Василий навалился на него, они повозились, как медвежата, и Василий приказал:
- Спи, герой! Слышишь, батя уже качество раннего утра проверяет, в огороде кашляет. И когда он только спит! - Укрывшись тулупом, он спросил: - Петька в Гилевку не приходил?
- Не видал.
- Плохо дело. В копушках мы его не нашли и в Конской Голове тоже нет. Куда завеялся малец?
- Почему знаешь, что его в Конской Голове нет?
- Когда я там v мосточка залег, Ленка на бережок вышла. Долго сидела - плакала, родименького вспоминала. Жаль девчурку…
- Завтра надо народ поднимать на поиск. Товарищ Колясников поможет…
Ответа он не услышал: Василий заснул, точно в омут нырнул. За один день ему пришлось трижды пересечь Клятый лог да еще сбегать к дальним копушкам, обшарить их. "Сенокос" выдался утомительный.
В этот же ранний час, когда, предвещая солнечный день, по ложбинкам тянулся жемчужный туман, сливался с озером и ждал первых лучей солнца, чтобы бесследно рассеяться, в домишко на баженовской стороне постучал маленький, весь седой старичок, очень коренастый, чистенький и усмешливый.
- Орина, свет-матушка… - ласково и певуче проговорил он, когда окно приоткрылось и на него с удивлением сверху вниз посмотрела темнолицая старуха. - Орина Петровна, прости на тревоге. Твой-то каменный царь спит?
- Что это ты, Саввушка, что понадобилось? Спит он.
- Вишь, лежебока какой! А квартирант тож спит?
- Слышно было, перхает на чистой половине, а встал ли - не знаю. Что попритчилось такое?
- Ты его потревожь, квартиранта-то… Скажешь, что пасечник явился, труд принял… Иль нет, я сам к нему пойду для почета.
Во дворе он мимоходом приласкал лохматого пса, взошел в избу и осторожно стукнул в дверь чистой половины.
- Кого требуется? - раздался сердитый голос, сорвался и снова послышался, уже более мирный: - Взойдите, кто есть!
Это правда, что в Баженовке некогда процветало камнерезное искусство, и также правильно то, что промысел пошел на убыль, так как народ потянулся на серьезное заводское дело, но неправда, что селенит забыли совершенно. Волокнистый, полупрозрачный, лунный камень янтарных оттенков, от светло-медового до багрянистого, приятный, хоть и низкородный, все еще находит и своих мастеров и своих любителей. Поделочки из селенита - вещицы домашнего обихода - появляются в магазинах промкооперации, на колхозных рынках и даже в блестящих витринах "Ювелирторга". Значительную часть этих безделушек дают баженовские кустари, а лучшие выходят из рук старого умельца Прасолова, у которого и остановился знатный гость, приехавший в Баженовку поздним поездом.
Гость был принят с почетом. Орина постелила ему на чистой половине по-царски, но Георгий Модестович всю ночь просидел на диванчике, дымя самодельными цыгарками, покашливая, думая свои тревожные и грустные думы о том, что Павел - Павел Расковалов, человек честных правил - оказался вот каким неверным человеком, и если пока не погиб совершенно, то через знакомство с Халузевым погибнет непременно. Георгий Модестович не видел преступления в том, что человек продает принадлежащий ему камень. Продай, коли нужда приспела, но продай так, чтобы честно мог сказать: "Продал". А сбывать камень неясного происхождения через темного ювелира-надомника, не сообщая фамилии, сбывать камень не государственной скупке, а потаенным ходом, не по нужде - какая там нужда могла приключиться у Павла! - а по жадности, это что же такое? Это позор! А Никомедка? С отцом компанию водил и сына в свое болото утащил, маклака из него сделал…
Все кипело в старике… Он и Павла обвинял, неосознанно жалея его, и горел желанием высказать мельковскому паучку все, что о нем думал, пригрозить ему, разрушить преступную компанию, пока не поздно, пока можно уберечь Павла, отогнать от него паука, воспользовавшегося неопытностью молодого Расковалова. Георгий Модестович, конечно, считал Павла чуть ли не ребенком, и поэтому нужно было немедленно ввязаться, поднять шумный скандал, загнать Никомедку в его мельковский угол, чтобы носа не смел показать.
