***
Однажды вечером ко мне пришел молодой человек, наверное, он был бонд, в руке у него было коровье копыто.
- Мне надо поговорить с конунгом, - сказал он.
- Сейчас нельзя, - ответил я.
- Я не уйду, пока не увижу его, - заявил он.
- Но конунг сейчас спит! - крикнул я.
- А мне сказали, не спит!
- Проваливай в преисподнюю!
- Все в свое время, - ответил он.
- Скорей бы пришло твое!
- Думаю, Господь будет милостив к нам обоим, - сказал он.
- Конунг ничего не должен тебе!
- Его люди должны заплатить мне за корову, которую они у меня забрали.
Я не сводил с него глаз - вообще-то я не из робких, но при мне не было оружия. Смахнув с глаз усталость, я подвел его к табурету, что стоял у очага и попросил сесть. И велел подождать, пока я ищу конунга.
- Я знаю, что ты мне лжешь, - сказал он.
- Я лгу почти всем, - согласился я.
- В таком случае ты мало отличаешься от других.
- Для бонда ты слишком упрям.
- Я священник, - сказал он. - И слышал, будто вы с конунгом тоже были священниками.
- Видно, Бог не очень разборчив, - сказал я и ушел.
Была ночь, на небе светила луна, кругом толпились люди, многие были пьяны, некоторые дрались. Кое-кто узнал меня, и мне вдогонку, словно комья дерьма, полетела брань. Я встретил двух стражей, тоже пьяных, и спросил, не знают ли они, где конунг, - Я видел, как он шел мимо, - сказал один. - Может, пошел на холм тинга искать свою корону.
- Долго же ему придется искать ее, - подхватил второй.
Я пошел на холм тинга. Сверрир был там.
Мы смотрели оттуда на равнину, на костры, на людей, что-то сдавило мне горло. Я поглядел на Сверрира, моего друга детства, за которым я всегда следовал, и ничего не сказал.
Но я знал: мои мысли передаются ему. Ему передалось и мое горячее желание вырваться отсюда, украсть лошадей, вскочить на них и ускакать в темноте прочь. Мы могли бы скрыться в бескрайних лесах, снег запорошил бы наши следы. Мы могли бы пробраться к берегу, найти лодку, ведь где-то же был залив, где мы могли бы жить, промышляя ловлей рыбы.
Я знаю, что он читал мои мысли. Знаю, что и он думал о чем-то подобном. Он долго молчал. Мы стояли на холме.
Потом он сказал:
- Конунг не должен быть в подчинении у своих людей, этому не бывать!
И продолжал, повернувшись ко мне:
- Я конунг, и это для меня главное. Отныне у меня нет сомнений в том, что я конунг. Я избран конунгом и рожден конунгом. Если я раньше сомневался в этом, то больше не сомневаюсь. Я отрицаю все сомнения. Я сын конунга, сам конунг и мои сыновья со временем тоже будут конунгами в этой стране. Тот, кто скажет иное, лжец, тот, кто не склонится перед словом конунга, склонится перед его мечом.
Я конунг, и потому прав. Я конунг, и мой долг повелевать людьми. И никогда не наступит день, чтобы они повелевали мной.
Мы идем в Нидарос. Но пока об этом не должен знать никто.
Мы с ним еще недолго постояли на холме. А потом вместе вернулись в усадьбу Хамар, которая виднелась в тумане.
Сверрир сказал:
- Мы должны отправить послание ярлу Биргиру Улыбке и попросить его прислать нам необходимое оружие.
Когда мы вернулись в покой, где был очаг, молодой священник спал там на табурете. В руке он держал коровье копыто.
Нам требовалось место, чтобы мы могли писать при свете и тепле очага, священник мешал нам. Мы осторожно вынесли его на снег. Он не проснулся.
Мы вернулись в покой, и я приготовил письменные принадлежности. Снаружи раздавались пьяные крики. Была полночь.
- Сверрир?… - Я взглянул на него.
- Что, Аудун?
- Как тебе нравится быть конунгом? - спросил я.
Не уверен, йомфру Кристин, но мне кажется, чей-то голос в темноте среди пьяных криков пел: Господи, помилуй!
