– Если тебе платят деньги, то это и есть работа. Ты же работаешь гадателем? Или – как его? – прорицателем? В нашей деревне, где живет моя бабушка, была знаменитая на всю округу гадалка – бабка Аникуша… За десяток яиц всё расскажет тебе: что было, что есть, что будет. Хоть одно яичко, но – дай. А то не сбудется.
– А ты – гадала?
– Заклинание делала. На сильную любовь, – потупила взгляд девушка.
– Как это?
– Да ничего сложного! – оживилась она. – Ставят три свечи на новую белую скатерть. Читают три раза заклинание и после каждого раза тушат одну свечу…
– Ну и?…
– Ну и читают, например такие слова: "О Предвечный Господь! С умилением молю тебя, сотвори стену высокую, высоту – безмерной высоты. Замкни, Господи, и загради, чтобы раб мой, – она лукаво стрельнула в Нелидова взглядом, – Максимушка, от меня не ушел, другой подруги себе не нашел"…
Она чуть отодвинулась от Максима, но он тут же подвинулся к Любаше.
– А дальше?
– Что – дальше?
– Когда все три свечи будут погашены…
– Тогда нужно открыть форточку и пусть чад, дым с этими словами уходят…
– Помоги, Господи, Божьей рабе Любаше, – сложив ладони, пропел голосом дьяка Нелидов. – Ключ, замок, язык, аминь…
Она сделала круглые глаза:
– А ты откуда наше заклинание знаешь?
– Я ж – звездочет, все-таки…
– Ты конь! И еще даже не сивый мерин. Да на тебе пахать можно!.. А ты девкам гадаешь. За яичко или еще за что…
Максим улыбнулся:
– Успокойся, Любушка, Любушка-голубушка… Никакой я не прорицатель. А Звездочетом меня еще друзья-студенты на худграфе прозвали… За мои звездные этюды. Люблю смотреть на звездное небо, рисовать его… Звезды, как и бесконечность, завораживают.
– А как же прошлое мое узнал тогда? – растерялась девушка. – Ладно, имя, отчество и фамилия на бейджике нарисованы. Тут особого таланта не требуется. А вот про дальние страны и прекрасные города?
– Это ты про географический? Какое ж это предсказание?… Это элементарная наблюдательность. Художник обязан подмечать индивидуальное в типическом. Смотрю на человека и ставлю его в типические обстоятельства. Дальше – импровизация и почти всегда девяностопроцентное попадание в цель. Только смотреть нужно не одними глазами…
Люба отодвинула шторку, загораживая ладошками свет, прилипла к окошку.
– Нет, сперва были звезды, да тучки все заволокли… Дождик моросит.
Ручка двери купе задергалась и показалась взлохмаченная мужская голова:
– Орёл не проехали? – спросила лохматая голова, жалобно моргая глазами. – Когда Орёл?
– Спите, гражданин, спите, – успокоила пассажира Люба. – Я разбужу за двадцать минут. Устраивает?
– О,кей! – кивнул лохмач и растворился в полутемном проеме.
Максим внимательно смотрел на девушку, будто уже делал в уме набросок её тонкого карандашного рисунка, то нанося первые штрихи, то стирая их как неточные, неудачные.
– Жаль… – вздохнула она.
– Что жаль?
– А жаль, что ты не настоящий звездочет или астролог… Девчонкам бы рассказала – умерли бы от зависти.
– Настоящим был только один. И Он, уходя от нас, сказал: "Не ваше дело знать времена и сроки…". Только Он и был Пророком.
Девушка задумалась.
– А как же втой… этот Акс…
– Асклетарион…
– Ну да, астролог твой с картины? Он – что? Не настоящий?
Максим ответил не сразу. Он смотрел на девушку, думая о чем-то своем, и будто механически, только из вежливости, поддерживал диалог.
– Не настоящий?
– Почему не настоящий? Настоящий. Он ведь не соврал, когда ему мешок золота Домициан предлагал. А выбрал истину, которая – и он знал это – называлась для него "смерть". В этом его настоящность.
