Французы еще в первый раз по приезде в Америку находились в сношениях с ароканами и не могли опомниться от удивления при виде общительности и благородства этих детей природы, которых по рассказам, более или менее вымышленным, они привыкли, также как и все европейцы, считать грубыми дикарями.
– Братья мои не испанцы? – сказал вождь.
– Это правда, – отвечал Луи, – но как вы это заметили?
– О! – возразил индеец с презрительной улыбкой. – Мы хорошо знаем этих злых солдат; это наши враги и враги слишком давние для того, чтобы мы могли ошибиться на их счет... С какого острова мои братья?
– Наш край не остров, – заметил Валентин.
– Брат мой ошибается, – выразительно сказал индеец, – только один край не остров, это великая земля окасов – людей свободных.
Молодые люди склонили головы; перед мнением, так решительно высказанным, спор становился невозможен.
– Мы французы, – отвечал Луи.
– Французы нация хорошая, храбрая; у нас было много французских воинов во время великой войны.
– А! – с любопытством спросил Луи. – Французские воины сражались вместе с вами?
– Да, – отвечал вождь с гордостью, – воины с седой бородой, грудь которых была покрыта ранами – почетными, полученными на войнах их острова, когда они сражались под командой своего великого вождя Залеона.
– Наполеона? – сказал с удивлением Валентин.
– Да, кажется так бледнолицые произносят его имя; брат мой его знал? – спросил индеец с любопытством, плохо сдержанным.
– Нет, – отвечал молодой человек, – хотя я и родился в его царствование, но никогда его не видал, а теперь он умер.
– Брат мой ошибается, – возразил индеец с некоторой торжественностью, – такие воины не умирают. Когда они исполнят свою обязанность на земле, они идут в рай, охотиться возле Властелина мира.
Молодые люди наклонили головы с видом согласия.
– Как странно, – сказал Луи, – что слава этого могущественного гения распространилась до самых отдаленных и неведомых мест земного шара и сохранилась чистою и блестящею среди племен диких и грубых, тогда как в той самой Франции, для которой он сделал так много, постоянно старались омрачить, даже уничтожить ее.
– Вероятно, подобно своим соотечественникам, которые время от времени объезжают наши охотничьи земли, мои братья имеют намерение торговать с нами? Где их товары? – продолжал вождь.
– Мы не купцы, – отвечал Валентин. – Мы приехали в гости к нашим братьям ароканам, мудрость и гостеприимство которых нам очень хвалили.
– Ароканы любят французов, – сказал вождь, польщенный этим комплиментом, – мои братья хорошо будут приняты в деревнях.
– К какому племени принадлежит брат мой? – спросил Валентин, внутренне восхищенный добрым мнением индейцев о его соотечественниках.
– Я один из главных ульменов священного племени Большого Зайца, – отвечал вождь с гордостью.
– Благодарю; еще один вопрос...
– Брат мой может говорить: уши мои открыты.
– Мы отыскиваем одного вождя, которому рекомендовали нас наши друзья, с которыми он часто торговал.
– Как зовут этого вождя?
– Антинагюэль.
– А!..
– Брат мой, стало быть, его знает?
– Да. Если братья мои пожелают, после отдыха я сам провожу их к Антинагюэлю, самому могущественному токи из всех четырех областей ароканского союза.
– Какой областью управляет Антинагюэль?
– Краем в Андах.
– Благодарю.
– Мои братья примут мое предложение?
– Почему же нам не принять его, вождь, если, как я полагаю, оно серьезно?
– Пусть же едут мои братья, – продолжал индеец, улыбаясь, – моя деревня недалеко.
Завтрак давно был кончен; индейцы сели на лошадей.
– Поедем! – сказал Валентин, обращаясь к Луи. – Этот индеец, как кажется, говорит с нами чистосердечно; притом подобная поездка доставит нам новые впечатления.. Как ты думаешь, Луи?
– Я не вижу, почему бы нам не принять предложения индейца.
– С Богом, когда так.
И Валентин вскочил на лошадь; Луи сделал то же самое.
– В путь! – скомандовал вождь. Воины индейские поскакали в галоп.
– Как бы то ни было, – заметил Валентин, – надо признаться, что эти дикари добрые малые; я чувствую к ним живейшее участие... Это настоящие шотландские горцы по гостеприимству. Что подумали бы мои полковые товарищи, а в особенности мои старые бульварные друзья, если бы знали что случилось со мною?
Луи улыбнулся, и молодые люди, не заботясь более ни о чем, поскакали за своими проводниками, которые, оставив берега реки, сдвигались по направлению к горам.
ГЛАВА XVIII
Черный Шакал
Для того, чтобы сделать понятнее следующие происшествия, мы должен рассказать здесь об одном приключении, случившемся за двадцать лет до того времени, в которое происходит наша история.
В конце декабря 1816 года, в холодную дождливую ночь, путешественник, верхом на превосходной лошади и старательно закутанный в широкий плащ, ехал крупной рысью по дороге, или скорее по тропинке, проложенной в горах, которая ведет от Кручеса к Сан-Хазэ. Человек этот был богатый землевладелец, объезжавший Ароканию для закупки у индейцев небольшого количества быков и баранов.
Выехав из Кручеса в два часа пополудни, он запоздал в дороге, устраивая различные дела с huasos и торопился на свою ферму, находившуюся в нескольких милях от того места, где он был теперь. В страна было неспокойно. Несколько дней уже пуэльчесы переходили с оружием границы Чили и совершали набеги на земли республики, сжигая фермы, похищая семейства, под командой вождя, называвшегося Черным Шакалом, жестокость которого приводила в ужас обитателей стран, подвергавшихся его нападениям.
Поэтому человек, о котором мы говорили, с тайным беспокойством ехал по пустынной дороге, ведущей на его ферму. С каждой минутой тревога его увеличивалась. Гроза, собиравшаяся весь день, разразилась наконец с яростью, неизвестной в наших краях; ветер колебал деревья; дождь лил ливнем; молния ослепляла лошадь, которая поднималась на дыбы и не хотела идти вперед. Всадник пришпоривал непослушное животное и внимательно рассматривал дорогу, насколько позволяла темнота. С неслыханными затруднениями победил он наконец главные препятствия; уже он различал сквозь мрак стены своей фермы, как вдруг лошадь его отпрыгнула в сторону так неожиданно, что чуть было не выбросила его из седла.
Когда после невероятных усилий ему наконец удалось справиться с животным, он с ужасом увидел несколько человек со зловещими лицами, которые неподвижно стояли перед ним. Первым движением всадника было схватить пистолеты, чтобы дорого продать свою жизнь: он понял, что попал в засаду к разбойникам.
– Оставьте ваши пистолеты, дон Антонио Квинтано, – сказал ему грубый голос, – ни ваша жизнь, ни ваши деньги нам не нужны.
– Чего же вы хотите? – спросил всадник, несколько успокоенный этим откровенным объяснением.
– Прежде всего мы просим у вас гостеприимства на эту ночь, – отвечал тот, который уже говорил.
Дон Антонио старался узнать этого человека, но не мог рассмотреть его черты, потому что было слишком темно.
– Двери моего жилища всегда открыты для чужестранца, – сказал он, – зачем вы не постучались в них?
– Зная, что вы должны проезжать здесь, я предпочел дождаться вас.
– Чего же вы хотите от меня?
– Я скажу вам об этом в вашем доме; на большой дороге нельзя говорить откровенно.
– Если вам нечего более сказать мне, и если вы торопитесь, так же как я, укрыться от непогоды, то будем продолжать наш путь.
– Поезжайте, мы последуем за вами.
Не говоря более ни слова, всадник и незнакомцы отправились на ферму.
Дон Антонио Квинтано был человек решительный, что вполне доказывалось тем, как он встретил людей, так внезапно преградивших ему путь. Несмотря на легкость, с какою выражался по-испански говоривший, дон Антонио с первого слова узнал в нем индейца по его произношению. Беспокойство его немедленно сменилось любопытством, и он без колебаний согласился оказать гостеприимство, зная, что ароканы из племени пуэльчесов, гэйличесов или молучосов никогда не оскорбляют кровли, под которою были приняты, и что человек, укрывавший их, считается у них лицом священным.
Когда прибыли на ферму, дон Антонио увидал, что не ошибся в своем мнении: люди, встретившиеся с ним таким странным образом, были действительно индейцы. Их было четверо; между ними находилась молодая женщина, кормившая грудью ребенка. Дон Антонио ввел гостей в свое жилище со всеми формами самой утонченной кастильянской вежливости. Он приказал слугам, испугавшимся дикой наружности индейцев, подать все, чего они пожелают.
– Кушайте и пейте, – сказал он им, – вы здесь у себя дома.
– Благодарю, – отвечал человек, до сих пор говоривший от имени всех, – мы принимаем ваше предложение так же искренно, как вы его делаете, но только относительно пищи, в которой мы очень нуждаемся.
– Не хотите ли отдохнуть до утра? – спросил дон Антонио. – Ночь темна, а погода ужасная для путешествия.
– Мы желаем именно темной ночи и, притом, должны оставить эту страну, не теряя времени. Теперь позвольте мне обратиться к вам с моей второй просьбой.
– Объяснитесь, – сказал испанец, внимательно рассматривая говорившего.
Это был человек лет сорока, высокого роста и очень стройный; энергические черты его лица и властный взгляд выдавали вождя.