***
Вот что я помню о том послании ярлу Биргиру Улыбке:
Мы сидели за длинным столом перед огнем очага, широкое сильное лицо Сверрира было повернуто ко мне.
- Не надо скупиться на добрые слова и похвалы, Аудун, - сказал он. - Ярл умный человек, он не обидится на наше многословие.
Но он также и хвастлив, вспомни, на нем тогда был синий шелковый плащ с серебряной пряжкой на животе.
Я сказал:
- Если будешь чересчур хвалить человека, он почувствует к тебе неприязнь.
- Не почувствует, Аудун, ни один честный человек не почувствует неприязни к тому, кто его хвалит, не говоря уже о бесчестном! Но хвалить ярла еще мало, мы должны представить наше дело так, чтобы он понял: ему выгодно оказать нам помощь. Ярл Биргир воюет с данами, ярл Эрлинг Кривой, напротив, - друг данов. Поэтому ярл Биргир должен дать нам оружие, в котором мы нуждаемся. Тогда он будет нашим оружием, а мы - его. У нас с ним общий враг - Эрлинг Кривой. Общий враг - это основа любой дружбы. Об этом мы и должны напомнить ярлу Биргиру.
Я сказал:
- Мне кажется, нам почти нечего сказать ярлу, чего бы он не знал сам.
- Но мы должны сказать ему, что и мы знаем это. Мы должны сказать ему, но только в самых вежливых выражениях, Аудун, что, если он не поможет нам оружием, в котором мы нуждаемся, мы станем грабить его страну тем оружием, какое у нас есть. Наши похвалы должны выглядеть честными. Тогда и наши угрозы не вызовут у него сомнения.
Я сказал, что ярл должен быть очень сообразительным человеком, чтобы понять последнее.
Тем временем я положил перед собой дощечку для письма, покрытую воском. И начал писать по воску острой деревянной палочкой, я писал, стирал написанные слова и искал более верные. Сверрир стал вмешиваться в мое письмо. Сперва я делал вид, что не слышу его, и продолжал писать, потом вдруг повернулся к нему без всякой учтивости и уважения, какие пристало оказывать конунгу.
- Пишу я, - произнес я холодным голосом.
- А думаю я, - так же холодно возразил он.
Я чуть не вспылил, но овладел собой и сказал:
- Так сиди и думай про себя, это твое право, и я не лишаю тебя этого права. Но я уже знаю твои мысли, конунг. А слова будут мои.
Ведь я знал, что находчивый Сверрир, с голосом изменчивым, как Божий ветер, великий мастер вести беседу, умеющий придавать своему лицу выражение, напоминающее одновременно о Боге и о дьяволе, не относится к тем избранным, которые умеют записывать свои слова на пергаменте. В наших пререканиях я часто напоминал ему об этом. Нельзя сказать, чтобы это его радовало. Но тем не менее он всегда прибегал к моей помощи, когда требовалось. И получал ее. Я не просил за это платы. Но твердо отстаивал свое право на каждое слово, которое писал на пергаменте.
Он взял себя в руки и сказал:
- Далеко не безразлично, что будет написано в послании к ярлу.
- Поэтому позволь мне самому написать это послание, - заметил я.
Сверрир вскакивает, хватает дощечку для письма и тут же, овладев собой, снова кладет ее на стол, он тяжело дышит. Ведь он понимает, что именно сейчас он, как никогда, зависит от меня, зависит, как упрямый работник зависит о своего бонда. Он тяжело вздыхает, отворачивается и говорит:
- Ты прав. Послание должен писать ты.
Я пишу, медленно и тщательно выводя буквы, ночь принадлежит мне, и я не позволю никаким конунгам мешать мне. Я даже позволяю себе раза два встать и пройтись перед очагом, - если конунг и здесь, я его не замечаю, видал я этих конунгов. Несколько раз он вскакивает, сжав кулаки.
Но молчит, как покойник.
Послание готово, и я читаю его вслух.
Он коротко заявляет:
- Так не годится.
Я спокойно кладу дощечку для письма на стол, хотя лицо у меня пылает, и спрашиваю, почему он не верит, что Всемогущий милостиво позволил мне выбрать слова, которые ярлу будет приятно услышать.