Теперь задумалась Люба. Потом, откинув прядь с волос, сказала:
– Ладно, ты мне тут мозги закомпостировал, а ведь в Орле должна сесть бригада ревизоров. Есть такая информация к размышлению. У тебя рублей пятьсот хоть есть?
– Не-а, – виновато улыбнулся Максим. – Ни ломаного грошика за душой.
Она вздохнула:
– Тогда ссадят… Если не соврешь.
Они снова помолчали.
– А кем ты работаешь, коль будущее за деньги не предсказываешь? – спросила девушка.
– Я – художник. Ну, у меня есть заказы, свои заказчики… Бывают, если точнее сказать. Но я на работу не хожу, в привычном смысле этого слова. Куда ходить?
– Выгнали, что ли, с работы-то? – без обиняков спросила Любаша, убирая со стола остатки ужина.
– Раньше в творческой мастерской макеты новых кварталов клеил, чертежи всякие… – сказал Максим, следя глазами за плывущей за вагонным окном луной. – Не сошлись характерами с главным… Пришлось уйти.
– Ты, небось, ему нехорошее будущее предсказал, – улыбнулась Люба.
– Ничего я ему не предсказывал. Так предначертано.
– Что – начертано? – спросила она. – Кто начертил?
– Не "начертил", а начертал, – поправил Максим. – Звездное небо над головой…
– Не уходи от прямого ответа, – ближе подвинулась Люба и заглядывая Максиму в глаза. – Говори, Звездочет несчастный!
– Да так… Я, понимаешь ли, знал, предчувствовал, что ЭТО с ним случится. Ну, каким-то шестым чувством предчувствовал. Это знание не мое.
– А чьё?
Максим пожал плечами.
– А он знал про твой дар?
– Знал, – кивнул художник.
– Так ты бы ему – красиво соврал.
– Не мог…
– Это почему? Грех? Так сейчас все врут. И попы врут, когда бизнесом занимаются. Им вдовица последний грош несет, а они его в бизнес, в бизнес… А ей – царство небесное обещают. Все врут и всё врет: реклама, политики, наш начальник поезда врёт, что не берёт… Нынче враньё грехом не считается. Хочешь жить – умей врать. Предприимчивость называется, вхождением в рыночные отношения.
Люба взглянула на расписание станций, потом на будильник на столике, потом на Максима.
– Все врут, Максимушка, все…
Нелидов с улыбкой посмотрел на девушку.
– Да мы прямо философы…
– Не обзывайся! – обиделась она. – Я тоже вру. Я ведь с "зайцев", безбилетников, тоже беру… Врут ведь не от хорошей жизни, чаще – от дурной.
– Потому она и нехороша жизнь, что врут…
Она перешла на другой ритм разговора, будто невидимы диджей поставил в её дискотеке "медляк":
– И ты врешь. Когда импровизируешь на тему судьбы – ты ведь врешь?
– Я не вру. Я – знаю.
– Ой-ой-ой… Это я тебя жалела. Потому и не перебивала. Набуровил тут мне с три короба… Отца-то я почти не помню. Бросил он нас с мамой. Тебе бы, Максим, не картины – романы детективные писать… Больше бы на этом вранье заработал.
– Не получится, боюсь…
– Поэтому что врать боишься? Да? Ведь так?
Она опять от него отодвинулась. Сказала убежденно, будто сама себе:
– Потому у тебя за душой и нет ни гроша. Нельзя оставаться честным, если все врут. Это нечестно по отношению к другим. Помнишь, как в школе учили: "Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества".
– Давай о чем-нибудь другом, – предложил он. – Я думал, что умные речи проводников утомляют…
– Куда нам до вас, господин художник!..
– Может, перейдем к искусству?
– К искусству "Камасутры"? Нынче это называется "познакомиться поближе"…
– Дурак. Меня материальная сторона профессии интересует.
– Сколько трачу на холсты, подрамники и краски?
– Какая самая дорогая картина в мире? "Джоконда"?
– Самая дорогая? Наверное, та, которая еще не написана.
