- О-о! Да что же вы такое мне говорите, монсу де Жуэнвиль? - воскликнула королева-мать, приподнимаясь в постели.
- Сущую правду, мадам.
- Так, значит, это не какой-нибудь ослепленный паж, не понимающий, что он делает?
- Это вовсе не паж.
- И этот отважный молодой человек, - Екатерина не смогла удержаться от язвительности, - этот отважный молодой человек занимает заметное положение при дворе?
- Да, ваше величество… Скажем так, высочайшее.
- Высочайшее? Но, ради Бога, говорите же, монсу де Жуэнвиль! Из вас приходится тянуть слова, точно речь идет о государственной тайне.
- А речь действительно идет о государственной тайне, мадам, - заявил принц.
- О, тогда, монсу де Жуэнвиль, я уже обращаюсь к вам не с просьбой, мои слова - это приказ. Назовите мне имя этого лица.
- Вы этого хотите?
- Да, я этого хочу.
- Что ж, мадам, - произнес принц, опустив голову, - это лицо, как вы его называете, не кто иной, как его величество король Франциск Второй.
- Мой сын? - воскликнула Екатерина, подпрыгнув в постели.
- Вот именно, ваш сын, мадам.
Выстрел из аркебузы, если бы он внезапно прогремел в спальне, не смог бы породить на лице королевы столь сильного волнения и так мгновенно исказить ее черты.
Она протерла глаза, словно полумрак комнаты, освещенной единственной лампой, мешал ей различать предметы; затем, устремив на г-на де Жуэнвиля пронзительный взгляд и придвинувшись к нему вплотную, она проговорила вполголоса, но тоном, который из насмешливого стал устрашающим:
- Мне это все не снится, не так ли, монсу де Жуэнвиль? Я правильно расслышала: вы утверждаете, что героем этой авантюры является мой сын?
- Да, мадам.
- И готовы это повторить?
- Готов.
- И подтверждаете сказанное?
- Готов поклясться.
И юный принц поднял руку.
- Великолепно, монсу де Жуэнвиль! - мрачно произнесла Екатерина. - Теперь я понимаю и ваши сомнения, и даже причину вашего молчания. О! Кровь бросилась мне в лицо! Неужели такое возможно? Мой сын, женатый на юном, очаровательном создании, заводит любовницу, которая в два с лишним раза старше его; мой сын переходит на сторону моих врагов; мой сын, Господи… Нет, это невозможно! Мой сын в качестве любовника госпожи адмиральши!..
- Мадам, - обратился к королеве принц де Жуэнвиль, - как попала записка в карман госпоже адмиральше, мне неизвестно. Но зато я, к несчастью, знаю, что не госпожа адмиральша находилась тогда в комнате.
- Вот как! - воскликнула Екатерина. - Значит, вы утверждаете, что это была не госпожа адмиральша?
- Да, мадам, это была не она.
- Но если не она, то кто же?
- Мадам…
- Монсу де Жуэнвиль, назовите имя этой особы, ее имя, и немедленно!
- Пусть ваше величество соизволит меня извинить…
- Вас извинить! И с какой же стати?..
- Дело в том, что я единственный, кто не вправе совершать подобное разоблачение.
- Даже если этого потребую я, монсу де Жуэнвиль?
- Даже вы, мадам. Тем более что ваше любопытство без труда может быть удовлетворено, стоит вам только обратиться к первому же придворному, а не ко мне…
- Но, чтобы обратиться к этому первому же придворному, придется ждать до завтра, монсу де Жуэнвиль. А мне хочется знать имя этой особы сейчас, немедленно. Кто вам сказал, что я не должна принять меры, не терпящие отлагательства?
И сверкающий взор Екатерины впился в молодого человека.
- Мадам, - сказал он, - поищите при дворе ту единственную особу, чье имя я не смею вам назвать. И назовите его сами. Но я… О, для меня это невозможно!
И молодой человек прикрыл лицо обеими руками, наполовину для того, чтобы скрыть краску стыда, наполовину для того, чтобы не увидели его гневных слез.
И тут Екатерину осенила, подобно вспышке молнии, догадка.
Она издала крик и, оторвав при этом руки принца от его лица, спросила:
- Так это мадемуазель де Сент-Андре?
Принц не ответил, что означало признание.
А затем он поднялся с табурета, стоящего подле постели.
Екатерина окинула принца быстрым взглядом: в нем сострадание было смешано с презрением.
Затем она обратилась к нему, постаравшись сделать свой голос возможно более ласковым:
- Бедное дитя! Мне вас жаль от всей души; похоже, вы любили эту коварную изменницу. Подойдите поближе, дайте руку и излейте сердце доброй матушке Екатерине. Теперь-то я понимаю, почему вы столь упорно молчали, и жалею, что настаивала. Простите же меня, мой сын; а теперь, когда я знаю, какое случилось зло, поищем от него лекарство… При нашем дворе есть и другие девушки, не только мадемуазель де Сент-Андре, а если все они для вас недостаточно хороши и благородны, то поищем за пределами Парижа, запросим двор испанский или итальянский. Так сядьте же, мой дорогой принц, и, если это возможно, поговорим серьезно.
Однако г-н де Жуэнвиль, вместо того чтобы ответить на это предложение (в котором само собой разумеется, имелась и цель явная и цель скрытая - утешить и одновременно проверить меру его мужества), опустился на колени подле постели королевы-матери и, рыдая, спрятал лицо в простыни.
