Словно подтверждая слова хозяина, Браслет выплюнул изуродованный пиджак и загрохотал по перегородке копытами.
– Он отойдет, верьте слову, – отойдет, – упрямо твердил Рыбкин. – Разве лошадь виновата? За что ее стрелять?
– А кто же, по-твоему, виноват? – заинтересовался Лысухин.
– Вот если не только с коня, а и с человека любого начать со спины ремни резать, то кто хочешь от этого взбесится и на стенку полезет. По себе каждый может судить.
Лысухин хотел рассердиться, но только зябко передернул голыми плечами. Будь на нем пиджак, он бы показал, как надо с ним разговаривать. Но теперь он только сказал:
– Пошлите кого-нибудь ко мне за костюмом. И нет ли у вас чего-нибудь набросить?
– Вот, пожалуйста, эта на ваш рост, – предложил старший брезентовую куртку.
Лысухин повертел куртку в руках. Она была тяжела и, казалось, сделана из толстой, негнущейся жести.
– Может, еще что-нибудь найдется? – робко попросил он.
Старший торопливо стянул с себя засаленный, пропитанный потом пиджак из чертовой кожи. Лысухин взял его двумя пальцами, осмотрел и возвратил хозяину.
– Нет, я уж лучше эту, – сказал он, морщась и натягивая на голое тело жесткий брезент.
Скоро принесли новый костюм. Освободившись от куртки, Лысухин заулыбался и даже подобрел, к нему подошел Рыбкин и молча снял шапку.
– Ну что, старик?
– Не губите лошадь, ваше высокоблагородие. Я лучше найду на него покупателя.
– Ты думаешь, купят? – после небольшого раздумья спросил Лысухин.
– Лошадь редких кровей… Найдется кто-нибудь, – уверял Рыбкин.
Лысухин размышлял вслух:
– На чужой завод такую кровь за бесценок продать мне тоже неинтересно.
– Можно и не на завод. На завод даже его из-за характера побоятся взять, – успокоил Рыбкин. – А сотен пять и лихач даст.
– Пять сотен за такую лошадь! – возмутился Лысухин. – У ней породы на десять тысяч. А экстерьер какой!
– Может, и больше дадут, – пообещал Рыбкин.
– От него в конюшне зараза, – сдавался хозяин.
– Я вычищу денник.
– Ладно, – согласился Лысухин. – Дай завтра объявление. Сегодня я уезжаю. Вернусь недели через две, и чтоб к моему приезду его здесь не было.
Через два дня в конюшню гуртом повалили покупатели. Возможность купить известную лошадь с редкой родословной почти за бесценок привлекала многих. Незнакомые люди, осаждавшие денник, приводили Браслета в ярость. Он очумело бросался на решетку, грыз зубами железо и бил копытами по перегородке, откалывая от стен большие щепки. Покупатели, защищенные толстой решеткой, храбрились и дразнили жеребца. Многие, побывав сами, приводили знакомых показать бешеную лошадь-людоеда. Они просовывали через решетку палки, и Браслет, к удовольствию зрителей, дробил их зубами на части.
Хотя за Браслета просили необыкновенно низкую цену, охотников его приобрести не находилось. Рыбкину пришлось сбавить цену. Браслет зверел день ото дня.
Скоро Рыбкин убедился, что продать его не удастся. Нечищеный, со спутанной гривой и сбившимся хвостом, с налитыми кровью глазами, Браслет отпугивал самых смелых покупателей.
Ежедневно Рыбкин и Сенька с риском быть изувеченными понемногу чистили денник. И все же тяжелый запах аммиака наполнял конюшню.
Июльская жара усиливала зловоние.
Прошло две недели. Рыбкин, отчаявшись продать Браслета, захлопнул двери перед носом покупателей.
Когда около денника не было людей, Браслет успокаивался, забивался в дальний угол и часами стоял неподвижно. Глаза тогда теряли блеск, подергивались грустной дымкой и подолгу, не мигая, смотрели в одну точку. Потом неожиданно Браслет резко вздрагивал, приседая, как от удара, и вдруг, словно очнувшись от дремоты, с визгом начинал исступленно колотить копытами по перегородке. Слыша визг Браслета, волновались и другие лошади, даже самые спокойные и кроткие. Рыбкин понимал, что держать Браслета в конюшне больше нельзя.