– А вот и нет! – она полезла на верхнюю полку и достала помятую газету. – Вот, пишут, что самая дорогая картина "Золотая Адель", или "Австрийская Мона Лиза"… 135 миллионов долларов! Ты можешь представить себе такую гору денег? Какие деньжищи художник этот… – она ткнула пальцем в газету, – Густав Климт какой-то отхватил!..
– Художник ничего не отхватил. Отхватили другие.
– Ладно, не художник… Художник разорился на миллионе роз. Но ведь у кого-то есть такие деньжища, коль картину так оценивают? У тебя есть?
Максим промолчал.
– И у меня нет. Но ведь у кого-то они есть, раз покупают эту картину.
– У кого-то, наверное, есть…
– А интересно, что там за австрийская Мона Лиза нарисована? Голенькая, наверное. И прекрасная.
– Нет, не "голенькая". Но ты права – прекрасная.
– А ты… того, голых женщин, натурщиц рисовал?
– Рисовал.
– А они были прекрасны?
– Не знаю, – не сразу ответил Максим. – Я тебе сейчас эскиз весталки Валерии покажу. Неудачный, как сказал один Мастер.
Он открыл крышку пенала, раздался тихий звук – будто откупорили бутылку вина с настоящей, а не пластмассовой, пробкой.
– Вот, смотри…
Она отдвинулась на самый край пробки, прищурила ореховые глаза, густо подведенные тушью.
– А вот и врёшь, что неудачная картина… И мастер твой тебе наврал. Красивая… Глаза, как спелые сливы…
– Вот с глазами-то я наврал, – вздохнул Максим. – Не те глаза, не те… Не весталки Валерии, а какой-то проститутки с Тверской…
– Проститутки – тоже люди. И глаза как глаза, хоть на любую глянцевую обложку! Класс, парень! Это тебе не гадать на кофейной гуще… Не каждому дано.
Нелидов мельком посмотрел на свое творение.
– Спасибо, конечно, за оценку, но я знаю: не те глаза… В них – пустота. А должен быть страх обманщика судьбы.
– Какого еще обманщика?
– Домициана… Он всю жизнь только и занимался тем, что обманывал судьбу. И в глазах бедной Валерии должен читаться этот страх императора и его роковой конец.
Девушка покачала головой.
– А мне нравится. И черт с ним, с твоим Домицианом, который обманывает судьбу… Красотой, как и добротой, не обманывают.
– Он надругался над красотой. Лишил весталку девственности. И заживо замуровал её в стену, приказав туда же замуровать пищу и кувшин воды…
Любаша округлила глаза.
– Вот гад!.. Извращенец. Маньяк прямо какой-то…
– Маньяк поневоле, – грустно улыбнулся Максим. – Заподозрил и её в заговоре. Ему всюду заговорщики мерещились. Халдеи напророчили точный час его смерти от кинжала. Вот и нажал цезарь на кнопку механизма самоуничтожения… Судьбу, наверное, обмануть все-таки можно. Самого себя не обманешь.
Она, услышав скрежет тормозящих колес, отдернула занавеску и всплеснула руками:
– Подъезжаем – Орёл! Господи, пойду лохматого будить!..
– Возьми мой плащ, он не промокает, – сказал Максим.
Она накинула долгополую одежду художника, прыснула в кулак.
– Я в нем, как монахиня, как твоя весталка… Да ну тебя! Еще людей напугаю в ночи.
Сняла плащ, надела свою синюю куртку, вышла в коридор. Поезд, скрежеща тормозами, замер. Вагон дружно храпел. С радостным матом сзади Любаши гремел поклажей лохматый дядька. Не обращая внимания на спящих, он с грохотом тащил по проходу раздолбанную тележку с багажом.
– Ну, что же ты, красавица, а? Пораньше надо бы! У меня ведь одышка… Чуть царство небесное не проспал, "Орбит" тебе в горло!.. – не зло ругался он.
– Успеете, – сухо осадила Люба орловца. – Успеешь, орёл ты мой шизокрылый. Пятнадцать минут стоять будем.