- Сперва их тебе сказал конунг, - коротко бросает он. Потом берет дощечку и пытается читать, но не понимает моего письма, смысл которого иногда напоминает темный смысл звездного неба, и просит меня снова прочесть ему послание.
Я великодушно и торжественно читаю еще раз. Он согласно кивает, чтобы задобрить меня. Потом тычет в дощечку пальцем и говорит:
- Здесь смысл должен быть яснее. Когда мы говорим о своей силе, слова должны быть твердыми, как медвежий коготь! И мягкими, как шелковый башмак, когда хвалим его.
Я говорю:
- Тебе мало известно об искусстве писать пером по пергаменту, Сверрир. Не думаю также, чтобы ты понимал все, заглядывая в сердце человека.
- В таком случае наши судьбы схожи, - холодно говорит он, хочет взять у меня палочку, которой я писал, и что-то исправить в написанном.
Я прижимаю дощечку к груди, как щит, и говорю:
- Возьми, если хочешь! Но тогда тебе придется найти другого, кто будет твоим писцом.
Он бледнеет - людей, владеющих искусством письма не так много. И говорит мягко:
- Аудун, ты помогал мне всякий раз, когда требовалось написать послание. Конунг больше зависит от писца, чем от воинов.
Это уже другое дело, я победил и милостиво снова принимаюсь за работу. Заливаю дощечку новым воском, в покое тепло, и воск стал гораздо мягче, чем был. Он плавится и течет. Мне надо взять из берестяного туеска еще воску. На это требуется время. Снаружи к нам долетают пьяные крики. Сверрир теряет терпение. Я тоже, провожу рукой по лбу, в глаз мне попадает воск, я сержусь:
- Лей воск! - кричу я ему. - На что мне конунг, если он не в состоянии помочь мне? Смотри!
Он повинуется - быстро и ровно заливает дощечку воском.
Я снова хватаю палочку и пишу в мрачном молчании. Но я вынес урок из того, что случилось. Теперь я вполголоса произношу слова, которые пишу, и знаю, что он их слышит, - он делает вид, что дремлет, но удовлетворенно хмыкает, когда ему кажется, что я нашел удачное слово. Или обиженно молчит, если оно ему не нравится.
Я пишу долго, наконец послание готово. Оно написано на воске - послание нашему другу ярлу Биргиру, который должен понять, что ему выгодно прислать нам оружие. Я читаю послание вслух. Сверрир - человек широкий и умный. Он хвалит меня чуть больше того, что я заслуживаю. И мне приходится напрячь все силы, чтобы стерпеть это.
Теперь послание нужно переложить на пергамент, этим искусством тоже владеют немногие. Я хожу по покою и трясу рукой, чтобы она, скованная ожиданием и нетерпением, стала гибче и мягче, так молодая невеста бывает скована перед встречей со своим женихом. Мысль сделала свое, способность человека находить нужные слова сделала свое. Теперь рука, кисть, пальцы должны показать свое искусство на пергаменте.
Я уже у стола, но тут он вскакивает и кричит:
- Нет!.. Подожди!.. Мы с тобой кое-что забыли! Надо похвалить и его проклятую супругу. Ведь она может увидеть это послание.
Я встаю и говорю холодно, как ветер, дующий зимой с открытого моря:
- Сверрир, если ты хочешь потребовать от меня новых усилий, если ты не можешь одобрить того, что я уже сделал…
- Нет! Не могу, - говорит он.
Я комкаю пергамент и швыряю его в угол. В глазах у меня слезы, я тут же бегу за пергаментом и начинаю его разглаживать. Сверрир хватает пергамент:
- Так нельзя! - кричит он. - Нельзя! Разве ты не понимаешь, что эта чертова баба может увидеть наше послание? Мы должны похвалить и ее.
- Кто из нас его пишет, ты или я? - кричу я.
- Кто из нас конунг, ты или я? - отвечает он.
Мы опускаемся на лавку, скоро утро, мы долго молчим. Вскоре он говорит:
- Напиши о ней коротко, но выразительно, Аудун. Коротко, но выразительно. Она, кажется, некрасива? Мы ведь видели ее, когда были у ярла. Напиши, что она прекрасна. Напиши, что она сверкала… напиши что хочешь… о ее сверкающей красоте…
- Надо не так, - возражаю я. - Образ твоей прекрасной жены, господин ярл, смягчил наши сердца и радовал нас всю дорогу от твоей усадьбы до Хамара.
