– А вы верите, что он имел отношение к Черным Мантиям, господин Ларсоннер? – спросил первый караульный.
– Ну еще бы, черт побери! – прорычал грозный бас.
В следующий миг дверь распахнулась. В камеру вошли трое: господин Ларсоннер и еще два охранника.
Оба караульных остались в коридоре.
– Побыстрее, друзья мои, побыстрее, – торопил Ларсоннер, переступая порог. – Внизу уже добрых четверть часа ждет карета и конвой. Добрый вечер, господин Ноэль! Будьте так любезны, помогите мне надеть на заключенного наручники.
– С превеликим удовольствием, – очень серьезно отозвался надзиратель, всем своим видом показывая, что находится при исполнении служебных обязанностей. – Однако позвольте мне сначала сделать заявление – и прошу вас внести его в рапорт. Куда бы ни был помещен наш подопечный, его везде следует держать под неусыпным надзором. До сегодняшнего дня я не мог пожаловаться на этого человека… но теперь… во-первых, посмотрите, что я у него нашел…
И Ноэль протянул одному из стражников отмычку; тот принялся внимательно разглядывать ее.
– Однако она хорошо послужила, – заметил конвоир.
Узник не проронил ни слова; он даже не пошевелился.
– И еще, – продолжал Ноэль, – не знаю уж, владеет он недвижимостью или ценными бумагами, но он предлагал мне чек на двадцать тысяч франков в банке "Шварц и Назель".
– Бесстыжий плут! – начал было узник.
– Помолчите! – сурово прервал его Ларсоннер. – Продолжайте, господин Ноэль, я вас слушаю.
– За это он потребовал, чтобы я предоставил ему мою форму; переодевшись, он совершил бы побег и укрылся бы у своих сообщников в городе. Он понимает, что ему грозит, прекрасно понимает!
Клеман больше не возражал.
– Запишите! – приказал Ларсоннер. – Мы обязательно внесем ваше сообщение в рапорт, господин Ноэль. Вы вели себя как честный и умный человек, ни на минуту не забывающий о своем долге!
Говоря это, Ларсоннер взглянул на узника; тот опустил глаза.
Ларсоннер даже внешне выделялся среди своих спутников – коротконогий, широкоплечий, с бульдожьим лицом, выражавшим обычно невозмутимое добродушие, но ставшим сейчас серьезным и суровым.
Хоть Ларсоннер и был в штатском, в этом человеке безошибочно угадывался тюремщик; точно так же мы легко определяем военных и священников, даже если они появляются в обычной одежде.
Ларсоннер, должно быть, выдержал не одно испытание, раз господин Бюэн столь безгранично доверял этому служаке.
Когда Ларсоннер протянул Ноэлю наручники, тот с самым любезным видом заявил:
– Прошу меня извинить, но нашему злоумышленнику хватит и половины этой игрушки: он имеет обыкновение размахивать лишь одной рукой.
Стражники и в камере, и в коридоре громко расхохотались. Один из охранников протянул Ноэлю ремень, и левая рука Клемана была крепко-накрепко прикручена к телу.
Пока узника связывали, Ларсоннер отошел в сторону. За все это время он даже толком не взглянул на заключенного. Единственное слово, с которым Ларсоннер обратился к Клеману, было приказом молчать.
– Господин Ноэль, пока мы будем оформлять в канцелярии все бумаги, приготовьте, пожалуйста, опись принадлежащих заключенному вещей, – распорядился Ларсоннер. – Луи и Буре заверят ваш протокол. Ну, идемте!
Узник окинул взглядом камеру, будто прощаясь со своим тюремным раем, и последовал за двумя стражниками. Ларсоннер замыкал эту маленькую процессию.
Когда Клеман заворачивал за угол коридора, ветерок, ворвавшийся в приоткрытую дверь, донес до узника голоса, кричавшие на улице о вынесенном Ле-Маншо приговоре.
Канцелярия располагалась сразу за кабинетом начальника тюрьмы. Ларсоннер приказал всем остановиться и заглянул к служащим тюремной администрации, чтобы перекинуться парой слов о главном событии дня. Чиновники вышли из канцелярии взглянуть на Ле-Маншо и единодушно решили, что никогда еще убийца не держался с таким достоинством и не был так явно похож на убийцу.