В Орле поезд простоялстоял минут двадцать. За окном, несмотря на глубокую ночь и дождь, бегали тетки с сумками и корзинами.
– Горячие картошки! Горячие картошки с соленым огурцом! Пиво! Свежее пиво!.. – на все голоса кричал народный общепит, заглядывая в темные окна спящих вагонов. Пассажирам было не до пива и соленых огурцов в три часа ночи.
Наконец прицепили тепловоз. Что-то под вагонами грюкнуло, хрюкнуло, цвякнуло, и состав, вздрогнув, покатился дальше.
Она вошла в купе, отряхивая с фирменной куртки капли осеннего дождя, внося запахи прели опавшей листвы, грусти и несбывшихся заклинаний бабки Аникуши.
– Кажись, и тут пронесло! – шутливо перекрестилась Любаша. – В купейный человек пять село. К нам – никто. Вот и ладушки…
А хочешь, эскиз весталки тебе подарю? В качестве компенсации за безбилетный проезд.
Любаша, загадочно улыбнувшись, покачала головкой. Потом сняла куртку, расстегнула верхнюю пуговку блузки.
– Не-а, – присела она рядом. – Я весталку не возьму, у нее, как ты говоришь, глаза "не те"…
Поезд уже набрал ход, застучал по рельсам напористо, как муж, приехавший ночью из командировки к молодой неверной жене, загремел в хлипкую дверь.
– А у меня, Максимушка, "те" глаза? Ты посмотри повнимательнее – "те"?
– Те, – кивнул художник и проглотил набежавшую слюну.
– Нарисуй меня, как весталку… Обнаженной… Ладно?
– Ты уверена, что хочешь?
– Да, хочу…
И она медленно, как в давно знакомом и старом кино, стала снимать синий форменный сарафан, потом через голову не до конца расстегнутую блузку, по ходу раздевания поправляя сбившиеся мокрые волосы.
– У тебя "те" глаза, "те", – прошептал Максим, лихорадочно доставая из тубы кусок ватмана и мягкий карандаш. – Мне кажется, что на этот раз я не совру. Я понял, что упускаю, я понял…
Когда Любаша сняла белые тонкие трусики, смущенно глядя поверх занавесок в черный квадрат окна, её фигурка, сжавшаяся от страха, уже появилась на белом листе бумаги.
И в этот момент в служебное купе громко постучали. Потом раздался требовательный голос:
– Любовь Ивановна! Откройте! Немедленно откройте или я открою своим ключом…
– Это Никифоров, начальник поезда! – вскрикнула проводница, зажимая себе же рот рукой, и стала лихорадочно собирать разбросанную по полке одежду.
Она от испуга еще больше съёжилась, стала как будто меньше ростом, понимая, какое впечатление произведет не эскиз весталки, а её "обнаженная натура" в служебном купе проводника вагона… Ужас! Кошмар. Тем более, что этот старый пень Никифоров, от которого вечно разило кислой капустой, похмельем и заскорузлыми носками, настойчиво её домогался после повышения в должности. Люба с переменным успехом отбивала его атаки и ухаживания.
– Откройте, Любовь Ивановна! Я требую…
В следующий момент язычок замка провернулся, и дверь послушно отъехала, освобождая проверяющему обзор – открыл-таки, паразит, своим ключом.
На пороге купе в форменной шинели с начищенными пуговицами (как киношный жандарм) стоял Никифоров, распушив пшеничные усы. В руках он держал фуражку железнодорожника, которая была ему мала и постоянно падала с потной головы. За начальником поезда, уперев кулаки в то, что когда-то называлось "талией", громоздилась фигура члена не то уличкома, не то избиркома – короче, неутомимой общественницы, хорошо узнаваемой в любой жизненной ситуации по генеральским лампасам на широких спортивных штанах.
– Ну, я же говорила вам, что ваша проводничка прелюбодействует с зайцем, не имеющим паспорта, в служебном купе. Пыхтят на весь вагон. Спать людям не дают, сволочи!