- С утречком тебя, батюшка! - сказал Савва. - Вот прибежал, труд принял… Вернулся мой квартирант… Почитай, по заре вернулся.
- Говорил ты ему, что я тут? Пасечник улыбнулся плутовато:
- А как же сказать, коль не знаю, кто ты!
- Не знаешь? - уставился на хитреца Георгий Модестович.
- Для меня ты Георгий Модестович товарищ Семухин, а для него, может, ты кто другой, и меня это, отец милый, не касается. Ты уж лучше сам ему скажи. - И лицо пасечника поплыло в улыбке.
- Ему я судья! - хрипло воскликнул Георгий Модестович и вскочил. - Я ему судья!
Он пробежался по комнате, надел тюбетейку, подвернувшуюся под руку, потом вспомнил о пиджачке и бушлатике, взялся за чемоданчик, стоявший на стуле, но, по-видимому, сообразил, что негоже судье являться к подсудимому с чемоданом, бросился в дверь, испугав своим неожиданным появлением лохматого пса, и зашагал по улице, порывистый и тщедушный, но грозный, как только может быть грозен такой человек, бросающийся в бой, не рассуждая, не задумываясь, насколько обоснованны его поступки.
Старенький пасечник едва поспевал за грозным судьей.
Уже второй месяц горнозаводский житель Никомед Иванович Халузев отдыхал в баженовских местах, где так обильны ягодами и грибами леса, где так красива извилистая, быстрая река Карпушиха. Остановился он на жилье у пасечника заречного гилевского колхоза Саввы Корякова, снял у него пристроечку к избе и жил тихо: бродил в лесу и возвращался с хорошей взяткой грибов и ягоды, сидел с удочкой на бережку Карпушихи, а то просто лежал на травке и дремал под гудение пчелок процветающей колхозной пасеки, где хозяйничал старенький Савва.
Как видно, он в эту ночь и не ложился спать - сидел на завалинке в полудремоте, подставив лицо первым лучам солнца. Услышал ли он или почувствовал приближение грозы, но встрепенулся. Увидев Георгия Модестовича, он сделал всем телом заметное движение, но тут же сдержался и встал, спокойный, улыбающийся; он стоял, заложив обе руки ладонями внутрь за шелковый поясок на сатиновой косоворотке.
- Нашел я вас! - задыхаясь, начал еще на ходу Георгий Модестович. - Вот, оказывается, где вы притаились, Никомед Иванович! Не ждали, поди, не рассчитывали! - и он окончательно задохнулся.
- Слушаю вас, товарищ Семухин… - начал Халузев.
- Нет уж, я вас послушаю, Никомед Иванович! Я вас послушаю, про ваши дела с Павлом Петровичем Расковаловым! - вскричал гранильщик.
- Позвольте, дорогой! - проговорил Халузев, изменившись в лице, побледнев и укоризненно покачивая головой. - Здесь неудобно, вся улица слышит. Будьте добры, пройдите ко мне…
- Это вам, конечно, неудобно, а мне - хоть весь мир слушай! - продолжал Георгий Модестович, то хватаясь рукой за сердце, то потрясая ею в воздухе. - Пускай слушают, пускай знают, какие дела творятся!
Медленно повернувшись спиной к неожиданному, шумливому гостю, Никомед Иванович вошел во двор. За ним ринулся Георгий Модестович.
2
Братьев пришлось расталкивать. Худенькая чернявая Мариша сначала взялась за Василия, дергала его за руку, тянула за ухо, но тот только мычал, бормотал: "Мишка, аперкотом дам! Брось!" Тогда Мариша принялась будить Мишу, но она толкала и дергала его осторожненько, жалеючи, потом шепнула на ухо: "Мишенька, слышь, Мишутка", и он тотчас же открыл глаза, счастливо улыбнулся.
Мариша откачнулась от него.
- Вставай, буди брата! - сурово проговорила она. - Спите, как чурки, а старик ушел…
При словах "старик ушел" открыл глаза и сразу сел Василий.
- Куда? - спросил он хрипло. - Куда ушел?