Прежде чем заключенного вывели из тюрьмы, служащие оформили целую кучу бумаг, поскольку отправка узника в такой поздний час была делом необычным. Конвоиры сочли, что в задержке виноват господин Бюэн, так как Ларсоннер вынужден был бежать к Жафрэ, чтобы переговорить с начальником тюрьмы, поскольку сам Ларсоннер не желал брать на себя ответственность за узника, которого надо было везти по городу в сгущавшихся сумерках.
Хотя какая могла быть опасность? Доставка преступника из одной тюрьмы в другую в надежной карете под конвоем жандармов не давала никаких поводов для беспокойства.
Удивляло другое: как мог позволить себе отсутствовать в такой момент господин Бюэн? Это было тем более странным, что господин Бюэн был добросовестнейшим человеком, весьма щепетильным во всем, что касалось исполнения служебного долга; к тому же начальник тюрьмы находился, как все знали, в том же квартале, почти на той же улице, словом, в двух шагах от своего кабинета.
Ларсоннер, вернувшись от начальника, не стеснялся в выражениях, а когда приятели стали утешать его, напоминая об исключительном доверии, которым он пользовался, Ларсоннер желчно отвечал: "Доверия, конечно, хоть отбавляй, да только шубы из него не сошьешь…"
Людям только дай позлословить, и тюремные чиновники тут – не исключение. Они мгновенно забыли о своем патроне и занялись уехавшим Ларсоннером: ходит, мол, в любимчиках у начальства, да еще и недоволен! Служащие говорили, пожимая плечами: "Ишь как его занесло! А будь тут сейчас господин Бюэн, спеси-то, небось, поубавилось бы!"
Эти славные люди и не подозревали, до чего же они правы!
…Только покончив с формальностями и расставшись с тюремным конвоем, Ларсоннер посмотрел на узника. Они направлялись по коридору к Птичьему двору, ворота которого выходили на улицу Паве.
Коридор был пуст.
Ларсоннер быстро шагнул к Клеману и резко дернул его за руку, крепко привязанную к телу. И тут же Клеман услышал:
– Рукой не двигайте, продолжайте идти.
Перед выходом во двор Ларсоннер пробормотал быстрой скороговоркой:
– Ныряйте под карету, когда продавец газет окажется перед лошадьми, не мешайте ему действовать… потом живо вылезайте с другой стороны. Если рядом появится жандарм, кольните его лошадь в бок ножичком, будто шпорой. Постарайтесь кричать, как все вокруг, и по дороге ничему не удивляйтесь, на протяжении всего вашего пути "будет день".
Они вышли на Птичий двор, и конечно же, будь вы на месте узника, слова Ларсоннера возбудили вы ваше любопытство… Тем временем уже полностью стемнело и наступила настоящая ночь.
С улицы во двор доносился обычный шум большого города. Громко кричали продавцы газет – точно так же, как вопили днем разносчики бульварных листков с противоположной стороны тюрьмы:
– Приговор Клеману Ле-Маншо! Банда Кадэ! Возрождение Черных Мантий!
VII
"БУДЕТ ЛИ ЗАВТРА ДЕНЬ?"
Старинный парадный двор особняка, принадлежавшего когда-то семейству Номпар де Комон, герцогов де ла Форс, которые состояли в родстве даже с королевским домом Франции через герцога де Лозюна, назывался теперь попросту: Птичий двор. "Карнавале", особняк, где жила госпожа де Севинье, высится в ста шагах отсюда, и госпожа де Севинье, что пересчитала удивленные возгласы милой маркизы по поводу замужества сестры короля, сама без малейшего удивления наблюдала за упадком древнего замка, который сперва превратили в тюрьму, а потом и вовсе его уничтожили.
Птичий двор был сейчас весь изрыт и завален кучами булыжников, которыми его собирались замостить, так что карета никак не могла въехать в него и, окруженная жандармами, ждала на улице.
Улица была неширокой, и карета стояла здесь уже довольно долго.