- Замечательно! - кричит он.
И я снова пишу, теперь уже на пергаменте.
Мы стараемся не дышать, пьяные крики снаружи умолкли, ветер стих.
Наконец послание готово.
За порогом уже наступил день. Кто-то стучит в дверь и хочет зайти к нам. Это священник, которого мы вынесли на снег.
Сверрир говорит:
- Аудун! У меня есть только один друг. И это не ярл Биргир.
- Я знаю, - говорю я. - И других у тебя не будет.
Теперь надо отослать письмо.
***
Вот что я помню об этом святом семействе:
Мы зашли в конюшню, где они трое спали, в Хамаре было раннее утро. Ночью сильно подморозило, снег покрыла тонкая ледяная корка, она хрустела у нас под ногами. Я поднял голову, над конюшней еще стояла одинокая звезда - теперь в предрассветных сумерках она поблекла, день почти стер ее с неба. Лошади встретили нас ржанием, те трое спали.
Суровый воин с шрамом на переносице вскакивает и хватается за меч. Светловолосая молодая женщина трет заспанные глаза - на мгновение выражение боли исчезает с ее лица, а потом снова искажает ее черты. У нее темные, сильные и мягкие руки, она целительница. Его зовут Сигурд. Ее - Рагнфрид. Рядом спит их сын.
Слегка презрительно, но не без зависти, мы зовем их Святым семейством.
Мальчик еще спит, и Рагнфрид прикладывает палец к губам, чтобы мы не разбудили его. Из овчины, в которую он укутан выглядывает детское личико. Мальчик спит на руках у матери. Вот он зевнул и проснулся, вернувшись в царство дня с далеких просторов, где бегал ночью, словно жеребенок во сне Господа Бога. При виде конунга Рагнфрид заподозрила недоброе и у нее тихо потекли слезы.
Первый раз мы увидели Рагнфрид в монастыре на Селье, потом она проделала долгий путь сюда, неся ребенка на спине. Здесь жила ее прежняя хозяйка, Сесилия, сестра Сверрира, умная, суровая хозяйка Хамара в Вермаланде. И здесь же Рагнфрид снова встретила своего жениха, отца ее ребенка, Сигурда из Сальтнеса, - в сражении при Рэ ему перерубили переносицу.
Я мало что знаю про этих двоих - что мы вообще знаем о гордых сводах человеческого сердца и о звучащих там гимнах? Они так и не повенчались в церкви, и он не купил ее за серебро или землю, как пристало бы почтенному бонду. Про нее говорили, будто над ней надругались воины Эрлинга Кривого, это потом уже она встретила Сигурда в саду женского монастыря в Нидаросе, это там над ними раскинулось ночное небо, и ветер смеялся.
Сверрир говорит:
- Я должен просить тебя, Сигурд, отвезти это послание ярлу Биргиру Улыбке.
Письмо следует зашить в штаны, там оно будет в надежном месте. Сигурд усмехается, а Рагнфрид начинает зашивать письмо. Сигурд смеется, и мальчик смеется, но вскоре начинает плакать - ему тоже хочется зашивать письмо. Тогда за шитье берется Сверрир, руки его движутся не так ловко, как у Рагнфрид. Он шьет торопливыми, большими стежками. А я нашел кусочек кожи, и Рагнфрид с Сельи, когда-то послушница в святом кругу монахинь, а после встречи с Сигурдом, изгнанная оттуда как грешница, зашивает его в одежду сына.
Потом она поворачивается к Сигурду:
- Я буду молиться за тебя! Каждый день в полдень и каждую ночь в полночь я буду молиться за тебя.
Он говорит:
- Я тоже буду молиться за тебя, Рагнфрид. За тебя и за мальчика, если только не буду сражаться, не буду находиться среди людей, которые станут смеяться над моей молитвой, или в неизвестных горах, где опасно опускаться на колени и терять из виду небо.