Приезда Лысухина ожидали с нетерпением.
Браслет по-прежнему никого не подпускал к себе, зверел и бесновался при виде людей. Только Рыбкину и Сеньке разрешалось ходить около денника. Еда и питье опускались через верх. Неубранные испражнения гнили и наполняли конюшню тяжелым, удушливым запахом.
Однажды управляющий конюшней сказал, что хозяин приезжает завтра. Сенька ушел из конюшни, не почистив лошадь. Он забрался в сарай на сено, лег на спину и долго лежал с закрытыми глазами. Запах сена напомнил ему луг, табун, старую Злодейку и резвого гнедого жеребенка, несшегося по высокой, росистой траве. У жеребенка большие, ласковые глаза и теплые, бархатные губы. Сенька протяжно вздохнул и, повернувшись вниз лицом, глубже зарылся в сено. Только перед самым вечером он вылез из сарая. Глаза у него заметно покраснели.
В ближайшей мелочной лавочке Сенька вынул из узелка весь свой наличный капитал – восемьдесят пять копеек.
– Конфет на все, только без бумажек, – сказал Сенька, отворачиваясь.
Лавочка находилась рядом с конюшнями, и владелец ее хорошо знал Сеньку.
– Ничего, ничего, дело житейское. Парень ты в самом расцвете. И опять же весна, – ободрял он, протягивая кулек.
В дверях Сенька столкнулся с Рыбкиным. Они прошли мимо, не остановившись, даже не взглянув друг на друга.
"Кошка пробежала", – решил лавочник, знавший об их дружбе.
Рыбкин молча положил на прилавок два серебряных рубля.
– Конфет, – буркнул он. – Только чтоб без бумажек.
Лавочник на мгновение даже замер на месте, но быстро опомнился и еще быстрее сгреб с прилавка деньги, как видно боясь, что Рыбкин передумает. Отвесив конфеты, он забежал вперед и торжественно распахнул перед богатым покупателем дверь.
– Вот гляжу на вас, Никандр Миронович, какие люди когда-то были. Вот вы, годков на двадцать пять старше меня, а еще кремень-мужчина, – говорил он, заглядывая Рыбкину в глаза. – Я вот и сам жениться хочу, да только раздумываю.
– Дурак! – сказал на прощание Рыбкин.
Лавочник долго глядел вслед удалявшемуся Рыбкину.
И вдруг, осененный новой мыслью, даже подпрыгнул.
– Оба без обертки, неужели за одной? Старый и малый? Вот где кошка пробежала. Вот черти!
* * *
Из лавочки Сенька пошел прощаться с Браслетом. Браслет одобрил подарок и, громко фыркая, набил конфетами рот. Два месяца он прожил на голодном пайке. Рыбкин держал его на сене и только раз в день давал немного овса. Сенька попытался как-то незаметно увеличить порции овса, но был накрыт на месте преступления.
– Задумал лошадь погубить? Раз без движения стоит, ему много есть вредно. Другой раз хлыстом отстегаю, – пригрозил Рыбкин.
Сладкого Браслет за это время не пробовал. Теперь, довольно покачивая головой, он быстро уничтожал Сенькины конфеты.
На глазах у Сеньки Браслет из жеребенка превратился во взрослого, статного жеребца. Сенька был свидетелем его рождения, роста, блестящей, но недолгой беговой карьеры. За это время Сенька сам превратился из мальчишки в восемнадцатилетнего парня. Ему казалось, что такого времени, когда рядом с ним не было Браслета, не существовало. Браслет не просто любимая лошадь – он товарищ, земляк, друг. И теперь Сенька прощался с Браслетом навсегда…
В конюшню неслышно вошел Рыбкин. Увидев Сеньку, он повернулся и, тихо ступая на носки, незаметно исчез за дверью.
Во дворе Сенька появился только под вечер. И тотчас же его место у денника занял Рыбкин.
Браслет не спеша принялся за новую порцию конфет.
– Ешь, ешь, милый, ешь в последний раз, – тихо сказал Рыбкин. Голос у него дрожал и скрипел сильнее обычного.