Человеку, который хоть немножко знает Париж, и говорить не надо, что уже одного этого обстоятельства вполне достаточно, чтобы собрать толпу зевак. А тут вдобавок продавцы газет, кричавшие: "Новости! Свежие новости!" – возбудили всеобщее любопытство, и не было сейчас на земле героя более прославленного, чего убийца Клеман Ле-Маншо, имя которого звучало, словно звонкая песнь фанфар.
Если бы крикливые торговцы прибавили к своему сообщению еще одно: "Вы можете бесплатно взглянуть на Клемана Ле-Маншо у главного входа в тюрьму де ла Форс!" – то улицу Паве мигом запрудила бы огромная толпа.
Но поскольку никто не удосужился сделать это важное объявление, вокруг кареты стояло только полторы-две сотни зевак. Два-три сержанта городской стражи отгоняли их подальше, но они, теснясь, подходили все ближе и ближе, пожирая глазами тюремные ворота.
В толпе то и дело слышались те нелепости, которые не устает порождать поэтическая душа Парижа, помогая доброй четверти населения города жить, словно во сне.
– Маркиза, настоящая маркиза, господин Мартен, приезжала повидать его! Прибыла, бесстыдница, в собственном экипаже!
– Уж не вам, госпожа Пиу, мне не верить, говорю же вам: начальнику тюрьмы платила пятьдесят франков в день за помещение с коврами – и это в тюрьме, где в нижних камерах чуть не Сена плещет!
– Обед ему стоил луидор, и еще вино отдельно.
– Всего два су! Последние номера! – предлагал удачливый торговец бульварными листками, в руках у которого осталось всего с полдюжины газет.
Но тут набежали менее удачливые продавцы с полными охапками свежих номеров, и вновь бойко пошла торговля.
– Начальник тюрьмы – должность очень выгодная. Вспомните, например, Бастилию.
– А вы что, не понимаете, почему этого Ле-Маншо перевозят в другое место? Да потому, что каждый вечер он командует отсюда всеми нашими политиками, и помогают ему сообщники, которые прячутся тут на пустыре. Каждый Божий вечер!
– Нет такого правила, чтобы перевозить преступников по ночам, госпожа Пиу, но в банду Черных Мантий входит от двадцати восьми до тридцати тысяч злодеев – и это в одной только нашей столице…
– Не надоело тебе, старик, байки рассказывать? – прервал говорившего какой-то юнец. – Черных Мантий и на свете-то нет!
– Дурак! Да Ле-Маншо один из них! Вот они и хотят, чтобы господин Клеман потихонечку сбежал в потемках!
– Вы так хорошо с ним знакомы?
– Черт побери! Пятьдесят франков за комнату в сутки – это пятнадцать тысяч франков в месяц, недурная, однако, плата… а во всех соседних домах притаились стрелки венсенского полка…
Вдруг толпа зашумела, раздались голоса: "Вот он! Вот он!" Потом все замолчали – и занавес пополз вверх.
Створки ворот повернулись на массивных петлях, позволяя увидеть тюремный двор, освещенный фонарями. Толпа расширила круг. Госпожа Пиу потом говорила, что именно в этот момент у нее и украли табакерку – Черные Мантии, разумеется.
Конвойные в тюремном дворе образовали коридор от двери до ворот.
Будто по волшебству, воцарилась мертвая тишина.
В театре всегда слышна возня мышей, когда зал застывает перед долгожданным выходом знаменитого актера.
Появились два стражника, сопровождавшие господина Ларсоннера, а следом – осужденный. Свет фонарей бросал красноватые блики на его лицо.
– Какое грубое, однако, животное! И ему оставили его атласную шляпу, ах, нет, простите, шляпу с атласной лентой!
– Да настоящая ли у него борода? Мне кажется, приклеенная!
– Посмотрите на его культю!
– Вот отсюда и пошло его прозвище, – обстоятельно объяснил господин Мартен. – Маншо – так зовут в народе одноруких.
– А ты не ошибаешься, Аристид? – спросила его панельная киска.
– Ошибаетесь вы, мадам, причем – вдвойне. Меня зовут Адольф, и я не имею чести знать вас.