– Это я, – сказал он без предисловий, – руководил последним набегом на жилища бледнолицых; мои воины все убиты вчера в засаде вашими копьеносцами, так что из двухсот у меня осталось их только трое, которых вы видите здесь; сам я ранен; меня преследуют как лютого зверя, а между тем у меня нет лошадей, чтобы доехать до моего племени, нет оружия, чтобы защищаться, если на меня нападут. Поэтому я пришел просить у вас помощи. Я не хочу обманывать вас, а откровенно скажу вам имя человека, спасение которого вы держите в ваших руках. Я величайший враг испанцев; жизнь моя прошла в битвах с ними, словом, я Черный Шакал, апоульмен Черных Змей.
При этом страшном имени, дон Антонио не мог на минуту удержаться от движения ужаса, но немедленно оправившись, он отвечал спокойным и дружеским голосом:
– Вы мой гость и несчастны – две вещи священные для меня; я ничего не хочу знать более, вы получите лошадей и оружие.
Улыбка невыразимо кроткая засияла на лице индейца.
– Вот еще одна просьба, – сказал он, – и это уже последняя.
– Говорите.
Вождь взял за руку молодую индианку, которая до сих пор безмолвно плакала, убаюкивая своего ребенка, и представив ее дону Антонио, сказал:
– Это моя жена, это мой ребенок; поручаю вам обоих.
– Я буду о них заботиться, – отвечал дон Антонио с искренностью, – ваша жена будет моей сестрой, ваш ребенок моим сыном.
– Апоульмен будет это помнить, – сказал вождь индейцев голосом, прерывавшимся от волнения.
Он поцеловал в лоб крошечное существо, улыбавшееся ему, обратил на жену свою взор, исполненный нежности, и бросился из комнаты вместе со своими товарищами. Дон Антонио велел привести лошадей, роздал оружие, и четверо индейцев исчезли в темноте.
Прошло много лет, а дон Антонио ничего не слыхал о Черном Шакале; ребенок и индианка все еще находились на его ферме, и с ними все обращались так, как будто бы они принадлежали к его семейству. Дон Антонио женился; к несчастью, через год после союза, не возмущаемого ни малейшим облачком, жена его умерла, произведя на свет прелестную девочку, которую отец назвал Марией. Дети росли друг возле друга под заботливым присмотром индианки и любили друг друга как брат и сестра.
В один день многочисленный отряд индейских всадников, великолепно одетых, явился в Рио-Кларо, город, в котором жил дон Антонио. Вождь этих индейцев Черный Шакал; он приехал взять жену и сына у того, кто спас их.
Свидание было самое трогательное. Вождь забыл свое индейское бесстрастие и простодушно предался порыву чувств, волновавших его; он наслаждался счастьем увидеться после такой продолжительной разлуки с двумя существами, которые были для него дороже всего на свете. Когда надо было уезжать, когда дети узнали, что их разлучают, они пролили обильные слезы. С самого рождения они привыкли жить вместе и не понимали, почему такое положение не может продолжаться всегда.
Дон Антонио распространил свою торговлю и имел сношения со многими пограничными индейцами; у него было несколько ферм, на которых скотоводство развивалось в обширных размерах. Черный Шакал, обещавший дону Антонио неограниченную признательность и самую преданную дружбу, очень был ему полезен для этой торговли; часто устраивал он ему превосходные сделки со своими соотечественниками и охранял его земли от набегов грабителей. Дон Антонио каждый год осматривал свои фермы, поэтому должен был проезжать почти через всю Ароканию. Таким образом он обыкновенно проводил месяца по два в стане Черных Змей, у своего друга Черного Шакала; дочь всегда ездила с ним, по причине дружбы, связывающей обоих детей.
Так дела шли несколько лет. В то время, как начинается наша история, Черного Шакала уже не было в живых; он умер как храбрый воин с оружием в руках в битве на границе. Сын его, Антинагюэль в возрасте двадцати пяти лет был избран на его место апоульменом, а потом и токи всей области, что делало его одним из главных вождей в Арокании. Дон Антонио также умер вскоре после свадьбы Марии с доном Тадео де Леоном, убитый поведением своей дочери, распущенность которой наделала много шуму в высшем обществе Сантьяго.
Донна Мария редко виделась с Антинагюэлем; хотя дружба их оставалась не только так же сильна, как в их детстве, но дошла до такой степени фанатизма, что Антинагюэль считал приказанием малейшую прихоть молодой девушки.
Велико было удивление воинов племени Черных Змей, когда в один вечер в их селение приехала донна Мария верхом, в сопровождении только двоих слуг, и прямо направилась к жилищу токи. Когда молодой вождь увидал ее, лицо его, обыкновенно мрачное, просияло.
– Лесная роза! – вскричал он с радостью. – Сестра моя, стало быть, еще помнит о бедном индейце?
