Грохоча и храпя, мчатся кони. Кольцами завились пристяжные. У коренника круторебрый стан. Сухие, короткие ноги. Шея тонкой лентой изогнулась под высокой дугой. Небольшая, точеная голова с огненными навыкате глазами. Тройка хорошо съезжена. Ноги коней отбивают равномерный ритм. У Сеньки от быстрой езды захватывает дыхание. Холодный ветер колет и щиплет лицо. Сенька молодцевато тряхнул головой и, приоткрыв рот, набирает воздух. Еще секунда – и лихой ямской присвист покатится, переливаясь, по снежной равнине. Но вот большой ком снега с размаху ударяет его в лицо и залепляет рот, и мгновенно холод, как петлей, сдавил горло. Сенька задохнулся и озяб. Окоченели руки. Пальцы уже не чувствуют больше вожжей. Тройка подхватила и понесла. Сенька испуганно оглянулся на седока. Сильно кидает и трясет сани. Седок, Лысухин, сидит неподвижно, ничего не замечая. У него низко на лоб надвинута шапка и поднят воротник. Сенька хочет крикнуть: "Помогите!" – и не может.
Тройка шарахнулась в сторону, ковровый возок летит под ухаб. Падая, Сенька заметил, что посредине дороги в луже застывшей крови, ничком, лежал человек.
"Отец", – узнает лежащего Сенька. И в то же мгновение летит кувырком.
Сенька очнулся. Сел и долго не мог понять, что с ним и где он. Руки нащупали сено. Сено набилось в рот, уши и за рубашку. Сенька окоченел от холода. "Приснилось", – догадался и обрадовался он. На стене раскачивался фонарь, освещая внутренность товарного вагона, связки сена, мешки с овсом и Браслета II, привязанного за перегородкой. Колеса, лязгая, стучали по стрелкам. В открытом люке мелькали огни фонарей.
Поезд, в котором трехлетний Браслет и семнадцатилетний Сенька ехали на выучку к знаменитому наезднику, подходил к Петербургу.
Скоро незнакомые люди выгрузили Браслета и повели на новое место. Город еще только просыпался. Но Сеньку и Браслета он глушил шумом и пугал суетой. Браслет шарахался на каждом шагу и, сдерживаемый с двух сторон на поводах, шел, неловко переступая застоявшимися ногами. Сенька вздрагивал от каждого автомобильного гудка и испуганно водил по сторонам глазами. Казалось, что у него вот-вот, как у Браслета, задвигаются от испуга уши.
Скоро их привели на огромный двор, в глубине которого расположились ряды кирпичных красных конюшен. Конюшни и двор Сеньке напоминали завод. Городской шум сюда едва докатывался. По широкому кругу водили взмыленных лошадей. В конюшнях лошади хрупали корм.
Браслета поставили в просторный, светлый денник, сияющий чистотой и порядком. Браслет вертелся по деннику, недовольно фыркал и пытался заглянуть в широкое – на полстены – окно. Сеньку отвели в общежитие. В комнате, величиной с денник, в ряд стояло полтора десятка кроватей-топчанов. Сенька устроился в углу на полу. Вечером, когда возвратились с работы конюхи, оказалось, что этот угол уже занят. Тогда Сенька переселился к самой двери. На пол бросил мешок, набитый сеном, а взамен одеяла ему дали старую, но не очень дырявую попону, насквозь пропитанную лошадиным потом. Из дверей дуло. В потемках сожители часто натыкались на Сеньку и не раз больно давили ему руки и ноги. Сенька терпел и не жаловался, но как-то сильно подвыпивший конюх, споткнувшись о спящего Сеньку, свалился и зашиб себе ногу. Поднявшись, он сгреб Сеньку за ворот и вынес за дверь вместе с потрохами – мешком и попонкой. Над мальчиком сжалился ночной сторож конюшни Рыбкин и приютил его до утра.
С этой ночи и началась дружба Рыбкина с Сенькой. Рыбкину перевалило за восемьдесят. В прошлом Рыбкин – один из лучших русских наездников. Теперь очень трудно было бы представить его в этой роли. Никогда не отличавшийся большим ростом, он к старости сморщился и стал еще меньше. Зимой и летом ходил он в высоких, не по росту больших валенках, плисовых шароварах, в тиковом пиджачке и картузе с большим козырьком, в праздничные дни надевал еще добротный синий казакин, крытый гвардейским сукном. Картуза он никогда не снимал. Лицо у Рыбкина маленькое, сморщенное, но всегда чисто выбритое. На этом маленьком, обыкновенном лице одна запоминающаяся "деталь" – усы. Это были самые обыкновенные усы, в меру длинные, свисающие книзу. Но у старика была дурная привычка: непрерывно жевать. Жевал он даже во сне, медленно, непрерывно двигая губами. По движению усов Сенька скоро научился безошибочно узнавать настроение старика. Если усы двигались быстро – значит, старик был чем-то недоволен и сердился. При хорошем настроении усы путешествовали плавно, не спеша, с задержками на конечных пунктах маршрута. Со стороны казалось, что усы живут своей особенной, отдельной от Рыбкина жизнью.