– Сразу видно – негодяй! И какое жуткое у него лицо! А рука-то, рука, смотрите, привязана!
– На нем кровь, дорогая, невинная кровь, жуть берет на него смотреть!
– Как бы он нас не сглазил, как думаешь, дорогой?
Убийца переступил порог и вышел на улицу. Жандармы, застывшие на своем посту, казались каменными конными статуями. Подножку кареты опустили заранее, и через дверцу было видно двух стражников, ожидавших узника в экипаже.
– Вон как все продумано! Тут не смоешься!
– Жандармов сколько, а он один!
– И вдобавок – без руки!
– Все – внимание! – скомандовал Ларсоннер. – Оттеснить толпу!
Не знаю, был ли необходим этот приказ, но результат он дал самый неожиданный. Началась настоящая потасовка, и не на противоположной стороне улицы, где теснилась большая часть зевак, а прямо возле тюремных ворот. Перебранки по совершенно непонятным поводам вспыхивали то там, то здесь – настоящий концерт из упреков и препирательств.
Напор толпы и справа, и слева нарушил живую стену охраны.
– Назад! – гневно скомандовал Ларсоннер. – Отгоните этих людей! У меня же арестованный! Сомкнись!
– Милая моя, – простонала госпожа Пиу, – полицейские-то сабли достают!
– Глупо было бы ввязаться в переделку.
– Десяти су бы не пожалел, чтобы оказаться сейчас дома!
– Не толкайтесь, невежа!
– Спасайся кто может! Жандармы собрались стрелять!
Очень хотелось убежать, но еще больше хотелось посмотреть, чем все это кончится. Людское море, вскипев, продолжало бушевать вокруг жандармов, а те сохраняли неподвижность и идеальную выправку.
В этом шумном круговороте возле лошадей послышался звонкий голосок:
– Последние новости! Убийство на улице Виктуар! Пять обвиняемых, из которых четверо осуждены заочно! Две жертвы! Банда Кадэ! Черные Мантии! Ле-Маншо! Покупайте газету! Всего одно су!
Горластому торговцу – пареньку в блузе – тут же надавали тумаков, и он с забавными жалобами ринулся прочь, прорвавшись чуть ли не между ногами лошадей.
В этом шуме и гаме никто не заметил, что узник ухитрился поднырнуть под карету. Ларсоннер все это время стоял перед экипажем и крепко кого-то держал.
Парнишка с газетами и узник оказались под каретой одновременно. Маншо не шарахнулся от юноши, а тот мигом натянул на беглеца свою блузу, нахлобучил ему на голову фуражку со сползающим на нос козырьком, накинул на плечо ремень с ящиком, полным газет, и шепнул:
– Вперед! Удачи!
С этими словами паренек исчез.
Клеман вылез из-под кареты с противоположной стороны, как раз там, где стояла лошадь жандарма, охранявшего вторую дверцу экипажа.
Жандарм сидел неподвижно, но вдруг его лошадь, словно пришпоренная, взвилась на дыбы, а потом хорошенько крутанула задом. Зеваки взвыли. Клеман тут же растворился в толпе.
– Прошу прощения, извините, – твердил он, пробираясь в этом скопище людей. – Я вас толкнул своим ящиком? Ничего не поделаешь! На хлеб-то нужно зарабатывать!
– Когда работник еще и учтив, упрекнуть его не в чем, – ответил господин Мартен. – Проходите смело, дружок!
Клеман поблагодарил. Кто-то шепнул ему прямо в ухо:
– На Королевской площади будет день.
– Все никак не увезут! – негодовала между тем толпа. – Экие разгильдяи! Чего, спрашивается, копаются? А ведь на содержание этих бездельников идут наши налоги!
– Ле-Маншо-то уже в карете? Или как? Что-то я его не вижу!
– Был тут все время… Погодите! Говорят, его ищут?.. Давайте послушаем!
Люди, собравшиеся между каретой и тюрьмой, волновались все больше. То и дело слышались тревожные вопросы:
– Осужденный! Где осужденный?
– Его держал господин Ларсоннер. Я видел!