"Без охоты ест. Умная скотина, предчувствует", – решил он.
Браслет нехотя доедал конфеты.
– Ему бы в степь, на волю, в косяки. Какие жеребята были бы! – мечтательно шептал старик.
У Рыбкина заболели ноги, а Браслет все еще не мог доесть конфеты. Старик отошел от денника и сел на табуретку. Развернув беговую программу, он уставился на первую страницу. Беззвучно шевелились губы, и осторожно, крадучись передвигались по обычному маршруту усы. Так прошло полчаса. Рыбкин по-прежнему шевелил губами, держа перед собой программу, открытую все на той же странице. В денниках тихо всхрапывали лошади. Наконец голова Рыбкина опустилась на руки, и к равномерному посапыванию лошадей присоединился новый, свистящий звук.
Равномерно дышали лошади, где-то в крайнем деннике одна тихо, тоненько ржала во сне.
Болезненный громкий стон, разнесшийся по конюшне, разбудил Рыбкина.
"Стрела", – решил старик, вспомнив о недомогавшей несколько дней кобыле, и побежал к ее деннику.
Растянувшись на опилках, в деннике мирно спала серая кобыла.
Новый стон раздался где-то неподалеку.
"Браслет", – наконец догадался Рыбкин.
Корчась от судорог, Браслет катался по грязному полу, задевая за стены копытами, и громко, жалобно стонал.
– Колики! Обкормил, старый дурак, – выругал себя Рыбкин.
Он приоткрыл денник и остановился на пороге, не решаясь войти. Браслет приподнял голову. У него были испуганные, страдающие глаза. Тогда старик смело шагнул к нему и, опустившись на колени, стал растирать живот. Браслет прислушался и затих. Рыбкин снял со стены недоуздок. Жеребец покорно подставил под него голову. Выждав момент, когда Браслет на минуту затих, Рыбкин дернул за повод и прикрикнул:
– А ну, вставай, вставай!
Браслет поднялся. Он стоял, выгнув горбом спину и сблизив передние и задние ноги.
– А ну, пойдем, пойдем, скорее, – торопил его Рыбкин и тянул повод.
Вздрагивая от боли, Браслет поплелся следом, с трудом перебирая одеревеневшими, застоявшимися ногами.
В тиши светлой июльской ночи, шаркая валенками, Рыбкин водил Браслета по двору. Скоро он начал уставать и послал дворника за Сенькой.
Прошло еще четверть часа, у Рыбкина все сильнее заплетались ноги, но остановиться он не мог. Остановка грозила Браслету гибелью. Наконец появился заспанный Сенька.
– Бери повод, води. Не давай останавливаться, – от усталости еле выговорил Рыбкин.
Сенька машинально протянул руку, но, увидев рядом с собой Браслета без пут и намордника, как ошпаренный прыгнул в сторону.
– Бери, не бойся, он смирный. Колики у него, водить надо, – хрипел старик.
Он все мельче семенил ногами и дышал, как запаленная лошадь. Сенька решился. Браслет, казалось, даже не заметил перемены. Он страдал от жестоких колик и все время порывался лечь на землю.
Через час Сеньку сменил отдохнувший Рыбкин. Браслет ходил уверенней. Он твердо ставил ногу, и шаг его сделался шире. Браслет повеселел, но покорно ходил на поводу. За два часа он изменился и подобрел. Один раз даже ласково ткнул похолодевшего от страха Сеньку в плечо и пошарил губами у кармана.
Перед рассветом его увели в денник и коротко, чтоб он не мог лечь, привязали.
– Растирай! – приказал Рыбкин.
Рыбкин и Сенька принялись дружно массировать лошади живот. Браслет терпел. Потом Сенька опять долго водил его по двору, а Рыбкин чистил денник. Удушливый аммиачный запах исчез из конюшни.
Наутро, вооружившись щеткой и скребницей, Рыбкин шагнул в денник. Браслет повернул голову и, кося глазом, выжидающе посмотрел на него. В этом взгляде не было ни ласки, ни угрозы. Рыбкин осторожно потрепал жеребца по шее и протянул ему конфету. Браслет взял конфету, пожевал губами и выбросил.
– Старый я дурень, скотина умней меня, – обласкал себя Рыбкин и осторожно провел щеткой по спине Браслета.
