Сейчас в замке Келюс никто не живет. Его сторожит старый ворчун отвратительного вида, к тому же полуглухой и совершенно слепой. Он сказал нам, что нынешний владелец замка не приезжал сюда уже шестнадцать лет.
А владелец - принц Гонзаго. Обратите внимание, матушка, с некоторых пор это имя, кажется, начинает преследовать меня.
Старик сообщил Анри, что дон Бернар, давнишний капеллан замка, несколько лет как скончался, и не пожелал впустить нас в замок.
Я думала, что мы вернемся обратно; оказалось, нет, и скоро я поняла, что здешние места связаны у моего друга с каким-то трагическим и трогательным воспоминанием.
Мы отправились перекусить в деревушку Таррид, крайние дома которой почти примыкают к замковым рвам. Ближе всего ко рву и разрушенному мосту, о котором я уже упоминала, стоит кабачок. Мы сели на две скамьи за убогий стол из букового дерева, и к нам подошла женщина лет сорока-сорока пяти, дабы услужать нам.
Анри внимательно взглянул на нее.
- Добрая женщина, - неожиданно обратился он к ней, - вы были здесь в ту ночь, когда произошло убийство?
Она выпустила из рук кувшин с вином и, вперясь в Анри недоверчивым взглядом, пробурчала:
- Да, похоже, и вы также были. Кровь застыла у меня в жилах, однако я испытывала непреодолимое любопытство. Что же такое здесь произошло?
- Возможно, - бросил Анри, - но вас, добрая женщина, это никак не касается. Я кое-что хочу узнать. Я заплачу вам за это.
Подбирая осколки кувшина, она пробормотала несколько слов, которые мне показались странными:
- Мы заперли двери и закрыли ставни на окнах. Когда такие дела, лучше ничего не видеть.
- Сколько убитых нашли на следующий день во рву? - спросил Анри.
- Семерых, считая и молодого сеньора.
- А суд приехал?
- Приезжал Бальи из Аржелеса, уголовный судья из Тарба и еще другие. Да, суд приехал, он всегда приезжает, но как приехал, так и уехал. Судьи объявили, что наш старый господин был прав, и все по причине того вон нижнего окна, которое обнаружили открытым.
И она показала рукой на окно уже в самом рву, как раз под полуразрушенным мостом.
Я поняла, что судейские обвинили покойного молодого сеньора в том, что он хотел проникнуть через это окно в замок. Но почему? Я спросила женщину, и она так ответила мне:
- Потому что наша молодая барышня была богата.
О, это была горестная история, рассказанная в нескольких словах. Это нижнее окно так и влекло меня. Я не могла оторвать от него глаз. Возле него, надо думать, происходили любовные свидания. Я отодвинула деревянную тарелку, что стояла передо мной. Анри отодвинул свою. Он расплатился, и мы вышли из кабачка. Мимо двери проходила дорога, ведущая в ров. Мы пошли по ней. Эта женщина сопровождала нас.
- Вот здесь, - сказала она, указывая на столб, служащий опорой моста со стороны крепостной стены, - молодой сеньор положил своего ребенка.
- Значит, был ребенок? - воскликнула я.
Взгляд, который бросил на меня Анри, был настолько необычен, что я до сих пор не в силах найти ему объяснение. Вот так же порою самые обыкновенные мои слова вызывают у него какие-то неожиданные чувства, которые мне кажутся беспричинными.
Это дало толчок моему воображению. Всю свою жизнь я тщетно искала объяснение тайн, окутывавших меня.
Ах, матушка, все рады смеяться над несчастными сиротами, которые повсюду видят знаки своего происхождения. А я вот считаю, что в этом инстинкте есть нечто провиденциальное и в высшей степени трогательное. Да, наше назначение - непрестанно искать и не прерывать этот тяжелый и неблагодарный труд. Ежели преграда, которую мы приподняли, вновь упадет и придавит нас, мы опять поднимемся, исполненные еще большего мужества, и так будет до часа, пока нас не охватит отчаяние. Но этот час будет часом смерти. О, сколько будет до наступления этого часа обманутых надежд, сколько химер, сколько разочарований.
