тот же трюк. Так они и промчались – уже без особых усилий – почти две версты, пока занятые разговорами ушкуйники не обратили наконец на них внимание.
– Стой! – приказал Лука Варфоломеев, и сани остановились. – Ишь, какие мудрецы нам попались… На хромой козе не объедешь. В оману нас ввели!
– Да молодцы они, атаман, – вступился за "новобранцев" Валуй. – Смышленые. Нам такие точно сгодятся.
– Энто мы ишшо посмотрим… – Варфоломеев задумчиво пожевал ус. – Ладно, хватит вам пятки бить, сигайте в розвальни.
Ушкуйники уплотнились, и выяснилось, что еще для двух человек места в санях вполне хватает. Щелкнул кнут, и гнедая кобылка снова зарысила по дороге, ведшей в лесную глушь…
Зимний стан ушкуйников, раскинувшийся на покрытом густым лесом берегу реки, напоминал разворошенный муравейник. Подготовка к набегу шла полным ходом. На обширной поляне, близ пока еще замерзшей воды, ладились новые ушкуи. Рядом на кострах грели вар, чтобы обмазывать им потом готовые лодки. Чуть выше, на ровной утоптанной площадке, одни ушкуйники упражнялись во владении холодным оружием, а другие – уже на лесной опушке – совершенствовали свое мастерство в стрельбе.
В стане насчитывался добрый десяток изб-полуземлянок с крохотными оконцами под самой крышей. Крыты они были жердями с настланным поверх них толстым слоем дерна. Как правило, такие избы отличались большой вместительностью и хорошо хранили тепло.
Судя по тому, что стан Луки Варфоломеева не был огорожен частоколом, нападения врасплох ушкуйники не опасались. Видимо, атаман имел тесные связи с посадником и другими знатными людьми Великого Новгорода, а может, именно по их указке и действовал. Данный вывод подтверждало и расположение стана: до города было рукой подать, не более десяти верст. Впрочем, скорее всего, и сам стан был временным – лишь бы зиму переждать. Ибо положенные на рогатки жерди, предназначенные для просушки сетей, и старые бочки для засолки рыбы красноречиво свидетельствовали о том, что избы принадлежат довольно крупной рыбацкой артели. Просто до весенней путины было еще далеко, вот речные разбойники и облюбовали на зиму их временные жилища.
Новичков встретили приветственными возгласами, и вскоре Стоян и Носок оказались в кругу ушкуйников, бесцеремонно таращившихся на них, словно на некую диковинку. "Оно и понятно, – подумал уже зимовавший в подобном стане Носок, – посиди-ка в этом медвежьем углу целую зиму да полюбуйся изо дня в день на одни и те же приевшиеся физиономии".
– Ну што, робяты, кому не слабо сразиться с новичками? – обратился атаман к ватаге с вопросом. – Надобно бы проверить их, как они на бой способны…
– Дык это мы завсегда!.. – дружно загудели ушкуйники. – Выбирай кого хошь, атаман!
– Вешняк, ты где?
– Здеси я, атаман, здеси…
Вперед шагнул добрый молодец с широченными плечами, двигавшийся быстро и легко, как большой кот. Непринужденно выхватив из ножен саблю, он критически оглядел новичков и полюбопытствовал:
– Ну-у и кто тут из вас самый смелый?
Шустрого Носка на сей раз опередил обстоятельный Стоян.
– Оба смелые, – спокойно пробасил он в ответ, после чего достал из мешка свой ослоп и несколько раз подкинул его в руке, точно взвешивая.
Видя, сколь играючи соперник управляется с тяжелой дубиной, Вешняк обеспокоился и даже слегка побледнел. Варфоломеев, заметив его замешательство, ухмыльнулся и успокоил Стояна: