В гордом, жестком взгляде Пюизе затеплилась поразительная мягкость.
– Вы – славный малый, Кантэн. У вас есть сердце. Вы многого заслуживаете.
– Если я хоть чем-нибудь могу служить вам…
– Мне нужен адъютант, на которого я могу положиться. Тэнтеньяк и Вобан командуют своими отрядами, а среди остальных едва ли найдется хоть один человек, которому я рискнул бы довериться.
– Я не солдат, сударь.
– Но и не глупец. Вы доказали, на что способны, и обладаете именно теми качествами, которые мне нужны.
Так просто, без лишних слов, возникла связь, объединившая этих двоих накануне событий, подвергших стойкость Пюизе несравненно более тяжелому испытанию, нежели те, которыми была насыщена его исполненная превратностями жизнь.
Неприятности начались через день после занятия форта Пентьевр полком, по-прежнему носившим имя Дрене, несмотря на то, что сам Дрене отказался выступить с ним, лишь бы не служить под началом Д’Эрвийи.
С рассветом по узкому перешейку, что связывает полуостров Киброн с материком, потекли полчища отступавших из Орэ. Это были не только шуаны Тэнтеньяка, но и местные крестьяне-беженцы – до тридцати тысяч мужчин, женщин, детей, стариков и священников. Они захватили с собой свое имущество, чтобы уберечь его от грабежа и уничтожения, – стада волов, овец, коз, повозки, груженные домашним скарбом, фураж и даже священные сосуды из церквей. То было паническое бегство: республиканская армия приближалась к Орэ, который сделался полностью беззащитным после ухода шуанов.
К полудню в поток беженцев из Орэ влились беженцы из Ландевана, гонимые тем же ужасом перед местью за радостный прием, оказанный ими авангарду Королевской армии.
С крепостного вала Пентьевра, куда он перенес свою квартиру, Пюизе, бледный, поникший, с потухшими глазами наблюдал за нескончаемым потоком крестьян, которые бежали от армии, собранной Гошем благодаря бездарности Д’Эрвийи. Для него это зрелище было предвестием краха. Почти не оставалось надежды, что однажды упущенный благоприятный случай представится вновь и в крестьянах удастся возродить энтузиазм, который сменился разочарованием.
Перейдя перешеек, толпы людей растекались по полуострову миль до пяти в длину и двух в ширину с расположенными на нем полудюжиной деревень и поселком Киброн. Оказанный им прием едва ли мог умерить их отчаяние. Господа из Англии стояли на квартирах во всех деревушках; они занимали все дома и отказывались потесниться ради этих дикарей, чье присутствие, казалось, оскорбляло их обоняние. Пришельцам оставалось искать пристанища в' хлевах и конюшнях, но большинство из них осталось под открытым небом. К счастью, июльская жара делала такое положение более или менее сносным.
Грубый отказ уступить жилье больным женщинам и слабым детям, равно как и высокомерное презрение дворян-эмигрантов к несчастным крестьянам, не замедлили породить враждебность между шуанами и теми, кого еще неделю назад они приветствовали как своих спасителей. Часто вспыхивали ссоры, и все кончилось бы открытым столкновением, если бы не отчаянные усилия Пюизе. Немало усилий к сохранению порядка приложили и его лейтенанты Тэнтеньяк, Вобан, Буабертелло, а также Кантэн и предводители шуанов Кадудаль, Сен-Режан, Гиймо и Жан Роу. Но ни один из них не отдавался этому так, как Кантэн.
Слава о нем уже распространилась в рядах эмигрантов; некоторые из них, как Белланже – ныне капитан в полку "Верные трону", и Д’Эрвийи, были завсегдатаями академии на Брутон-стрит. К тому же стало известно, что этот волшебник шпаги убил Буажелена и сорвал конференцию в Ла Превале. Его одновременно боялись как фехтовальщика и уважали как стойкого монархиста, последнему, по общему мнению он представил более чем убедительное доказательство. Поэтому его вмешательство неизменно приносило плоды, и он всегда будто каким-то чудом оказывался там, где оно было необходимо. Естественно, он создавал себе врагов, вызывал ненависть, но мало кто осмеливался открыто проявлять ее; когда же такое случалось, его стальной взгляд охлаждал пыл зарвавшегося наглеца.
