- Спасибо, родная! Если не увидимся до твоего отъезда, будь счастлива с Федором.
Подруги обнялись и расстались в толпе прохожих на улице Ленина.
Глава третья
1
С каким трудом Валентина скоротала время! Зашла к мил-другу, но ей сказали, что Георгий Модестович вызван на совещание в "Ювелирторг", съездила к знакомой и не застала ее дома, наконец дождалась часа отправления поезда в Кудельное, но оказалось, что по новому расписанию поезд уйдет на два с половиной часа позже. С вокзала позвонила Ниночке.
- Валя? Еще один провал, - сообщила подруга. - Ну, видела Таню, поговорила с нею. Она клянется, что не виновата…
- Я была в этом уверена.
Вечер был безветреный, пахнущий медленно остывающим камнем. На троллейбусе Валентина снова поехала в центр, но веселый вечерний шум города показался таким чуждым, что впору было плакать. Вернулась к вокзалу. Здесь суетились люди с чемоданами, узлами и рюкзаками. Пришлось постоять в очереди за билетом.
Раздался девичий звонкий крик:
- Девчата, да это же Валя! Это Валя Абасина!
Несколько девушек, студенток Горного института, бросились к ней с объятиями, поцелуями, задергали, закружили, наспех рассказали, что возвращаются к месту практики после поездки в Горнозаводск, и умчались к поезду.
Встреча с подругами случилась как раз в то время, когда мимо проходил невысокий полный мужчина с плащом, переброшенным через руку. Услышав фамилию Валентины, он замедлил шаг, обернулся, внимательно посмотрел ей в лицо, чуть заметно улыбнулся и пошел дальше.
Была и еще одна встреча.
- Георгий Модестович! - воскликнула Валентина и бросилась к старику, который пробирался к соседней кассе.
Мил-друг, одетый по-дорожному в бушлатик, с чемоданчиком, но в своей неизменной тюбетейке, увидев Валентину, смутился.
- А мне сказали, что вы на совещании…
- Был на совещании, а оттуда меня, знаешь, в Баженовку спешно послали, насчет лунного камня, - ответил он не сразу и откашлялся. - Баженовка в прежние времена лунный камень, селенит, резала. Пал, однако, промысел, народ на заводы пошел. А теперь Азия лунного камня просит. Еду вот от "Ювелирторга" разузнать - что и как. Лунный камень там завидный, густой цветом. От лунного камня, говорят, в доме тишина.
- Чем только не занимается Урал! И тишиной тоже.
- Ну как же, почему не дать селенит. От этого камня тоже имеется польза. - Он оборвал наспех сплетенную выдумку вопросом: - Твои-то дела как?
- Плохо… Надеялась помочь Павлу и узнала только то, что его положение очень серьезное. - Ей стало трудно говорить, и она замолчала.
- Ну да, - ответил Георгий Модестович таким тоном, что в Валентине поднялась тревога, приглушенная усталостью.
- Вы что-нибудь слышали? - спросила она со страхом.
- Откуда слышать-то! На совещании вот был… - Он засуетился: - Пойти билет купить, а то не уедешь, гляди. - Отрывисто спросил: - На тот случай, коли в Новокаменск заверну, тебя где искать?.. Ладно, может, зайду к доктору, познакомлюсь…
"Что он узнал? Он что-то знает! - подумала она, глядя ему вслед, и тут же возразила себе: - Глупости, откуда мил-друг может знать! Он за тихим камнем едет, счастливый человек!"
В вагон дали свет, мужчины закурили, в дальнем конце вагона молодежь запела о молодом партизане. Человек, сидевший против Валентины, сказал: "Хорошо поют!" - и она узнала того, кто так внимательно посмотрел на нее в очереди. У него было чуть скуластое лицо и широкий нос, но темные, будто насмешливые и в то же время простодушные глаза освещали и скрашивали это обыкновенное и все же чем-то приметное лицо. Поправив сложенный на коленях серый плащ и разбухший портфель, обычный портфель командировочного, он достал порттабак, поглядывая на Валентину, заботливо свернул папироску, вставил в резной мундштук тобольской работы с белочкой, вынул никелированный пистолетик и направил его на Валентину.