- С приезжим стариком повздорил и ушел.
С пятого на десятое, спеша, она рассказала, как именно вздорили два старика во дворе соседа-пасечника, как приезжий обзывал Халузева всякими словами, грозился сообщить "куда надо" о потаенной торговле зелен камнем, требовал, чтобы старик оставил в покое Расковалова, и наконец ушел, плюнув под ноги Халузеву, а Халузев через малое время взял пестерек и задами побежал из дому.
- В какую сторону? - спросил Василий; он уже натянул сапоги и взял ружье за плечо.
- Подался до погоста, а потом у ямы свернул к каменоломне.
- К каменоломне? Смотри - ошибка! Чего ему делать на каменоломне?
- Вот несуразный! Я же с нашего огорода смотрела.
- Мишка, готов? Берданка заряжена?
- В порядке… Да постой, молока хоть похлебаем.
- Айда, айда! Не прокиснет молоко, успеешь нахлебаться!
- Ой, масенький, молочка захотел! - засмеялась Мариша, глядя на младшего Первухина с нежностью. - Придешь - матушка шанежку даст, агусеньки!
- Прощай, Марусино сердце! - продекламировал Миша, скатился по приставной лестнице и присоединился к брату, когда тот уже бежал через огород; он ничего не спросил у Василия, он понял, что задумал брат. - Будет нам утренняя зарядка, - сказал он, втягивая воздух. - Вот натощак и карабкайся.
- Живот пустой - ногам легче…
План Василия заключался в том, чтобы пройти напрямик за огородами через поймы Карпушихи, а потом на гору Лежалую, с которой должен был открыться вид на подходы к карьерам каменоломни.
Гора взгромоздилась перед ними серым гранитом, скатами и спадами, тут и там охваченная леском. В дни ранней юности и во время комсомольских военных игр братья с деревенскими своими товарищами не раз штурмовали гору и знали, что с какой стороны ни подступись, все трудно, все круто. Решили взять гору вкось, с тем чтобы выйти поближе к карьерам, и принялись за свой труд. А это, действительно, был труд, и как ни спешили братья, им пришлось и колесить и отступать там, где начинался лишний риск, и продираться через заросли шиповника, и помогать друг другу.
- Пока плутать будем, он не знай куда убежит! - яростно цедил сквозь зубы Василий.
Тяжело дыша, они все же довольно быстро достигли сосновой гривы, разросшейся на длинном хребте Лежалой, и очутились на узком плато, шедшем по хребту. Под соснами было прохладно, обвевало свежим ветерком. Перебежав плато, братья бросили взгляд вниз, на широкую террасу, поросшую сосняком. По этой террасе вилась дорога каменоломни. Широко разъезженная, она уходила вправо и влево. Братья увидели бы любое пятнышко на светло-желтом полотне дороги, но все было пустынно.
- Теперь куда? - спросил Миша, облизывая пересохшие губы.
- По бровке к каменоломне пройдем, покуда можно…
Бровка становилась все уже, как и обрывистая терраса внизу. За острым краем террасы ярко голубело небо. Еще немного - и должен был открыться взгляду первый, самый большой карьер каменоломни.
Миша схватил брата за локоть.
Почти одновременно они увидели двух человек, которые показались со стороны каменоломни и быстро приближались по дороге. Не старик с пестерком привлек их внимание, а его спутник. Посмотрев друг на друга с испугом, братья снова впились глазами в высокого человека в бушлате, в кожаном картузе.
- Он! - проговорил Василий и скрежетнул зубами.
- Спятил! - шепнул Миша и прерывисто вздохнул. - Откуда он мог тут взяться! Сам видел, что он в Конской Голове не в сапогах был.
- Правда, - сообразил Василий. - А похож!
- "Обличье фигуры", - шепнул Миша.
Двое шли медленно, разговаривали тихо, но угадывалось по их движениям, что разговор был горячий. Потом эти двое остановились на краю террасы. Братья видели их четкие силуэты на фоне неба.
Все последующее разыгралось почти молниеносно.