Вечером в конюшне было уютно и тихо. Только из денников доносился монотонный хруст да по временам глухо во сне ржала лошадь. Угольная лампочка над ларем освещала красноватым светом часть коридора и решетки ближайших денников. Рыбкин подсаживался на ларь и рассказывал Сеньке бесконечные истории о лошадях, наездниках или надевал на нос очки и медленно, с паузами после каждого слова, читал вслух старые номера спортивных беговых журналов. Чтение часто прерывалось длинными разъяснениями и воспоминаниями. Так Сенька незаметно усвоил много ценных сведений по беговому делу.
За свою жизнь Рыбкин побывал на гастролях почти во всех крупных городах Европы, но помнил их плохо. Для оценки городов у него было одно незыблемое мерило: качество бегового грунта и круга. Он мог описать самым подробным образом, с мельчайшими деталями, устройство всех беговых дорожек, на которых он когда-либо ездил. Помнил их размер, грунт, устройство виражей.
Всю жизнь Рыбкин провел в конюшне. Начав карьеру конюшенным мальчиком, он постепенно дошел до старшего конюха, помощника наездника и, наконец, наездника. Состарившись, он продолжал тот же путь, но уже в обратном порядке, и напоследок утвердился на низшей ступеньке служебной лестницы – ночным сторожем конюшни.
Он был одинок и без лошадей и конюшен жить не мог. Он знал всех наездников не только России, но и Европы и еще лучше знал родословные лошадей.
Осмотрев и ощупав Браслета II, старик заявил, что из жеребенка должен выйти большой толк, и, помолчав, добавил:
– Ежели не сломают раньше времени, черти.
Через несколько дней после приезда, утром, когда Сенька чистил Браслета, в денник вошел широкоплечий, высокий человек. Ему было лет тридцать с небольшим. На румяном, гладко выбритом лице сидели большие серовато-голубые глаза. Нос крупный, а из-под мясистых губ выглядывали широкие, редкие зубы. Вперед выпирал крепкий, тупой подбородок. Сенька уже знал, что это знаменитый наездник Африкан Савин. Он остановился в дверях и несколько минут наблюдал за работой Сеньки. Сенька кончил чистку. Тогда наездник вошел в денник и рукой в белой перчатке провел по шерсти Браслета. На перчатке не осталось ни пылинки. Шерсть блестела и отливала медью.
– Собери, – приказал Африкан.
Сенька быстро накинул сбрую. Наездник внимательно следил за работой. Он стоял в дверях и не подумал посторониться, когда Сеньке понадобилось выйти из денника. Сеньке пришлось протиснуться в узкую щель.
– Покажи удила, – сказал Африкан.
Удила ему не понравились. Он заставил Сеньку принести целую связку удил и выбрал одни, толстые, обшитые замшей.
– Запомни, эти будут ходить на нем. Бинтовать не надо, – остановил он Сеньку.
– А напятники? – осмелился спросить Сенька.
– Не надо.
– Нагавки?
– Нет.
Лошадь была собрана.
– Веди! – скомандовал наездник.
Конюшня была недалеко от ипподрома. Свернули в широкий тупик Николаевской улицы. Слева настежь открытые ворота с резными лошадиными головами наверху. Браслета и Сеньку привели сюда в первый раз.
В упряжном сарае Браслета запрягли в качалку. Африкан шагом въехал на круг.