- Сдавайтесь, красавица! - сказал он, пистолетик звучно щелкнул, выбросил огонек; человек, прикуривая, спросил: - Испугались?
- Нет, - ответила она сердито.
- Правильно, - одобрил он. - Но, как мне кажется, вы настроены неважно. Не ошибаюсь ведь? А я в дороге люблю поговорить…
- Я устала…
- Естественно! - отметил попутчик, наклонившись, взял ее руку с бесцеремонностью пожилого человека, годящегося ей в отцы, и посмотрел на ладонь. - Хотите, погадаю? Может быть, настроение улучшится. - Он засмеялся: - Так вот, вас ждет счастье с бубновым королем через короля треф. Как там бубновые валеты ни хлопочи, а суженого не отнимут. Ваше будет за вами.
- Почему вы меня утешаете?
- Потому что, как я уже сказал, вы плохо настроены, гражданка Абасина! Ведь не ошибаюсь? Я вашу фамилию слышал. Догадываюсь, что вы племянница доктора Абасина из Новокаменска. Знаю, что у него племянница… Ну, словом, хорошее знаю.
- Тесен мир, - устало проговорила Валентина.
- Что вы! - не согласился он. - Мир очень широк, мир велик, а дорожки к одному и тому же ведут узенькие. Вот мы с вами и встретились на такой дорожке. Кончится она - разойдемся в разные стороны… Ну, вздремните, однако. Набегались ведь в Горнозаводске с вашими хлопотами.
В голосе послышался лукавый смешок. Снова в Валентине поднялась тревога: он посмеивался над ее неудачей, а впрочем, явно сочувствовал.
"С ума схожу! - подумала она, закрыв глаза. - Мне кажется, что весь мир о моем деле знает".
Удалось ли ей задремать? Очень живо представилось, что делают из селенита, шелковистого прозрачного камня, желтого, как янтарь, с багрянистым оттенком. Делают из этого камня рамочки для фотографий, пепельницы, чернильницы, раскрашивают все это наивными фиалками, ромашками, но чаще всего незабудками и пишут: "Привет с Урала". Такие обыкновенные, такие спокойные вещицы. А она и не знала, что селенит - это камень тишины. Мил-друг поехал в Баженовку за тишиной, хоть бы ей немного привез!
Валентина открыла глаза. Пассажиры уже столпились у выхода. Поезд замедлял бег. В Кудельное он прибыл перед рассветом, перрон был залит жестким предутренним электрическим светом. Неподалеку от нее быстро прошли двое: впереди человек, предсказавший ей счастье, а на полшага от него Параев, но Параев, совершенно расставшийся со своим высокомерием. Наклонясь к приехавшему, он быстро и тихо говорил с весьма почтительным видом.
- Потом, потом! - нетерпеливо остановил его приехавший. - Лошадёшка есть? Славно!
Кто же был этот человек, почему-то предсказавший Валентине счастье? Он держался так просто, спокойно и все же казался таким большим, сильным. Уж она и не помнит, как добралась до дома, как очутилась в своей комнате: все заслонила мысль о Павле, о ее любимом, бедном Павле. Решила, что утром непременно-непременно увидит его, обнимет…
- С приездом! - сонным голосом проговорила дочь квартирной хозяйки, приподняв с подушки голову, туго затянутую в сетку. - Хорошо съездила? У тебя женщина какая-то была. Письмо на тумбочке. Такая милая, культурная…
Разорвав конверт, Валентина сразу узнала крупный, круглый почерк Марии Александровны.
"Я в Кудельном проездом с севера области,
- прочитала она. -
Только что говорила по телефону с М. М.; горю нетерпением узнать о результатах твоей поездки в Горнозаводск. Через час еду в Новокаменск. Остановлюсь в доме приезжих. Надеюсь завтра увидеть тебя у М. М. Утром буду у Павла, он в Конской Голове. Как все странно! Но я уверена, что все будет хорошо.
Твоя мама".