Лишь однажды Кантэн утратил обычную невозмутимость, когда виконт де Белланже в ответ на его упрек за оскорбительное обращение с шуанами осмелился назвать молодого человека маркизом де Карабасом – прозвищем, которым его окрестил Констан де Шеньер.
– Шавере, сударь, – ядовито поправил виконта Кантэн. – Шавере. Таково мое имя. Если вы еще раз забудете это, вас научат произносить его по буквам. И едва ли такой урок придется вам по вкусу.
Он круто повернулся и ушел, прежде чем опешивший виконт обрел дар речи.
Кипя гневом, Кантэн вернулся в Пентьевр к Пюизе и стал свидетелем перепалки, которая заставила его забыть о личных огорчениях.
Предметом обсуждения был Д’Эрвийи; он тоже перебрался в форт и разместил там свой штаб. Кроме офицеров-эмигрантов Д’Аллегра и Гаррека, в разговоре принимали участие трое других лейтенантов Пюизе.
Говорил Тэнтеньяк, его голос звучал громко и выразительно, а сам он, стройный, подтянутый, дрожал от возбуждения. Полученные им новости заключались в том, что Гош, которого известили об отсутствии шуанов, когда его армия двигалась по направлению к Орэ, пробудет там лишь до тех пор, пока с ним не соединится пятитысячный корпус Умберта, выступивший из Лаваля.
– Когда они соединятся, против нас выступит двадцатитысячная армия, и ни один человек в Бретани не решится встать под королевское знамя.
Тэнтеньяка поддержал Вобан, порывистый, могучего сложения молодой человек.
– Снявшись с занимаемых позиций, мы допустили непростительную ошибку. Теперь это совершенно очевидно. Отчаянный план господина де Пюизе отдал бы в наши руки всю Бретань, вместо этого мы попались в ловушку, и положение наше безвыходно.
– Если, – добавил Д’Аллегр, – мы не примем решительных мер.
По расстроенному лицу Д’Эрвийи, Кантэн понял, что тот осознал всю меру грозящей им опасности. От его былой агрессивности не осталось и следа. Он как будто старался оправдать себя в глазах окружающих. Ему не хотелось, объяснял он, отводить войска от моря до прибытия контингента Сомбрея.
– Теперь нас сбросят в него, если мы останемся здесь, – резко возразил Буабертелло.
Пюизе, сытый по горло спорами с Д’Эрвийи, хранил равнодушное молчание. Д’Эрвийи сам обратился к нему:
– Вы не высказываете своего мнения.
– Неужели оно вас интересует? – саркастически проговорил граф, словно пробудившись. – Неужели в нем есть необходимость? – он пожал плечами. – Положение должно быть ясно даже вам. Либо нас сбросят в море, как вы только что слышали, либо мы выполним трудную задачу, которая была бы крайне проста всего неделю назад. Вот и весь выбор. Необходимо выступить и встретить Гоша, прежде чем он успеет соединиться с Умбертом.
Д’Эрвийи в пространных выражениях высказал свое недовольство тоном и манерами Пюизе, после чего принял единственно возможное решение и на следующее утро возглавил движение полков "Людовики Франции" и "Верные трону".
С развевающимися знаменами, под бой барабанов они двигались, образуя передовой отряд армии, флангами которой служили десять тысяч шуанов под командованием Тэнтеньяка и Вобана. Но не дойдя до Плоэрмеля, Д'Эрвийи получил сообщение о том, что объединение Гоша и Умберта свершилось, и, к ярости шуанов, тотчас же приказал отступить без единого выстрела.
Пюизе с Кадудалем и Буабертелло выстраивал резерв для поддержания основных сил, когда с высот Карнака увидел возвращение эмигрантских полков, по-прежнему марширующих с той восхитительной военной четкостью и точностью, которая была источником гордости их недалекого командующего. Пюизе охватил неописуемый ужас, Кадудаля – неукротимый гнев.