Вороных, гнедых, серых лошадей тренировали на кругу. Увидев их, Браслет вытянул шею и радостно заржал. Свернули на главную дорожку. Савин пустил Браслета тихим тротом. Жеребенок шел, сильно приседая на задние ноги и приплясывая на ходу. Большой плац с мятущимися во все стороны лошадьми ему явно понравился. Он вертел головой и ржал не переставая. Осторожно натянулись удила. Браслет почувствовал незнакомую руку и недовольно затряс головой. Мимо, храпя и разбрызгивая пену, пронесся крупный вороной жеребец. Браслет вздрогнул, как от удара, и рванулся следом. В ту же секунду, без рывка, плавно натянулись вожжи и больно впились в углы рта удила. Браслет осел на задние ноги и затоптался на месте. Савин ослабил вожжи и щелкнул языком. Браслет не шел. Савин подождал. Простояв с минуту, Браслет сам двинулся вперед, забирая ход и прося вожжи. Тяжелая, словно железная рука держала концы вожжей и вжимала удила в рот. Браслет рвался вперед, тянул, но мог идти только вразмашку. Но вот наездник ослабил вожжи и послал быстрее. Браслет сразу принял посыл и рванулся вперед. Щелкнул секундомер. Тоненькая стрелка сорвалась с места и, четко отбивая ритм, понеслась по кругу. Каждую секунду резкий удар. Каждый удар – миллиметр расстояния на гладком кругу циферблата. Треск пружины ударил по нервам и прозвучал как вызов. В ответ гулко и четко заходило в груди сердце. Каждую секунду удар. Каждый удар – сильный бросок вперед. Каждый бросок – четыре метра на беговом кругу. Молодое, трепетное сердце весело спорит с маленькой металлической пружиной. С каждым пройденным метром у Браслета сильнее бурлит кровь и растут силы. Отставив хвост и вытянув шею, он мчится вперед. Пятьдесят шесть раз прыгнула стрелка и почти обернулась вокруг оси. Ровно полкруга прошел жеребенок. Легкий нажим пальца на пружинку – последний резкий щелчок, и стрелка послушно замерла. Браслету трудно остановиться. Савин уперся ногами в проножки и тянет к себе. Удила впились в рот, рвут губы и задирают голову. Ноги дрогнули и сдали. Жеребенок покорился и перешел постепенно на шаг. Но сердце не хочет успокаиваться. Оно громко стучит в груди. Савин повернул Браслета и таким шагом съехал с круга.
– Хорошо растереть "флюидом" и водить, – приказал он. И через минуту добавил: – Будет толк. Через месяц запишем на приз.
* * *
Крепкий декабрьский морозец. Цокая по льду острыми шипами подков, носятся по дорожке рысаки. Разыгрываются крупные, многотысячные призы. Обе трибуны петербургского ипподрома набиты битком. В центре трибуны, в ложах, – шубы, меха, туалеты, которые стоят тысячи. Чем дальше от центра, тем беднее и проще. В закрытой ложе, "стеклянном членском фонаре", сидят действительные члены Общества рысистого коннозаводства – знать, маститые коннозаводчики.
Старичок в генеральском мундире, с иконостасом медалей на груди, десятый раз спрашивает Лысухина:
– Вашу лошадку-то как кличут?
– Браслет Второй, – десятый раз вежливо отвечает Лысухин.
Генерал – важная особа. Сорок лет подряд заседает он в Государственном совете, у него громкий титул.
На Лысухине военная форма. На плечах полковничьи погоны. Он волнуется и часто смотрит на часы. Через несколько минут разыгрывается зимний вступительный приз для трехлеток. У Браслета II много оснований для успеха, но по жребию он идет шестым номером, крайним с поля, а это ухудшает условия.
В упряжном сарае старший конюх и Сенька собирали Браслета на приз. Два месяца ипподромной тренировки сильно изменили жеребца. Коротко, под машинку, стриженная шерсть заблестела, как лакированная. Из-под кожи выпирали мускулы. Жеребец выглядел худоватым. Глаза утратили прежнее доверчивое, жеребячье выражение, стали суше и строже.
– Готово, – доложил старший.
Затрещал звонок. Наездник еще раз проверил сбрую, забрался в качалку и скомандовал:
– Открывай!
Сенька побежал рядом с Браслетом и в воротах на ипподром на ходу закрепил чек. Браслет выехал на беговой круг. Толпы людей у барьера и непривычный шум волновали его. Он дышал порывисто и неровно. Музыка духового оркестра пружинила ноги и навязывала ему свой ритм. С поднятой головой и блестящими от возбуждения глазами прошел он мимо трибун. Публика разглядывала новую лошадь, обсуждая ее стать и достоинства.
Проехав полкруга, Савин повернул Браслета и подвел его к небольшой трибунке с сердитым человеком наверху. У человека был громкий, с хрипотцой голос и красный флаг в руке. Шесть лошадей парами прошли мимо сердитого человека. Он что-то прокричал, и Савин повернул Браслета влево. Браслет очутился в шеренге вместе с пятью другими лошадьми. Сразу ослабли вожжи. Савин посылал Браслета вперед. Браслет рванул и вылетел из шеренги.
– Назад! – закричал человек на трибуне.
Удила впились в углы рта. Наездники остановили и повернули лошадей. Еще один поворот влево, новый посыл вперед, и человек на трибуне крикнул: "Пошел!" – и взмахнул флажком.
Где-то гулко ударил большой колокол. Шесть лошадей в ряд дружно несутся по дорожке. Браслет нервничает и каждую минуту готов сбиться и заскакать. Но наездник предугадывает малейшие желания и заставляет идти ровной рысью. Только в конце дистанции Браслету с огромным трудом удается чуть-чуть вырваться из шеренги. Впереди – свободное пространство.
– Вперед, сильнее! – передается команда от Африкана по вожжам через удила к Браслету.