- Наконец-то! - прошептала Валентина, - прижимая письмо к сердцу.
- Приятная новость? - спросила подруга, которую любопытство не оставляло даже во сне. - Касается твоего жениха?
- Да… Ты не слыхала ничего нового о Павле Расковалове?
- Разговоров много, нового ничего.
- Скажи, что означает король трефовый, король бубновый и бубновые валеты?
- Очень просто: король трефовый - верный друг, бубновый - счастливый влюбленный, а бубновые валеты - неприятности или злодеи, это как придется… Ты гадала в Горнозаводске? Вот новости!
- Нет… Шутку одну слышала.
Она положила записку под подушку и долго не могла заснуть, будто Мария Александровна шептала на ухо слова утешения и надежды.
2
В тот день, когда Валентина так много пережила, Павел чувствовал себя гораздо лучше. Болезнь отступила, жар прошел. Он даже поел хлеба с колбасой, впрочем не чувствуя вкуса. Лишь одно было несуразно и утомительно: механизм времени разладился, минуты толклись на одном месте.
Несколько раз возле него появлялась Ленушка, и он спрашивал ее сквозь сон, не пришел ли Осип из Баженовки, не вернулся ли Петюша, в своем ли сознании дед Роман. Голосок Ленушки вплетался в дремоту.
Неожиданно в испортившемся механизме времени колеса повернулись так резко, что вместо дня сразу стала ночь. В окно украдкой проник сиреневый луч молодого месяца и протянулся вкось над изголовьем. Он выбрал из неподвижной темноты колено человека, сидевшего на табуретке возле печи. На колене лежала небольшая костлявая рука с беленьким колечком на безымянном пальце.
- Вы, Никомед Иванович? - окликнул Павел, не удивленный появлением Халузева.
- Проснулись, Павел Петрович? Как себя чувствуете, дорогой?.. Девочка тут сказывала, что вы крепко приболели.
- Нет, теперь ничего. Слабость только. Но это пройдет…
- Это-то пройдет, - вздохнул Халузев. - Вот узнал в среду, что вы у меня дома были, хотели повидаться.
- Да, был… Но неужели вы из-за этого приехали?
- Нет, я ведь недалеко отсюда, в Гилевке, под самой Баженовкой. Для друга и семь верст не околица.
- Как вы узнали, что я в Конской Голове?
- А от Осипа, от пьянчужки, сегодня прослышал. А не он, так другой сказал бы. О вас нынче много говорят. - Он добавил со вздохом: - Весьма прискорбно…
- Да, печальную известность приобрел…
- Весьма, весьма прискорбно, - повторил Халузев. - Что ж дальше намерены делать?
- Сейчас не хочу об этом думать.
- Глядите, как бы другие думать не стали, оно всегда хуже, - пригрозил Халузев.
- Не будем об этом говорить. Я почему-то надеялся, что вас увижу. Мне это нужно было, Никомед Иванович. Мне вас о многом расспросить нужно, - медленно проговорил Павел. - Об отце расспросить… Мои неудачи на шахте кто-то, вероятно старожилы, связал с именем отца. Говорят, что он работал на Клятой шахте, взорвал ее перед самым приходом Красной Армии, погубил при этом нескольких забойщиков. Правда все это?
Никомед Иванович молчал, только рука, лежавшая на колене, начала однообразное движение: пальцы сжимались и распускались вновь, точно старик забирал в горсть что-то мягкое и ускользающее.
- Что же вы молчите? Правда все это? Вы должны знать, вы с отцом, по-видимому, дело имели.
- Знакомство с вашим папашей я водил, точно, - подтвердил Халузев. - А насчет того, чтобы знать это, не знал. До меня такое не дошло.
- Хорошо… До вас не дошло, но вы встречались с отцом, вы знаете его в быту. Скажите, эти преступления - страшные преступления, которые ему ставятся в вину - были на него похожи? Был он способен по своему характеру на эти преступления?
Теперь рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, будто наконец схватила, удержала то, что до сих пор не давалось.