Взгляд Анри словно говорил мне:
"Аврора, этот ребенок - вы!"
Сердце у меня лихорадочно забилось, и я уже другими глазами взглянула на старый замок.
Но Анри тут же спросил:
- А что стало с ребенком? Женщина ответила:
- Он умер.
6. НАКРЫВАЯ НА СТОЛ
На дне рва был луг. С того места, где мы стояли, если смотреть под арку разрушенного деревянного моста, над низким откосом рва были видны дома деревни Таррид и кромка леса. А справа над крепостной стеною высился кружевной шпиц келюсской церкви.
Анри долгим печальным взглядом обвел открывшуюся картину. Казалось, он пытается сориентироваться. Свою шпагу он держал й руке, словно трость, и чертил ею какие-то линии на траве. Губы его шевелились, как будто он разговаривал сам с собой. Вдруг он указал пальцем туда, где стояла я, и воскликнул:
- Это здесь!
- Да, - подтвердила женщина, - как раз здесь мы и нашли тело молодого сеньора.
Я вздрогнула и попятилась. Анри спросил:
- Что же сделали с телом?
- Я слышала, что его перевезли в Париж и погребли на кладбище Сен-Маглуар.
- Ну да, - как бы отвечая своим мыслям, промолвил Анри, - Сен-Маглуар - родовое владение Лотарингского дома.
Выходит, матушка, несчастный молодой сеньор, убитый в ту страшную ночь, принадлежал к благородному Лотарингскому дому.
Анри опустил голову. Он о чем-то думал. Я заметила, что время от времени он украдкой поглядывает на меня. Потом он попытался подняться по лесенке, что вела к въезду на мост, однако прогнившие ступени подламывались под его ногой. Он опять вернулся к стене и постучал эфесом шпаги в ставни, закрывающие окно.
Служанка, которая, словно чичероне, следовала за нами, пояснила:
- Они прочные и с той стороны окованы железом. После того как уехали судейские, окно ни разу не открывали.
- И что же вы слышали, добрая женщина, в ту ночь сквозь свои закрытые ставни? - поинтересовался Анри.
- О сударь, казалось, все бесы вырвались на свободу и сошлись здесь под стеной. Мы глаз не могли сомкнуть. Убийцы приехали днем и пили в нашем кабачке. Ложась спать, я подумала: "Да примет Господь в лоно свое тех, кто завтра не увидит восхода солнца!" Мы слышали звон стали, вопли, проклятья и два мужских голоса, которые время от времени восклицали: "Я здесь!"
Самые невероятные мысли возникли у меня в голове. Ведь мне же знаком этот клич или девиз. Еще в раннем детстве я слышала его из уст Анри, а потом нашла переведенным на латынь на печатях, наложенных на тот таинственный конверт, который мой друг хранит как величайшую драгоценность.
Анри был замешан в этой драме.
И только он может разъяснить ее мне.
Солнце уже клонилось к горизонту, когда мы тронулись в обратный путь. На сердце у меня было тревожно. Я все оборачивалась, чтобы еще раз взглянуть на этого угрюмого каменного гиганта, высящегося на своем исполинском пьедестале.
Ночью мне снилась женщина в трауре, сжимающая в объятиях младенца и склоняющаяся над мертвенно-бледным молодым человеком с кровавой раной на груди.
Матушка, не вы ли то были?
На следующий день на борту судна, которое уносило нас через океан и Ла-Манш к берегам Фландрии, Анри сказал мне:
- Аврора, скоро вы все узнаете. И дай Бог, чтобы вы стали от этого счастливей!
Когда он говорил это, у него был такой печальный голос. Неужели, когда я узнаю свое происхождение, это может принести мне несчастье? Но даже если это так, матушка, я все равно хочу узнать вас…
Мы высадились с корабля в Остенде. В Брюсселе Анри получил большое послание, запечатанное печатями с французским гербом. Назавтра мы выехали в Париж.
Уже смеркалось, когда мы проехали под Триумфальной аркой, что стоит в конце Фландрской улицы и за которой начинается столица. Мы с Франсуазой сидели в карете. Анри ехал верхом впереди. Я погрузилась в собственные мысли, матушка. Что-то мне подсказывало, что вы здесь.