Браслет старается изо всех сил. Видно, что он очень устал. Пот густыми мыльными хлопьями облепил сбрую. Столбы, сорвавшиеся с места, мчатся навстречу. Ветер щекочет нос и горло. Впереди и сбоку волнуется и гудит толпа. Сзади слышится приближающийся стук копыт. Засбоившая вороная в начале бега теперь сильным финишем старается обойти Браслета, но она тоже сильно устала. Глаза ее выкатились из орбит. Дыхание хриплое и порывистое. Но все же кобыла догоняет Браслета. Браслет стрижет ушами, нервничает, и ход его сразу утрачивает четкость. Тихо, но властно, в ритм бега зашевелились удила. Браслет выправляет ход и идет быстрее. До столба несколько метров. Савин поднимает вожжи и чуть-чуть ударяет Браслета по спине хлыстом. Браслет бросается вперед и проходит столб первым, опередив на голову вороную соперницу.
Наездники сдерживают лошадей. Браслет потемнел от пота и дышит неровно, с хрипом. Его отводят в сарай, растирают, снимают сбрую, набрасывают попону и снова ведут на круг. Оркестр навстречу гремит маршем. Напружинив мускулы и отставив хвост, с выгнутой шеей проходит Браслет мимо трибун. Передние ноги уверенно отбивают четверти, выцокивая по льду ритм марша. Задние дробят восьмушками. Африкан Савин идет следом. Рука с хлыстом поднята к козырьку жокейского картуза. Служитель в черной с золотом ливрее распахивает узкую калиточку в барьере. Администрация и судьи медленно, друг за другом, спускаются на дорожку. Деревянная лесенка тонко и противно скрипит под их грузными телами. Первым спускается маленький ревматик-генерал. Лысухин замыкает шествие. Браслета подводят к ним. Конюх снимает с него попону. Холод приятно свежит разгоряченное тело. Браслет приплясывает, играет на поводу. Сенька сдерживает расходившегося жеребца. Он опытный конюх и умеет показать товар лицом. На Сеньке новый форменный пиджак и шапка с галуном. Стольких важных господ вместе он никогда не видел. Он силится пересчитать медали и кресты на груди генерала. Генерал не стоит спокойно на месте, щелкает шпорами и козыряет дамам. Сенька соображает: "Старичка собрать труднее, чем Браслета. Сбруи больше. Мне бы не суметь. Пойми тут, что к чему".
Генерал кашлянул. Сенька взглянул ему в лицо и хватил воздух, как рыба, вытащенная на лед. Ему показалось, что перед ним в генеральском мундире стоит Рыбкин. Те же слезящиеся глаза, знакомые морщины и даже усы. Генерал жевал жвачку. Моржовые усы, рыже-чалой масти скользили по лицу, как на роликах. Сенька фыркнул и в ту же минуту поймал себя за нос. Оркестр гремел оглушительным тушем, аплодировала публика, судьи и администрация, поздравляя, жали руки Лысухина и Африкана Савина. Сенька сделал вид, что сдерживает Браслета, и повернулся спиной. Он фыркал, чихал, борясь с приступом смеха, но на него, к счастью, никто не обращал внимания. Только Браслет повернул голову и, недоумевая, смотрел на своего приятеля.
Полная дама протянула через барьер руку с кульком. В кульке были шоколадные конфеты. Браслет первый раз попробовал шоколад и сразу оценил его вкус.
Возвращаясь в конюшню, Сенька столкнулся в дверях с Рыбкиным и взвизгнул; повод выскользнул у него из рук. Браслет сам вошел в открытый денник.
– Ты что… что ты? – испугался Рыбкин.
Сенька сидел на полу и заливался диким хохотом. Старик сунул ему под нос стоящее рядом ведро с водой и ласково уговаривал:
– Глотни, глотни. Ну что, полегчало? Что с тобой приключилось? – волновался Рыбкин.
Он присел на корточки и, наклонив голову, заглянул Сеньке в глаза. Увидев у самого своего носа шевелящиеся усы, Сенька толкнул старика в грудь и упал навзничь, выкрикнув одно только слово:
– Генерал!
Рыбкин не на шутку перетрусил и растерялся. Будь это лошадь, он, ни минуты не задумываясь, знал бы, что надо предпринять. Но людей лечить он не умел. И он прибегнул к испытанному средству. Проворно сняв со стены длинный английский хлыст, он вытянул Сеньку вдоль спины. Средство оказалось верным. Сенька умолк, вскочил и шарахнулся в сторону.
– Ты что, очумел? Старый черт! – уже своим голосом закричал он, удирая.
Но Рыбкина одолел азарт. Он трусил следом за Сенькой, норовя стегнуть его по ногам. Сенька юркнул в денник к Браслету и притаился в углу. Он знал, что старик побоится испугать лошадь и с хлыстом в денник не войдет.