- Родитель ваш был человек особый, - начал Халузев задумчиво. - Ему инженерство тяжело далось. Он из старателей, из темных людей выбился. Ну, конечно, человек был крутой: мне, мол, тяжело приходится, и вы свое на хребет примите. Слыхал я только, что управлял он сурово, на работе никому спуску не давал, да оно и понятно: в горном деле рука требуется твердая, кулак железный. Вот как!
- Но почему же моя мать и доктор Абасин, который знал его лично, говорят совсем другое? - продолжал свое Павел. - Говорят, что он был великодушен, людям охотно помогал. Говорят, хита его уважала. Как мог такой человек поступить низко с людьми, работавшими в "горе", как он мог шахту уничтожить! И ради чего? Ради интересов иноземной "Нью альмарин компани", ради заграничных бандитов, которые так нагло расхищали богатства Урала? Как можно примирить ваши слова и слова матери, Абасина!..
Халузев некоторое время молчал. Рука его теперь засуетилась, поглаживала колено короткими, неуверенными движениями. Казалось, она что-то искала и вдруг остановилась, цепко обхватила острое колено.
- А так примирить можно, что Мария Александровна и доктор этот Петра Павловича в "горе" не видели, - неохотно ответил Халузев. - А ведь так бывает: на работе человек - зверь, а домой придет - просто шелковый. Я так думаю, хоть и видел Петра Павловича только в доме моем да один раз в хитных местах.
- Не там ли он вам жизнь спас?
- Что ж мы, Павел Петрович, все о вашем родителе толкуем, точно это дело на пороге стоит, - недовольно произнес Халузев, уклонившись от ответа. - Вам о Петре Павловиче только то знать нужно, что он вас пуще всего на свете любил, о вас только и думал. Остальное вас не касается. Нынче, по вашему положению, и вовсе старое ворошить ни к чему. Вам о нынешнем думать нужно!
- Мало приятного о нем думать! - угрюмо сказал Павел. - Если правда то, что говорят об отце, то для меня нет нынешнего. Во всяком случае, нет такого нынешнего и будущего, какое я себе рисовал. С вечным стыдом придется жить.
- Ишь страх какой, "с вечным"! - усмехнулся Халузев. - Вечность только господу богу надлежит, а для нас грешных и вся-то вечность глазом моргнуть.
- Нет, жизнь у человека большая, громадная. Всю жизнь на мне будет тень отца лежать, на моем имени, на моей душе.
- Эка! - бросил Халузев пренебрежительно. - И я вам долгой жизни желаю, а то, что вы вечностью зовете, то может и в минуту кончиться. Нынче живем так, завтра, может, заживем иначе. Нынче отцовы дела для вас страх, а завтра совсем по-другому.
- Не понимаю вас…
- А что понимать! Мало ль как это… международное, к примеру, положение заладится.
- Вот вы о чем… - тихо проговорил Павел.
- Ну, а пока вечность, хе-хе, тянется, жить надо. Вот о чем думайте, дорогой!
Только напряженным усилием воли Павлу удалось удержать себя на месте; он с трудом, неслышно перевел дыхание. Чувствовалось, что самое главное в этой встрече лежит впереди, что самое важное еще не сказано.
- Что же мне думать? - спросил Павел, стараясь говорить спокойно. - Непонятно…
- Нанесли на вас добрые люди такое, что лопатой не разгребешь. Выходит так, что судить вас будут, Павел Петрович.
- Меня судить?! - воскликнул Павел. - Меня?!
- Да что вы всполошились! Не суд страшен, а приговор. Вот в Новокаменске я побывал, в Баженовке тоже наслушался про ваши дела, прикинул все как есть - выходит все нет да нет. Судить вас, понятно, можно, а осудить нельзя. Подозрений много, а доказательства-то хлипкие. Вот аварии эти… Разберись - никто вас на том не застал, на каждый случай отвод есть. То вы в отлучке находились, а то вместо вас неясную фигуру видели. Все про то толкуют. Или этот случай взять - поездку в Горнозаводск. Вызов-то подложный, вернее всего тут барышня неизвестная замешана… Вы про то не говорите, ну и отойдут ни с чем. Хоть не прав, а не весьма виновен. Халатность, и все тут. Разве что условно вас попугают.