– Почему, – заорал шуан, – море не поглотило это чудовище до того, как он высадился на Киброне, чтобы погубить нас? Боже милосердный! Да он не только дурак, но и трус!
Немного позже к ним подошел разъяренный Вобан.
– Что это за человек? Трус или предатель?
И он сердито потребовал, чтобы Д’Эрвийи был отдан под трибунал за государственную измену.
Когда же наконец появился сам Д’Эрвийи, было заметно, что спеси в нем, по меньшей мере, поубавилось.
– Мы прибыли слишком поздно, – объявил он.
– Слишком поздно? – презрительно бросил ему Пюизе. – Умереть никогда не поздно. Но вы всегда подводили смерть. И сейчас подвели.
Задетый упреком Пюизе, Д’Эрвийи обрел былую решительность, а с нею и упрямство. Он заявил, что бесполезно советовать ему продолжать выступление и убеждать, что при создавшемся положении не остается иного выхода, нежели немедленно вступить в бой с армией Гоша. Возможно, на стороне республиканцев и есть незначительное численное превосходство, но он отказывается принять в расчет уверения Пюизе и его лейтенантов в том, что боевые качества шуанов его сбалансируют. Их шуаны – сборище бандитов, понятия не имеющих о правилах ведения боя, – произвели на него самое неблагоприятное впечатление.
Чем дальше он говорил, тем больше проявлялось в его словах и манере держаться его обычное высокомерие. Вчерашние споры был начисто забыты. Теперь он настаивал, что был прав, оставаясь вблизи моря и не желая выступать до прибытия подкрепления из Англии. Он сожалел о минутной слабости, из-за которой, вопреки здравому смыслу, уступил их уговорам. Но это не повторится. Он знает, что делает. И не позволит дилетантам учить его военному искусству. Он укрепится в Пентьевре и будет ждать республиканцев там.
Д’Эрвийи так и поступил, и в результате менее через неделю Гош смог написать в Конвент: "Англичане, эмигранты и шуаны заперты на полуострове Киброн, как крысы в ловушке".
В донесении Гоша не было преувеличения. Он расположил свои батареи таким образом, что дюны скрывали их от пушек британского флота. Затем продольным огнем изгнал роялистов с ближайшей к материку части перешейка, после чего занял и укрепил траншеи, которые, пересекая перешеек, окончательно захлопнули ловушку, в которой оказались роялисты.
Лишь после того, как республиканцы завершили операцию, Д’Эрвийи осознал, какая опасность нависла над его армией, хотя, возможно, и не понял, что ей грозит неминуемая гибель. Просветить его на сей счет пришлось Пюизе, что он и сделал в самых безжалостных выражениях, продиктованных яростью и отчаянием. Шуаны, окончательно разочарованные в тех, кого совсем недавно приветствовали как своих освободителей и в ком обнаружили только несостоятельность, начали дезертировать. Они сотнями переправлялись морем на неохраняемые участки берега и пробирались в родные места. Их рассказы, разлетаясь по провинции, гасили в людях последние искры монархического пыла, и тысячи тех самых крестьян, что в любую минуту были готовы взяться за оружие, возвращались на свои брошенные поля.
В те дни отчаяния Пюизе изменился до неузнаваемости. Две недели тщетной борьбы с узурпатором сломили графа.
От его сдержанной учтивости не осталось и следа, и, поскольку невидимую беду он сознавал столь же ясно, как видимую, он с несвойственной ему грубостью заставил Д’Эрвийи также осознать ее.
– Мы брошены на морскую скалу во время прилива, – заявил Пюизе. – Вот куда привела нас ваша похвальба своими воинскими познаниями и проницательностью. Но, клянусь Богом, это пустяк по сравнению с совершенством, которое ваша армия демонстрирует на смотрах. Вы, полковник, прирожденный командующий для коробки оловянных солдатиков.
Саркастичные упреки графа де Пюизе Д’Эрвийи принимал то смиренно, то с подчеркнутым высокомерием. Они обменивались оскорбительными замечаниями, и однажды в пылу ссоры рука Пюизе потянулась к шпаге. Но тут же опустилась.