Да, матушка, я убеждена, что вы живете в Париже. Я узнавала воздух, которым вы дышите.
Мы покатили по длинной улице, по обеим сторонам которой стояли высокие серые дома, потом свернули на узкую улочку, и она привела нас к церкви, стоящей посреди кладбища. Потом я узнала, что это церковь Сен-Маглуар.
Напротив нее высился величественный дворец - дворец Гонзаго.
Анри спешился и, подав мне руку, помог выйти из кареты. Мы прошли на кладбище. Позади церкви, огражденная простой деревянной решеткой, стояла открытая ротонда; сквозь ее аркады видны были монументальные надгробия.
Мы вошли в ротонду. Лампадка, свисающая с ее свода, чуть рассеивала тьму. Анри остановился перед мавзолеем, на котором был изваян облик молодого человека. Анри поцеловал статую в лоб. И я слышала - слезы дрожали в его голосе, - как он промолвил:
- Брат, вот и я. Бог мне свидетель, я исполнил свое обещание.
Позади нас послышался шум. Я обернулась. Франсуаза Берришон и ее внук Жан Мари стояли на коленях за деревянной решеткой. Анри тоже преклонил колени. Он долго тихо молился, а, поднявшись, попросил меня:
- Аврора, поцелуйте это изваяние.
Я подчинилась, но спросила, почему я должна целовать его.
Анри открыл было рот, чтобы ответить, однако заколебался и наконец сказал:
- Потому что у него было благородное сердце и я любил его.
Я вторично поцеловала статую в ледяной лоб. Анри поблагодарил, взяв меня за руку и прижав ее к своему сердцу.
Ах, как он любит, матушка, когда любит! Наверно, суждено, что он не может меня полюбить!
Через несколько минут мы были в доме, где я и кончаю писать вам эти строки, дорогая моя матушка. Анри заранее снял его.
После того как я переступила порог этого дома, я ни разу не покидала его.
Я одинока, как никогда, потому что у Анри в Париже дел стократ больше, чем где бы то ни было. Я вижу его даже не при каждой трапезе. Мне запрещено выходить. Приближаться к окнам я должна с осторожностью.
Ах, матушка, если бы он был ревнив, я была бы счастлива подчиняться ему, укрываться, прятаться, сохранять себя для него одного! Но я помню, как он сказал в Мадриде: "Это не ради меня, а ради вас".
Да, матушка, это не ради него. Ревнуют только тогда, когда любят.
Я одинока. Сквозь щелку закрытых оконных занавесок я вижу суетящуюся шумливую толпу. Все эти люди свободны. Вижу дома на другой стороне улицы.
Каждый этаж занимает семья. Я вижу молодых женщин и смеющихся детей. Они счастливы. А еще я вижу окна Пале-Рояля; часто по вечерам они бывают освещены: это регент устраивает празднество. Подъезжают придворные дамы в каретах, у дверец которых гарцуют красивые кавалеры. До меня долетает бальная музыка. Иногда я всю ночь не могу уснуть. Но если бы только он проявил ко мне нежность, если бы сказал хоть одно ласковое слово, я, матушка, обо всем бы забыла и была бы счастлива.
Вы можете счесть, что я жалуюсь. Только не подумайте, матушка, будто мне чего-то недостает. Анри безмерно добр и предупредителен со мной. А можно ли вменить ему в вину, что он уже давно со мною холоден?
И вот, матушка, какая мысль мне иногда приходит. Зная рыцарственную деликатность его сердца, я думаю, что по происхождению я выше его, и по богатству, наверное, тоже. Это отдаляет его от меня. Он боится меня полюбить.
О, если бы я была уверена в этом, с какой радостью я отказалась бы от своего богатства и растоптала свое происхождение! Что значат преимущества высокого рождения в сравнении с сердечным блаженством?
Матушка, неужели, если бы вы были бедны, я меньше любила бы вас?