Нужно, нужно было дать высказаться Никомеду Ивановичу, не сбить его с дорожки, позволить ему придти к последнему, решительному, все объясняющему слову.
- Вот о чем кумекать нужно, - назидательно добавил Халузев, не дождавшись отклика. - Так-то, голубчик.
- Нет, все ясно! - проронил Павел. - Дальше и "кумекать" нечего. Инженер с судимостью, осужденный… Не стоит и думать…
- Как это - не стоит! - удивился Никомед Иванович. - Что ж вы считаете, что судом все кончится? Жить-то нужно будет, Павел Петрович. Вот и пораскиньте соображением - куда пойдете, за что возьметесь?
- Никуда я не пойду. Я могу только в Новокаменске остаться, только на уралите работать. Если меня даже осудят за халатность, то позволят же работать здесь рядовым инженером, позволят пользу принести! - Он закончил медленно, упорно: - В Новокаменске останусь, только в Новокаменске!
Будто приманку бросил, уверенный, что Халузев вцепится в нее, возразит ему, непременно возразит, забеспокоится.
- Как же это вы здесь останетесь? - удивился Халузев. - Здесь вам работать нерука, неужели не понимаете?
- Все понимаю. Понимаю, что сейчас я скомпрометирован. Но я… я все силы приложу, чтобы доказать свою невиновность. Не могу я, не хочу я Новокаменск оставить, и особенно южный полигон!
- Вот не понимаю вас! Что хорошего, прибыток вам какой?
- Никакого прибытка, и весь мир в прибытке. Здесь богатства невероятные, здесь клады, каких мир не видал.
- Уж и клады! - странно, сухо засмеялся Халузев. - Камень бледный, трещиноватый… Клады! Скажете такое!
- Не понимаете вы этого и не поймете. Я все отвалы старых шахтенок облазил. Тут земля набита уралитами. Здесь дремлет уралитовая Магнитка. Еще немного - и здесь жизнь закипит, шахты поднимутся. Человек вглубь пойдет за рудой уралита. Я должен пойти, поймите это!
- Другие пойдут! - не скрывая злости, воскликнул Халузев. - Да и пойдут ли?.. - Он помолчал, отдышался. - А что за беда, вы ведь тоже без занятия не останетесь: в старательство броситесь, еще лучше проживете. Хоть молоды, а горняк знающий, рука у вас отцовская. Как же! - Вдруг он промолвил мягко, вкрадчиво: - А то, может, за науку возьметесь? Мне уж не много нужно, как ни есть проживу. Не знаю я, куда то девалось, что вы из моих рук получили, но вы только слово скажите - прибавлю. Беден, беден Никомед, а коли потребуется, авось малость найдется…
Уже давно лунный луч оставил Никомеда - он скрылся в темноте, и из темноты слова доходили шелестом.
Кому нужно меня убрать с Клятой шахты? - быстро спросил Павел, - Кому и зачем нужно, чтобы я убрался из Новокаменска?! - крикнул он, сам не понимая, почему так внезапно, так бесспорно сложился этот вопрос.
- Что вы, голубчик! - удивился Никомед Иванович. - Что это придумали!
- Сами пришли или вас прислали уговорить меня?
- В чем уговорить-то, дорогой?
- Бросить дело, перестать рваться в Клятую шахту…
- О каком это деле вы говорите, Павел Петрович! Больны вы еще, голубчик. К вам со всей душой, а вы вот как щетинитесь. Не по положению вашему, кажись. На шахту вам не вернуться, сами понимаете.
Кто меня с Клятой шахты выживает? Кто мне вместо честного труда "малость" отступного предлагает - вы лично или другой? Кто он? Кто был за белой дверью в вашем доме? Почему молчите? Отвечайте!
Он вскочил, не сразу нашарил аккумуляторный фонарик, нажал включатель.
Белый резкий свет залил избу.
Прислонившись к косяку, стоял бледный Никита Федорович; из-за его плеча на Павла глядел Федосеев.