– Это может подождать, – сказал он. – Сейчас и без того есть чем заняться. Точнее, что исправить.
Возмущенный Д’Эрвийи мог бы использовать узурпированную им власть и приказать арестовать Пюизе. Но у него хватило ума понять, что этим он поставил бы себя в патовое положение. Он истощил бы терпение шуанов: отлично понимая, кто прав, кто виноват, в свой безграничной преданности графу Жозефу они не остановились бы ни перед чем. Поддайся он настроению – и все эмигранты на Киброне были бы уничтожены. Более того, Д’Эрвийи теперь не мог рассчитывать даже на поддержку эмигрантов. Недавние события открыли им глаза на его бездарность, и многие из них именно в ней видели причину своего бедственного положения. Даже члены его штаба, которых он приглашал на совещания, чтобы получить дополнительную поддержку, теперь, как правило, становились на сторону его противников. Единственным человеком, сохранившим неколебимую верность командиру, был виконт де Белланже.
Вскоре над ними нависла новая угроза. На переполненном людьми Киброне подходили к концу запасы продовольствия.
В канцелярии форта Д’Эрвийи созвал совет и в окружении нескольких дворян, на чью поддержку он безоговорочно рассчитывал, принял приглашенного им Пюизе, который явился в сопровождении не приглашенных графа де Контада, – главы его штаба, Кадудаля – предводителя шуанов Морбиана, и шевалье де Тэнтеньяка. В качестве адъютанта Пюизе на совещание пришел и Кантэн, одетый в красный британский мундир, ставший теперь формой армии роялистов.
Д’Эрвийи принял их, сидя за письменным столом; его офицеры стояли рядом. Он вопросительно посмотрел на пришедших с Пюизе, но воздержался от замечаний и сразу приступил к делу.
Д’Эрвийи коснулся серьезности положения с недостатком продовольствия, после чего предложил участникам совещания одобрить его предусмотрительность, поскольку, оставаясь вблизи моря, они могли рассчитывать, что запасы продовольствия, имеющиеся на британских. кораблях, позволят спасти полуостров от голода. Он был бы весьма признателен господину Кадудалю, коль скоро тот присутствует на совещании, если бы последний употребил все свое влияние и убедил крестьян Киброна сохранять спокойствие.
Пюизе свирепо рассмеялся. Его лицо посерело, глаза были мутны от бессонницы.
– Тридцать тысяч шуанов, тридцать тысяч беженцев и около тридцати тысяч местных жителей, не считая полков эмигрантов. Чтобы провианта иностранных моряков хватило на прокорм ста тысяч ртов на берегу не только враждебном, но и совершенно пустом! Я нисколько не сомневаюсь, что вы говорите серьезно, сударь. Оттого и смеюсь.
То было начало новой бури.
Кадудаль, словно разъяренный бык, шагнул к столу.
– Голод, господа, скоро завершит работу господина полковника – еще одного союзника генерала Гоша, – он бросил гневный взгляд на пожелтевшее лицо Д’Эрвийи. – Клянусь Богом, сударь, республиканцы должны поставить вам памятник за спасение Республики.
Дворяне из окружения Д’Эрвийи не могли спокойно выслушивать подобные слова из уст крестьянина, сам же Д’Эрвийи буквально застыл на стуле.
– Господин де Пюизе, должен ли я просить вас защитить меня от подобных оскорблений или мне следует самому защитить себя?
– Защитить! – взревел Кадудаль. – Кто защитит нас от вас? Кто вытащит из ямы, в которую нас ввергла ваша дурацкая спесь? Кто…
– Спокойно, Жорж! – остановил шуана Пюизе, положив руку на его мощное плечо. – Брань здесь не поможет.
– Это не брань, а ужасная правда, – возразил Кадудаль. – Терпение моих парней на пределе. Они уже спрашивают меня, не для того ли они пришли сюда, чтобы погибнуть ради честолюбия какого-то фигляра! Возможно, они не умеют ходить в ногу, возможно, не владеют секретами построения и прочей казарменной показухой, без чего для господина полковника нет настоящего солдата; но, видит Бог, они знают, что такое настоящее сражение. За тем они и пришли сюда и не намерены, как стадо баранов, дожидаться, когда их поведут на бойню. Похоже, сражение – последнее, что входит в планы господина полковника.