Высокий сделал сбоку резкий выпад. Послышался тонкий крик. Старик, брошенный на землю, извиваясь по-змеиному, схватил высокого обеими руками за ногу, но высокий высвободился, ударил старика ногой, сунул руку в карман, выхватил ее, и в руке что-то заблестело.
В тот же миг, не целясь, выстрелил Миша. Высокий отпрянул от края террасы и, согнувшись, побежал к карьеру.
- Погляди, что со стариком, а я за "обличьем"! - И Василий бросился по бровке к каменоломне.
Младший Первухин скатился вниз, пересек террасу. Старик лежал ничком, прикрывая голову рукой, все еще ожидая удара. Капельки крови скатывались по пролысому черепу.
- Эй, гражданин! - окликнул его Миша. - Гражданин Халузев!
Из-под руки старик посмотрел на него, перекошенное лицо было страшно.
- Душегуб! - проговорил он плаксиво. - Душегуб треклятый, варнак! - Потом застонал, ткнулся лицом в землю. - Смерть моя… - шепнул он погасающим голосом.
Миша боялся и подумать, что может произойти с Василием, который остался один на один с тем высоким человеком, вооруженным, поднявшим руку на хилого старика, но он понимал, что и Халузева нельзя бросить без помощи и присмотра.
Выручка пришла неожиданно. Из-за поворота дороги показался обоз в три телеги, двигавшийся на каменоломню. Гилевские колхозники ехали подбирать бут для облицовки фундамента новой электростанции на Карпушихе.
Все сделалось быстро. Возчики, молодые знакомые ребята, столпились вокруг старика, с одного слова Миши поняли, что старика нужно в больницу; силач Коланутов подхватил Халузева, положил его на телегу.
- Митрий, ты повезешь! - приказал он одному из парней. - Да не спеши. Видишь, отец уж и не дышит, кажись.
Как только Митрий завернул лошадь к Гилевке, Миша ввалился в телегу Коланутова и погнал к каменоломне. Вот теперь, когда мысли были заняты только братом, он совершенно измучился. Впереди открылась пустота карьера. Он соскочил с телеги и, держа берданку наизготовку, бросился к сторожке, которая казалась крохотной под мощным гранитным бортом. Все кругом было пусто, тихо.
Серый гранит, испещренный черными точками слюды, уже нагрелся в лучах солнца и дышал сухим теплом. На полпути к сторожке Миша подался немного в сторону под самый борт карьера и, к удивлению Коланутова, стал подбираться к сторожке сбоку, точно выслеживая притаившегося зверя. Обогнув сторожку, он заглянул в открытую дверь и, отбросив осторожность, выпрямился. Сторожка была пуста.
Большой карьер был первым в цепочке карьеров, которые тянулись в сторону болот Клятого лога. Соединялись карьеры узкими выемками-щелями, по дну которых шла дорога. Коланутов видел, как Миша скрылся в первой выемке.
Второй карьер был значительно меньше первого и разрабатывался в две террасы. Камень из этой ломки ценился особенно высоко; до войны здесь добывалась плита для облицовки первых этажей многоэтажных домов, для речных и морских пристаней. Карьер точно спал. Тут и там лежали плиты, оставленные в различных стадиях обработки. Камень молча ждал, чтобы снова затрещали пневматические зубила, чтобы заискрилась сталь, обтесывая плиту. Говорили, что каменоломня должна ожить со дня на день, недаром сюда уже наведалась комиссия местпрома с московским представителем.
В этом карьере тишина показалась Мише особенно тяжелой, многозначительной.
- Вася-а-а! - крикнул он.
Уступчатые борта отдали крик короткими отголосками, но и только.
Подстегиваемый тревогой, Миша бросился в выемку, соединявшую второй карьер с третьим. Последняя выработка, самая молодая и неглубокая, прорезала каменное плато, по обочине которого, как крепостные зубцы, громоздились скалы. Между камнями зеленели сквозные березки и осины, а затек начиналось болото, уходившее в сторону Клятого лога, к дальней тайге.
- Васютка-а-а! - отчаянно завопил Миша. - Братенни-и-ик!
Ни ответа, ни привета. Камень раздробил его крик и погасил отголоски. Но вдруг из-за скалы показался Василий. Мокрый по пояс, он подошел к брату.