Возбужденная толпа хлынула на улицу Сент-Антуан. И в этом потоке двигался против течения немолодой мужчина. Это стоило ему таких неимоверных усилий, что он без конца утирал пот со лба.
– Прошу вас, пропустите меня, – то и дело повторял этот человек. – Что случилось? Несчастье? Я – начальник тюрьмы, господин Бюэн.
Имя Бюэна передавалось из уст в уста, и толпа расступалась перед этим достойным господином.
Три или четыре надзирателя бросились к нему с разных сторон и принялись что-то нашептывать своему патрону.
Совершенно растерянный господин Бюэн оповестил всех о неожиданной новости, громко вскрикнув:
– Сбежал?! Осужденный?! Господи! Да не может этого быть!
Народ возликовал.
Слегка избитые не жаловались больше на синяки, придавленные мигом утешились. Радовались не самому побегу, а своему личному участию в столь значительном событии, о котором можно будет рассказывать потом долгие годы, порицая зевак – вечный источник беспорядков, критикуя администрацию, состоящую как всегда из растяп, ругая полицию и жандармерию, словом, с полным правом браня и осуждая всех и вся.
Вот это и было истинным счастьем, это и вызывало бурное ликование.
– Сбежал! Сбежал! Сбежал! А они все тут! Дюжина идиотов!
– Как сбежал? Вы что-нибудь заметили?
– Ничего, мадам! Исчез, как фокусник в цирке!
– Бесследно!
– Нынешние мошенники, однако, – ловкие парни! Господин Бюэн стоял перед воротами тюрьмы и спрашивал с безнадежно печальным видом:
– Почему меня не предупредили? Ведь все знали, где меня найти. И я оставил приказ, чтобы за мной немедленно послали, если вдруг прибудет карета.
Кто-то из служащих объяснил:
– Но ведь господин Ларсоннер сам ходил к вам, провел минут десять в доме господина Жафрэ и вернулся с предписанием…
Договорить служащий не успел, господин Бюэн выпрямился во весь рост и закричал:
– Где Ларсоннер? Привести ко мне Ларсоннера!
Служащие переглянулись, а несчастный начальник тюрьмы продолжал вопить:
– Я не видел его! Не отдавал ему никаких приказов! Это обман!
И добавил:
– Очень ловкий обман…
Ведь Ларсоннер тоже исчез, исчез мгновенно и незаметно – так, что никто не мог сказать, когда и в каком направлении он скрылся.
VIII
УДАР МОЛОТА
Разумеется, жандармы немедленно кинулись на поиски Ларсоннера, который вмиг стал знаменитостью. Конвоира искали с тем же рвением, что и преступника. Толпа сообщала волнующие сведения и об одном, и о другом: господин Мартен, например, заметил явного чужака, который взял юную барышню за талию с откровенно дурными намерениями. Госпожа Пиу, которая недавно обнаружила пропажу табакерки, дала еще более ценные показания:
– Я так дорожила ею! Это была память о человеке, который мне ее подарил, и была она из букса, не такая я дура, чтобы брать с собой серебряную табакерку!
Примерно в том же духе освещали ситуацию и все остальные.
Каждый был красноречив, многословен, каждый кого-то или что-то видел. Ле-Маншо и Ларсоннер побывали всюду, и вместе и по отдельности, и в правой части толпы, и в левой, задев всех мужчин, ущипнув всех дам. На чужой роток, как известно… Но и пользы от этих сведений тоже сами понимаете сколько…
Ничего не заметили только жандармы. Один из них, тот, который охранял дверцу экипажа с внешней стороны, спустя порядочное время неторопливо сказал:
– Хоть и не верится, однако беглецом мог быть тот самый парень, что выбрался из-под кареты, прижимая к животу ящик с газетами. Этот тип, вылезая, должно быть, потревожил Робера… Робер – это моя лошадка… Она у меня смирная, а тут чуть было не выбросила меня из седла, зад выше головы подкинула, прошу прощения у почтенной публики.
– Видели, видели! – возбужденно зашумела толпа. – У него еще блуза была рваная и старая фуражка с поломанным козырьком! Проходимец, да и только! Даже нижней рубашки нет!
Вот как все зашумели.