Вот уже два дня, как к Анри приходит горбун. Но я еще не рассказывала вам про этого таинственного гнома, единственное живое существо, которое вхоже в наше уединение. Горбун в любое время заходит к нам, то есть к Анри, в комнату на втором этаже. Все видят, как он входит и выходит. Соседи по улице воспринимают его чуть ли не как домового. Никто никогда не видел Анри и его вместе, но они неразлучны! Таково мнение кумушек с Певческой улицы.
И впрямь, никого еще не связывали столь странные и таинственные узы. Мы, я имею в виду Франсуазу, Жана Мари и себя, ни разу не видели одновременно этих неразлучных друзей. Они целыми днями сидят взаперти в комнате наверху, потом один из них выходит, а второй остается охранять уж не знаю какое неведомое сокровище. Мы здесь живем добрых две недели, но, невзирая на обещания Анри, мне известно ничуть не больше, чем в день приезда.
И вот что я хочу вам рассказать: как-то вечером горбун посетил Анри и остался. Всю ночь они провели, запершись, вместе. Наутро Анри был печальней, чем обычно. За завтраком разговор свернул на вельмож и высокопоставленных дам. Анри с нескрываемой горечью заметил:
- У тех, кто поднялся слишком высоко, слегка кружится голова. Не стоит рассчитывать на признательность принцев. И к тому же, - опустив глаза, продолжал он, - разве всякую услугу можно оплатить этой презренной монетой, признательностью? Если знатная дама, ради которой я рисковал бы своей честью и жизнью, не смогла бы меня полюбить оттого, что она по положению выше меня, я тотчас бежал бы куда глаза глядят, лишь бы она не смогла оскорбить меня своей признательностью.
Матушка, я уверена, что горбун рассказывал ему про вас. Да, это действительно так. Он рисковал ради вашей дочери и честью, и жизнью. Он сделал больше, стократ больше: он отдал вашей дочери восемнадцать лет своей благородной молодости. Чем заплатить за столь безмерную щедрость?
Матушка, но ведь он заблуждается, правда? О, как бы вы полюбили его, как бы презирали меня, если бы я не отдала ему все свое сердце, за исключением той части, что принадлежит вам! Я не осмелилась сказать ему это, так как в его присутствии что-то порой мешает мне говорить. Я чувствую, что сейчас я робею перед ним иначе, но гораздо чаще, чем в детстве.
Нет, то не была бы неблагодарность, то была бы низость! Я всем обязана ему: он меня спас, он меня воспитал. Чем была бы я без него? Горсточкой праха в могиле без креста…
И какая мать, будь она даже герцогиня или родственница короля, не гордилась бы, имея зятем шевалье Анри де Лагар-дера, самого прекрасного, самого отважного и самого верного из людей?
Разумеется, я всего лишь бедная девушка и не могу судить о великих мира сего: я не знаю их, но неужто среди этих вельмож и знатных дам отыщется настолько извращенное сердце, настолько растленная душа, чтобы велеть мне:
- Забудь своего друга Анри…
Я схожу от этого с ума, матушка, и сейчас чудовищная мысль бросила меня в холодный пот. Я сказала себе: "Если моя мать…"
Но упаси меня Боже выразить эту мысль в словах. Это было бы кощунством.
Нет, вы - такая, какой я представляю вас в мечтах и какой боготворю. Вы расцелуете меня и улыбнетесь. И какое бы высокое имя ни даровало бы вам небо, у вас есть нечто стократ лучшее, чем имя, - ваше сердце. Этой своей мыслью я чуть было не оскорбила вас, и я припадаю к вашим ногам, умоляя простить меня.
Ну вот, стало темно, ничего не видно; я откладываю перо и закрываю глаза, чтобы мысленно увидеть ваше ласковое лицо. Придите, любимая матушка, придите…"
Таковы были последние слова записок Авроры. Она любила эти листки, они были ее друзьями. И, запирая их в шкатулку, она прошептала:
- До завтра…
Уже совсем стемнело. На другой стороне улицы Сент-Оноре в домах зажегся свет. Осторожно отворилась дверь, и в светлом прямоугольнике дверного проема, потому что в соседней комнате горела лампа, возникло простоватое лицо Жана Мари Берришона.