- Тогда мы будем молиться вместе, ты - там, где ты окажешься, а я - здесь. В полдень и в полночь мы будем как будто рядом. Я буду слышать твой голос, как бы далеко в лесах ты ни находился.
- Не знаю, услышу ли я твой голос, - говорит он. - Бог не так милостив ко мне, Он не дал мне такого хорошего слуха, как тебе. Но я буду слушать. Может, я и услышу тебя.
- Значит, мы будем вместе.
К ярлу Сигурда должен сопровождать молодой парень, Эрлинг сын Олава из Рэ. Он уже ждет. Мы со Сверриром прощаемся с ними и уходим.
Рагнфрид занялась сыном.
Тех двоих уже поглотил береговой туман.
Сына Рагнфрид тоже звали Сигурд; когда он вырос, он стал повсюду сопровождать конунга Сверрира. Нынче ночью он следует за Гаутом по заснеженным дорогам, по лесам и пустошам.
***
А вот что я помню об одном воине, над которым все смеялись: У нас был воин, которого звали Вильяльм из Сальтнеса, он приходился Сигурду братом. Веселым его нельзя было назвать, в сражении при Рэ он был ранен мечом в пах. Когда Вильяльм пришел к нам в Хамар, низ живота у него был обмотан полотном, это полотно ему пришлось украсть по пути в одной из усадеб. Полотно пропиталось кровью, и кровь замерзла. Помню, Вильяльм на дворе сорвал с себя повязку, вскрикнул от боли и упал, из раны снова потекла кровь.
Но рана Вильяльма оказалась не смертельной, как мы сперва опасались. Он быстро оправился, однако что-то с ним было не так. Пошел слух, что он перестал быть мужчиной. Слух быстро передавался от одного к другому, Вильяльм стал более известен, чем ему хотелось бы даже при его тщеславии. Говорили, что однажды вечером ему пришлось отбиваться от любопытных, он кричал:
- Это неправда!.. Приведите сюда женщину, и я докажу вам!..
К нему привели женщину, но ничего доказать он не смог.
Смех, который теперь преследовал Вильяльма, стерпеть было трудно. Судьба оказалась немилостивой к нему, как и ко всем остальным.
Тогда Сверрир пришел к Вильяльму и сказал:
- Тут слишком много продажных женщин. Их надо прогнать.
Вильяльм отправился выполнять приказание конунга. Мы стояли на холме тинга и следили за ним. Он подошел к устью реки, где в овчарне расположились женщины. Перед входом в овчарню горел костер. Возле него на колоде сидел какой-то парень.
Вильяльм бьет его, потом хватает и поднимает в воздух - от страха и удивления парень смеется. Вильяльм ревет, как разъяренный бык, из овчарни выбегают две женщины. Вильяльм бросает парня, швыряет обеих женщин в снег, вбегает в овчарню и тут же возвращается оттуда. Перед собой он гонит еще двух женщин, они бегут, спотыкаясь, он хватает одну из них и бросает в костер.
Два воина с криком кидаются к нему, у одного в руке топор. Вильяльм выбивает у него топор, потом хватает его и замахивается на воинов, воины убегают. Одна из женщин вцепилась ему зубами в шею. Он отрывает ее от себя - рот у нее в крови. Подняв ее за волосы, Вильяльм точным движением отрубает ей волосы и, согнувшись, хохочет. Потом налетает на уходящего парня. Волосы женщины в руке у Вильяльма похожи на черное знамя, он запихивает их парню в рот. Костер еще горит. Вильяльм раскидывает его по снегу и кричит, словно раненный конь:
- Собери угли в кучу!..
Парень ползает по снегу, Вильяльм ставит ногу ему на шею, вдавливает его голову в снег и снова кричит:
- Собери угли в кучу!..
Парень вскакивает и выплевывает волосы изо рта, из двери хлева выглядывает еще одна женщина, она полуодета, в присутствии мужчин в таком виде не показываются. Вильяльм подбегает к ней и срывает с нее остатки одежды. Голая женщина переминается на снегу, он поднимает ее и сует головой в сугроб, ноги женщины торчат из сугроба в разные стороны. Низ живота у Вильяльма окрашивается кровью. Он не замечает этого и выдергивает женщину из сугроба, его кровь капает на снег.