Браслет повернулся и подставил бок. Тогда, весело насвистывая, Рыбкин принялся чистить жеребца.
К началу рабочего дня вычищенный Браслет стоял в чистом деннике, со свежей подстилкой. Ползая перед ним на коленях, Сенька щеткой чистил ему копыта.
* * *
Наутро первым покупателем в мелочной лавке был Рыбкин.
– Конфеток прикажете? – заискивающе спросил лавочник.
– Ваксы, – отрезал Рыбкин.
Лавочник удивленно уставился в старые, истоптанные валенки Рыбкина. Он знал его не один десяток лет, но припомнить без валенок не мог.
– Как вы сказали? – переспросил он.
– Ты что, оглох, что ли? – обозлился Рыбкин и закричал, как глухому, на ухо: – Ваксы, понимаешь, ваксы для сапог.
Не заходя в конюшню, Рыбкин прошел в свою каморку и пропал.
Только через два часа он снова появился на дворе. Сенька, водивший по двору лошадь, чуть не выронил из рук повода. Рыбкин был необычайно наряден. На ногах у него красовались высокие сапоги гармошкой. Сапоги горели огнем. Новые плисовые шаровары были вправлены в высокие голенища. Из-под жилета в цветочках выглядывал ворот вышитой голубой рубахи. Поверху старик надел длинный синий казакин на волчьем меху – его гордость и богатство. Казакин был сшит еще в те времена, когда Рыбкин был наездником, и надевался только в особо торжественных случаях, независимо от времени года и температуры.
Не обращая внимания на сыпавшиеся со всех сторон шутки и вопросы, Рыбкин прошел мимо конюшни прямо на улицу.
В десятом часу утра он уже сидел в передней у Лысухина. От хозяина он вышел потный и красный, но сияющий. Лысухин сам проводил его до дверей.
– Значит, срок – полгода, – еще раз напомнил он.
– Раньше пойдет, – пообещал Рыбкин.
– Подумай еще раз. Не пойдет лошадь – убытки за твой счет. Дело серьезное, – грозил Лысухин.
– До смерти отработаю, – успокаивал Рыбкин.
Старик спешил. Наклонясь вперед и сильно размахивая руками, он быстро семенил к дому. При этом он бормотал себе что-то под нос и хитро подмигивал. Усы то и дело сбивались с обычного рейса от носа к подбородку и ползли в разные стороны. Рыбкин улыбался.
Не заходя к себе, Рыбкин во всем параде ввалился к Браслету в денник. Браслет попятился и недружелюбно покосился на вошедшего.
– Живем, милок, живем! Мы еще с тобой побегаем, – закричал Рыбкин и от избытка чувств обнял жеребца за шею.
Браслет прижал уши, оскалил зубы и, схватив его за плечо, потянул к себе. Казакин треснул и пополз книзу.
Гордость и богатство Рыбкина – казакин был испорчен навсегда. Не удержавшись на ногах, старик кувырком полетел на солому. Браслет отошел в угол и наблюдал за ним, готовый к бою.
Рыбкин поднялся, покачал головой и тихо проговорил:
– Дурак, дурак, что я тебе плохого сделал?
Браслет услышал знакомый голос и, убедившись, что его не собираются бить, а может, только теперь узнав Рыбкина, приветливо закивал головой и ткнулся носом в разорванное плечо.
* * *
Скоро Браслет успокоился окончательно. К чужим он все еще относился недоверчиво и настороженно, но Сенька и Рыбкин беспрепятственно в любое время входили в его денник. Жеребец был отдан в полное распоряжение Рыбкина, и старик ревниво оберегал его покой, не подпуская никого из посторонних. От работы он был освобожден.
– Пусть отдохнет и поскучает, а главное – чтобы забыл ипподром, – говорил Рыбкин.
Через месяц Браслет стал послушен и ласков.
Но как-то утром, когда после ежедневной получасовой прогулки Сенька отводил Браслета в конюшню, они встретили конюха с качалкой. Увидев качалку, Браслет захрапел и, прежде чем Сенька успел его отвести, тряхнул ее копытом. Сеньке пришлось долго водить его по двору, прежде чем он опять успокоился.