– А в суд за оскорбление личности? – парировал Максим, спокойно сворачивая начатый им рисунок. – И потрудитесь, пожалуйста, закрыть дверь! Девушка должна после сеанса одеться…
Никифоров надел маленькую фуражку, которая смешно водрузилась на самой макушке его приплющенного на макушке черепа.
– А ты кто такой?! – грозно прорычал он. – Кто ты-то такой, а? Безбилетник, а вякаешь… Где билет гражданина? Предъявите проездные документы и паспорт!
При этом он таращил свои заплывшие глазенки то на Любу, то на Максима.
– А может, этот человек без паспорта, самый настоящий террорист? Покажь паспорт!
– Дайте девушке одеться! Имейте совесть…
– О совести, развратник, заговорил… – бесновалась общественница. – Его, товарищ начальник поезда, нужно на ближайшей станции в милицию сдать! Правильно: таких только и мочить таких в сортирах нужно!.. Мочить и мочить!
* * *
…На маленькой железнодорожной станции, где в вагонах не открывали дверей и никого не сажали, из четырнадцатого вагона прямо на гравий с высоты площадки спрыгнул человек в долгополом плаще и старомодной шляпе, в которой, наверное, щеголял еще, наверное, его дедушка.
– Жди меня! Я приеду к тебе, – сказал в открытую дверь странный пассажир. – Эскиз-то мой не законченным остался… А у тебя глаза – "те". Именно – "те"!
Девушка в белой блузке, выглядывавшая из-за могучего плеча железнодорожника в шинели, крикнула:
– Ты же не знаешь моего адреса…
– А я в дистанцию путей обращусь. Не все же такие бездушные пни, как некоторые начальники поездов…
– Вали, вали, безбилетник несчастный… – сплюнул с высоты положения человек в шинели железнодорожника. – Скажи спасибо, что в милицию не сдали, художник от слова "худо"!..
После этих слов поезд лязгнул железом и тронулся. Дверь четырнадцатого вагона захлопнулась.
Максим, зажав под мышкой пенал с эскизами, побрел по мокрой пустынной платформе. Маленький, цыплячьего цвета вокзальчик, куда, на счастье человека без паспорта, в тот день не заглянула милиция, был совсем еще сонным. На пороге комнаты дежурного по вокзалу, прямо на полу, спал пожилой бомж в драной фуфайке, подложив под голову видавшую виды солдатскую шапку с пятном от форменной звездочки. В амбразуре кассы клевала носом сонная кассирша.
– Где выход в город? – спросил Максим.
– Там же, где и вход, – неопределенно ответила женщина.
– Спасибо.
– Иди по дороге, тогда не ошибешься…
Максим поблагодарил, осторожно переступил через спящего пассажира и еще спросил:
– А до Старого Оскола далеко еще?
– Еще далеко, – сладко зевнула кассирша. – Рано вылез.
– А в городке состоятельные люди живут?
– Люди как люди. Всякие…
– Спасибо.
– Пожалуйста.
И она захлопнула амбразуру, раздраженно думая о человеке в широкополой шляпе и с пеналом чертежника под мышкой:
– Приезжают тут всякие…
8
Холодный осенний дождь нагнал Звездочета уже на окраине городка, куда на этот раз забросила его судьба-злодейка "свободного художника", как он сам себя называл.
Название городка ни о чем не говорило Звездочёту. Знал только, что на орловской электричке до Курска отсюда часа три езды.
Городок как городок, не низок, не высок. Не столица, разумеется, но строительный бум, судя по трем многоэтажкам, докатился от Москвы до самых, до окраин… Новодел нагло, на правах сильного и всегда правого, наступал на сгорбленную пригородную деревушку. Стройка теснила её к густо поросшему кугой озерцу, которому, судя по всему, тоже суждено было умереть на окраине старого города.
У еще крепенькой лачужки застыл брошенный бульдозер. Он хищно ощетинился против перекошенной веранды ржавым стальным ножом.
Нелидов задумчиво постоял у еще живого дома, вполне пригодного для ночлега странника, критически оглядел свои ботинки, заляпанные грязью, пошаркал подошвами о брошенную мародерами негодную гнилую доску – и вошел в пустой дом.