Жан Мари был сыном того самого юного пажа, с которым мы встретились в первых главах этого повествования, когда он привез шевалье де Лагардеру письмо от де Невера. Паж стал солдатом и погиб, а у его матери остался внук.
- Барышня, - обратился Жан Мари к Авроре, - бабушка спрашивает, где накрывать стол - здесь или в зале.
- Который час? - осведомилась Аврора, внезапно вырванная из мечтаний.
- Час ужина, барышня, - ответил Берришон.
"Как он задерживается!" - подумала Аврора и сказала:
- Накрой здесь.
- Да, барышня.
Берришон принес лампу и поставил на камин. Из кухни, что соседствовала с залой, донесся басовитый голос Франсуазы:
- Малыш, занавески плохо закрыты, задерни их! Берришон незаметно передернул плечами, однако поспешил исполнить приказание бабушки.
- Право слово, - пробормотал он, - можно подумать, будто мы боимся попасть на галеры.
Положение Берришона в каком-то смысле было схоже с положением Авроры: он ничего не знал, но страшно хотел узнать хоть что-то.
- А ты уверен, что он не вошел с задней лестницы? - осведомилась Аврора.
- Да можно ли хоть в чем-то быть у нас уверенным? - ответил вопросом на вопрос Жан Мари. - Вот горбун вечером пришел. Я его видел и пошел подслушать под дверью.
- Да как ты посмел? - возмутилась Аврора.
- Должен же я был узнать, вернулся мэтр Луи или нет. Не подумайте, что это я из любопытства.
- Что-нибудь ты слышал?
- Ничегошеньки.
Берришон постелил на стол скатерть.
- Но куда же он мог пойти? - неожиданно спросила Аврора.
- Ах, барышня, это известно только горбатому, - заметил Берришон. - И все-таки странно, что такой стройный человек, как господин шевалье, то есть я хотел сказать мэтр Луи, принимает у себя этого кривулю, скрученного, как пробочник. Мы все в полном недоумении. Он приходит через заднюю дверь, уходит когда вздумается…
- Но разве мэтр Луи не хозяин здесь? - попыталась возразить Аврора.
- Да уж хозяин, хозяин, - буркнул Берришон. - Он волен приходить, уходить, запираться с этим своим уродцем, ему хоть бы что. И неважно, что соседи вовсю чешут языки.
- Вы слишком много болтаете с соседями, Берришон, - заметила Аврора.
- Я? - возмутился мальчик. - Господи, как вы можете такое говорить! Значит, я болтун - выходит, так? Вот уж спасибо. Вы слышали, бабушка, - крикнул он, высунувшись в двери, - меня назвали болтуном!
- Я уже давно это знаю, - ответила славная женщина. - А к тому же ты еще и лентяй.
Берришон скрестил руки на груди.
- Ну что ж, хорошо, - объявил он. - Раз я - собрание всех пороков, меня надо повесить, и ждать, видно, этого недолго. А ведь я ни с кем ни разу и словечком-то не перемолвился. Просто, проходя по улице, я слушаю, что говорят люди. Разве это преступление? А вот слышали бы вы, что они говорят! Но чтобы я вступил в разговор с этими лавочниками?! Вот уж чего не бывало, того не бывало. Я, слава Богу, понимаю свое положение. Но, - уже тише промолвил он, - не могу же я запретить людям задавать мне вопросы.
- Так тебе задают вопросы, Жан Мари?
- И еще сколько, барышня!
- А какие вопросы?
- Весьма затруднительные.
- Но о чем же все-таки тебя спрашивают? - потеряла терпение Аврора.
Берришон засмеялся с невинным видом.
- Да обо всем. Кто мы такие, чем занимаемся, откуда приехали, куда уедем, сколько вам лет, сколько лет господину шевалье, то есть я хотел сказать мэтру Луи, французы ли мы, католики ли, собираемся ли мы обосноваться здесь, чем нам не понравилось то место, откуда мы уехали, поститесь ли вы, барышня, по пятницам и субботам, к какому священнику ходите на исповедь - в церковь Сент-Эсташ или Сен-Жермен-л'Оссеруа.