– Эта лошадь в качалке не пойдет, – уверяли конюхи.
Рыбкин отмалчивался и только позже, оставшись с Сенькой наедине, сказал, улыбаясь:
– Мы еще на этом жеребце такой приз оторвем, что у них голова закружится. Только повозиться с ним придется немало. Всю науку надо с начала пройти.
Прошел еще месяц. Браслет отдыхал. Ежедневная прогулка шагом его уже не удовлетворяла. Сеньке часто приходилось круто. Браслет хотел двигаться резвее. Он шалил, вставал на дыбы и прыгал козлом, грозя смять Сеньку.
– Сладу нет, – жаловался тот.
– Завтра прогоняем на корде, – сказал после одной из таких прогулок Рыбкин. – Начнем обучать сызнова.
Браслета привязали на длинную веревку. Рыбкин держал конец веревки, стоя среди двора, а Сенька пошел рядом с жеребцом, держа его за недоуздок. Браслет шел по кругу широким, спорым махом. Сенька отпустил недоуздок и отбежал в сторону. Браслет понесся по кругу, наслаждаясь быстрым бегом.
– Теперь его через два дня на третий будем гонять, – сказал Рыбкин, когда Браслет вспотел.
Назавтра, как всегда на рассвете, пока на дворе еще не было суеты, Сенька вывел Браслета на прогулку. После бега на корде Браслет чувствовал прилив сил и шел за Сенькой, гордо выгибая шею и играя мускулами. Первое, что он увидел во дворе, была незнакомая пегая лошадь.
Браслет громко, вызывающе заржал и раздул ноздри. В ответ раздалось тихое, ласковое ржание. В одном направлении с Браслетом, но на приличном от него расстоянии, Рыбкин водил пегую лошадь. Браслет бил ногой по земле, храпел и косил глазами на кроткого соседа. Но тот деловито шагал рядом, не обращая на него внимания. К концу прогулки Браслет успокоился и только потряхивал головой, изредка поглядывая на Пегаша.
С этого дня, выходя на прогулку, Браслет обязательно находил во дворе Пегаша. С каждым днем расстояние между ними сокращалось. Скоро они гуляли бок о бок и, казалось, не замечали друг друга. Пегаш была кроткая лошадь, тихого и ласкового нрава, резвая, трудолюбивая. Выбракованный с завода за масть, Пегаш долго ходил правой пристяжной в выездной тройке. Лысухин купил ее в поддужные. Теперь Рыбкин приспособил его в товарищи Браслету.
Через два дня на третий Браслета гоняли на корде. Рыбкин внимательно следил за тренировкой и прекращал работу, как только видел, что жеребец устает.
Как-то, выйдя на прогулку, Браслет не нашел во дворе Пегаша. Он остановился, оглядываясь по сторонам, и громко заржал. Рыбкин усмехнулся.
– Гляди, как скоро привык. Сейчас приведу тебе товарища, – пообещал он, уходя.
Браслет шагал по двору и время от времени призывно ржал.
Через несколько минут раздалось ответное ржание, зацокали копыта и во дворе появился Пегаш. Браслет повернулся навстречу приятелю и попятился назад. Мерин был впряжен в беговую качалку. На крохотном сиденье ее важно восседал Рыбкин.
Браслет недружелюбно косился на качалку, но отставать от Пегаша не хотел и послушно пошел рядом. Качалкой он больше не интересовался. Еще через день с большими предосторожностями на Браслета надели сбрую. Он занервничал и стал вертеться по деннику, но ему не дали опомниться и вывели на двор. Во дворе в качалке уже шагал Пегаш, и Браслет пошел рядом. С этого дня он начал ходить шагом и на корде в сбруе. Скоро на Браслета рискнули нацепить вожжи. Сенька держал его под уздцы и вел рядом с Пегашом, на котором ехал старший, а Рыбкин управлял вожжами. Браслет продолжал спокойно шагать на вожжах даже после того, как Сенька отстал от него.
Так осторожно, шаг за шагом, возвращал Рыбкин Браслета к той жизни, которую он еще так недавно ненавидел со всей страстностью высокопородной лошади. И Браслет охотно вновь усваивал навыки и привычки ипподромного бойца.