– Я приехала посетить моего брата, – сказала донна Мария, подставив Антинагюэлю свой лоб, который тот поцеловал, – сердце мое печально, горесть пожирает меня, я вспомнила о моем брате.
Вождь бросил на молодую женщину взгляд, исполненный беспокойства и огорчения.
– Да, – продолжала она, – когда страдаешь, тогда вспомнишь о своих друзьях.
– Сестра моя хорошо сделала, что подумала обо мне... что могу я сделать для нее?
– Брат мой может оказать мне большую услугу.
– Жизнь моя принадлежит моей сестре; она знает, что может располагать ею.
– Благодарю! Я была уверена, что могу положиться на моего брата.
– Везде и всегда.
Почтительно поклонившись донне Марии, Антинагюэль повел ее в свой дом, где мать все приготовила, чтобы достойно принять ту, которую она столько лет любила как дочь.
ГЛАВА XIX
Два старых друга, умеющие понимать один другого
Антинагюэль – Тигр-Солнце – был мужчина лет тридцати пяти, высокого роста и величественного вида; все в его наружности показывало человека, привыкшего повелевать. Слава его как воина была огромна, и подчиненные питали к нему какое-то суеверное уважение. Таков был человек, к которому приехала в гости донна Мария.
Стол был накрыт. Мы употребляем это выражение потому, что вожди ароканские знают как нельзя лучше европейские обычаи; почти у каждого из них есть блюда, тарелки, ложки, вилки из массивного серебра, которые, сказать правду, употребляются ими только в важных случаях, когда они хотят показать свое богатство; в своем же кругу они доводят воздержанность до крайней степени и у себя дома едят попросту руками.
Донна Мария села за стол и сделала знак Антинагюэлю, который стоял возле нее, сесть напротив. Обед был безмолвен; оба собеседника наблюдали друг за другом.
Для индейского вождя было очевидно, что сестра его, – как он называл донну Марию, – несколько лет вовсе не вспоминавшая о нем, приехала к нему в селение по какой-нибудь важной причине; но он не понимал, какая причина могла принудить женщину, привыкшую к роскоши, предпринять продолжительное и опасное путешествие, чтобы беседовать с индейцем в жалком селении посреди пустыни.
Со своей стороны молодая женщина находилась в сильном беспокойстве: она старалась угадать, сохранила ли еще, несмотря на редкие встречи с Антинагюэлем, ту неограниченную власть, которую прежде имела над этой дикой натурой, которую цивилизация только смягчила, но не укротила; она боялась, чтобы продолжительная разлука не сказалась губительно на их дружбе.
Когда окончился обед, слуга принес матэ, этот душистый настой парагвайской травы, которая заменяет чилийцам чай и которую они пьют с таким наслаждением. Две серебряные чашки на филигранном подносе были поданы Марии и вождю; они зажгли маисовые сигары и принялись курить, всасывая трубочкой душистый напиток.
После нескольких минут молчания, которое начинало становиться затруднительным для обоих собеседников, донна Мария, видя, что Антинагюэль занял выжидательную позицию, наконец начала с улыбкой:
– Брат мой вероятно удивился моему внезапному приезду.
– Да, действительно, – отвечал индеец, – Лесная Роза приехала к нам неожиданно, но она всегда у нас дорогая гостья.
И он поклонился.
– Я вижу, – заметила донна Мария, – что брат мой любезен по-прежнему.
– Нет, я люблю мою сестру и рад ее видеть тем более, что так долго был лишен ее присутствия... вот и все.
– Я знаю ваше отношение ко мне; мы вместе провели наше детство; но это было уже давно; вы теперь один из великих вождей, один из самых знаменитых воинов вашей нации, а я по-прежнему осталась бедной женщиной.
– Лесная Роза моя сестра; ее малейшие желания всегда будут священны для меня.
– Благодарю, но оставим этот разговор и поговорим лучше о наших первых летах, так скоро прошедших, увы!
– Вчера не существует более, – сказал вождь.
– Это правда, – отвечала донна Мария со вздохом, – зачем говорить о том времени, которое уже не возвратится?
– Сестра моя возвращается в Чили?
– Нет, я выехала из Сантьяго и намерена несколько времени прожить в Вальдивии; я оставила моих друзей продолжать путь, а сама свернула с пути, чтобы навестить моего брата.
– Да, я знаю, что тот, кого бледнолицые называют генералом Бустаменте, едва излечившись от ужасной раны, отправился в путь месяц тому назад и теперь осматривает провинцию Вальдивию. Я сам намерен скоро побывать в этом городе.
– Там теперь много бледнолицых с юга.
– Между ними нет ли кого-нибудь известного мне?
– Не думаю; впрочем, да! Есть один – дон Тадео, мой муж.
Антинагюэль с удивлением поднял голову.
– Я думал, что он расстрелян? – сказал он.
– Он действительно был расстрелян.
– Каким же это образом он еще жив?