- Что угодно, гражданин Первухин? - спросил он спокойно. - Ваш музыкальный голос за три километра слышно.
- Жив? - схватил его за плечо счастливый Миша. - Честное мое, жив!
- Как будто, - согласился с ним Василий, обжимая обеими руками голенища, чтобы выгнать воду.
- А тот где?
- По болоту ушел… Я за ним сунулся, да назад вернулся. Пристрелит из-за болотной поросли. А со стариком что, с Халузевым?
- В больницу повезли.
- Живой, значит? Ладно! - Он сделал несколько шагов рядом с Мишей, хлопнул его по плечу: - Сегодня "сенокос" в общем удачный, как думаешь?
- Вполне удачный! - подтвердил Миша, больше всего обрадованный тем, что с его братом не произошло ничего страшного. - А этот, в картузе… кто такой?
- Дурацкие вопросы ставишь. Все ж таки это, конечно, не Павел Петрович. В летах уже, дьявол. Бежал тяжело…
- А проживает он на каменоломне, - добавил поспешно Миша.
- Должно быть. А Халузев… видать, в самом деле связной у "тех", у "дружков"… И что ему от Павла Петровича нужно - угадай-ка!
Гилевские ребята уже кончали грузить бутом вторую телегу, когда к ним подошли Первухины. Работа приостановилась, парни живо интересовались, кто чуть не вышиб душу из старика.
- Издали мы его видели. Высокий, в бушлате, картуз кожаный, черный… - начал Василий.
- Фью! - свистнул Коланутов. - Так это же конторщик от местпрома Алексей Нилыч!
- А может, и не он, а сторож, - выразил сомнение другой возчик.
- Опять-таки какой сторож! - уточнил третий возчик. - Двое сторожей-то на каменоломне.
- Говорю, в бушлате, в картузе кожаном, - повторил свое Василий.
- Так все они в одной форме, - почесал за ухом Коланутов. - Вот история!..
- Высокий, - вел свое Василий. - Здоровый дядька, высокий. В летах уже.
- А в летах, так это все же конторщик, он всех старее… Да что ж это никого не видно? - удивился Коланутов. - Он загорланил: - Эй, каменны черти! Давай отпуск на бут!
Голос раскатился по карьеру, повторенный эхом. Парни переглянулись. Стало жутковато.
- Пошли! - приказал Василий. Все двинулись к сторожке, которая, как выяснилось из слов гилевских ребят, также служила конторой местпромовского карьера и жильем двух сторожей и конторщика - в ожидании того времени, когда карьер снова заживет полной жизнью.
Вошли в сторожку, осмотрелись. Три топчана были кое-как заправлены серыми одеялами, На подоконнике стояли большой закопченный медный чайник и три чашки. Под потолком висела керосиновая лампа.
- Хозяйство середняцкое, - отметил Миша.
- Куда ж они подевались? - заговорили парни. - То все в карты резались. Чудно… Говорят, демобилизованные солдаты, а картежили, как базарное жулье.
Свернув махорочную цыгарку, Коланутов ощупал карманы, вспомнил, что спички утащил с собой Дмитрий, увезший старика в больницу, пощупал печурку, поскучнел и все же на счастье полез в устье за угольком. Нет, печурка, видать, давно не топилась. Среди мусора, забившего устье, ребята увидели скомканный кусок холста с пятном запекшейся крови.
- Стой! - встрепенулся Миша. - Хромал кто из них?
- Сторож Илья прихрамывать стал… Говорит, оступился в карьере ночью, ногу вывихнул.
- Когда хромать стал?
- Три иль четыре дня тому.
- Кто из них в Горнозаводск ездил, когда? А ну, вспомните, ребята! Дело важное… - заволновался Миша.
Начали вспоминать… то есть и вспоминать было нечего. Конторщик ездил за последнее время в Горнозаводск дважды: с пятницы на субботу и потом на среду. На плотине и в Гилевке видели конторщика на пути к станции, так как другой дороги на станцию нет. В его отсутствие отпуск бута производили сторожа, но во вторник и сторожей, кажется, в карьере не было.