Д’Эрвийи подался вперед, жестом усмиряя негодование своих друзей. Его голос дрожал от сдерживаемой ярости.
– Я не намерен вступать в пререкания с вами, Кадудаль. Я даже не намерен объясняться, поскольку никому не обязан объяснениями.
– Это мы еще посмотрим, прежде чем все кончится, – пригрозил Кадудаль.
– Я лишь выражаю мое глубокое возмущение, – напыщенно продолжал Д’Эрвийи, – тоном, который позволил себе человек вашего положения по отношению к человеку моего положения.
Кадудаль рассмеялся.
– Перейдем к главному, – заявил Д’Эрвийи. – Поскольку те из вас, кто знает Бретань, убеждены, что нет ни малейшей надежды найти здесь пропитание, нам остается вырваться отсюда, – он гордо вскинул голову и продолжил еще более выспренним тоном: – Мы дадим бой этому самому генералу Гошу.
Он помедлил, словно в ожидании аплодисментов, но вместо них услышал горький смех Пюизе. Д’Эрвийи ударил кулаком по столу.
– Господин граф! – прогремел он.
– Прошу прощения. Я не лишен чувства юмора. Оно пробудилось, стоило мне услышать, как вы предлагаете именно то, что из-за вашего собственного упрямства стало невозможным, хотя совсем недавно было не только возможным, но и простым.
– Так-то, полковник, – сказал Кадудаль.
Но чувство собственного достоинства не позволило Д’Эрвийи обратить внимание на реплику шуана.
– Вы говорите, что это невозможно, граф? – спросил он Пюизе.
– Абсолютно. Вы бросите людей на смерть перед огненной стеной, которую… которую вы же позволили Гошу построить. Последний шанс у вас был в Плоэрмеле, когда вы ошибочно решили, что слишком поздно. Теперь же, когда действительно слишком поздно, вы предлагаете этот план.
Белланже с горделивым видом пришел на выручку своему командиру:
– Это не более чем ваше мнение, господин граф.
– Мнение, – усмехнулся Вобан, – с которым согласится любой здравомыслящий человек.
– Боюсь, что так, – вздохнул Контад.
Д’Эрвийи еще раз ударил кулаком по столу. Гнев окончательно лишил его рассудка.
– Мне всегда возражают, – пожаловался он. – С той самой минуты, как я ступил на этот проклятый берег. Командующий не может успешно действовать, встречая постоянное сопротивление.
– Жалобы вам не помогут, – презрительно заметил Пюизе. – До сих пор вы всегда поступали по-своему. Благодаря чему мы и попали в эту трясину.
– Уж не боитесь ли вы, господин де Пюизе? – воскликнул Д’Эрвийи.
В слепом желании защитить себя от справедливого обвинения он позабыл об осторожности в выборе оружия.
– Боюсь? Чего? Смерти? А к чему мне еще стремиться после того, как все мои труды пошли прахом и все мои планы рухнули из-за вашей глупости? По крайней мере, смерть избавит меня от стыда смотреть в глаза тем, кто поверил моему слову и моим обещаниями.
– Не лучше ли, – мягко проговорил Контад, – отказаться от взаимных упреков? Следует признать, что мы оказались в отчаянном положении и…
– И каким образом мы попали в него? – перебил Кадудаль.
– Это не поможет нам из него выпутаться, – сказал Белланже.
Высокопарно и многословно он принялся рассуждать о задаче, которую им предстояло решить, и закончил тем, что предложил господину де Пюизе откровенно сказать, какие меры, по его мнению, надлежит принять.
Услышав слова виконта, Пюизе на мгновение остолбенел, затем глубоко вздохнул.
– Если бы, занимая пост командующего армией, как в том уверены король Франции и британское правительство, я оказался бы настолько непредусмотрительным, что позволил королевским войска угодить в ловушку, то я сделал бы следующее.