- Смилуйтесь, ваше величество! - воскликнул он, заливаясь слезами. - Смилуйтесь и примите мою благодарность за столь искреннее сочувствие… Но сейчас у меня хватает сил только на то, чтобы измерить собственный стыд и ощутить всю полноту несчастья. И потому покорнейше прошу ваше величество позволить мне удалиться.
Королева-мать бросила на сломленного горем молодого человека взгляд, преисполненный глубочайшего презрения.
Затем она заговорила, ничем не выдавая проявившихся у нее во взоре чувств.
- Ступайте, дитя мое! - произнесла она, подавая принцу руку, которую он тотчас же поцеловал. - Завтра утром приходите ко мне поговорить. А пока что спокойной ночи, и да хранит вас Господь!
Господин де Жуэнвиль с радостью воспользовался позволением удалиться и быстро вышел из комнаты.
Екатерина молча следила за тем, как он уходил и наконец скрылся за гобеленом, и продолжала наблюдать за этим гобеленом, пока подвижная ткань, задетая на ходу принцем, не перестала раскачиваться.
И когда гобелен замер, она облокотилась на подушку и глухим голосом произнесла вслух, с мрачным огнем в глазах:
- Начиная с сегодняшнего дня у меня есть соперница, а начиная с завтрашнего дня я потеряю какую бы то ни было власть над душой собственного сына, если не приведу все в порядок.
Затем, после непродолжительного молчаливого раздумья, лицо ее озарилось победной улыбкой.
- Я приведу все в порядок! - воскликнула она.
XV
СМЕЯТЬСЯ ТАК СМЕЯТЬСЯ
Посмотрим, что делали юные принцы де Монпансье и де Ларош-сюр-Йон, к которым мы обещали вернуться, в то время как кардиналу Лотарингскому помогал отходить ко сну его камердинер; в то время как Роберт Стюарт вернулся в жилище своего друга Патрика; в то время как г-н де Конде вернулся в свой особняк, неистовствуя и хохоча одновременно; в то время как госпожа адмиральша безостановочно выворачивала карманы в поисках злосчастной записки, послужившей причиной скандала; в то время как король допрашивал Лану, пытаясь выяснить, каким образом мог просочиться слух о свидании; в то время как маршал де Сент-Андре вопрошал самого себя, следует ли ему возблагодарить Господа или винить судьбу за то, что случилось; в то время как мадемуазель де Сент-Андре мечтала о том, что шею ее и руки украшают драгоценности г-жи д’Этамп и герцогини де Валантинуа, а голову - корона Марии Стюарт.
Двое красивых, веселых юношей, свидетелей спектакля, признанного ими восхитительным, вынуждены были сдерживать себя в присутствии трех мрачных фигур, в данный момент еще более мрачных, чем обычно: г-на де Гиза, г-на де Сент-Андре и кардинала Лотарингского. Более того, юноши приняли подобающее обстоятельствам выражение и, строго следуя условностям, выразили соболезнование г-ну кардиналу Лотарингскому, г-ну маршалу де Сент-Андре и г-ну де Гизу. Но, воспользовавшись первым же поворотом коридора, молодые люди спрятались и тихо просидели во мраке до тех пор, пока все не прошли мимо, следуя в том направлении, куда им надлежало двигаться.
Как только принцы остались одни и некому было их подслушать, из груди у них вырвался так долго сдерживаемый хохот, от раскатов которого в Лувре задрожали стекла, словно мимо проехала тяжело нагруженная повозка.
Опершись спиной о стену, стоя лицом друг к другу, схватившись руками за бока, запрокинув головы, они извивались в столь жутких конвульсиях, что со стороны их можно было бы принять за двух эпилептиков, или, как тогда говорили, за двух одержимых.
- Ах, дорогой герцог! - произнес принц де Ларош-сюр-Йон, сумевший отдышаться первым.
- Ах, дорогой принц! - не без труда ответил второй юноша.
- И если подумать… если подумать, что существуют люди… люди, утверждающие, будто в бедном Париже… будто в бедном Париже больше не смеются!
- Эти люди… эти люди явно… злонамеренны!
- Ах!.. Господи… смеяться - дело доброе, но одновременно и злое!
- А вы видели, лицо господина де Жуэнвиля?
- А лицо маршала де Сент… де Сент-Андре?
- Я сожалею только об одном, герцог, - промолвил принц де Ларош-сюр-Йон, немного успокоившись.
- А я сожалею о двух вещах, принц, - произнес тот.
- Я о том, что не был на месте короля, пусть даже на меня смотрел бы весь Париж!
- А я о том, что на меня не смотрел весь Париж, будь я на месте короля.
- О! Тогда, герцог, вам не о чем беспокоиться: завтра еще до полудня весь Париж будет знать о случившемся.
- Если бы у вас, герцог, было такое же настроение, как у меня, то Париж узнал бы об этом уже сегодняшней ночью!
- А каким образом?
- Очень просто.
- Но ведь…
- Черт побери! Об этом стоит прокричать с крыш.
- Но в данный момент Париж спит.
- Париж не имеет права спать, когда король бодрствует.
- Вы правы. Ручаюсь, что его величество до сих пор не сомкнул глаз.
- Ну, так разбудим Париж!
- О, какое прелестное безумие!
- Отказываетесь?
- Вовсе нет! Именно потому, что, как я сказал, это самое настоящее безумие, я целиком и полностью согласен.
- Тогда в путь!
- Пошли, я боюсь, как бы город уже не узнал что-нибудь об этой истории.
И двое юношей, перепрыгивая через ступеньки, спустились по дворцовой лестнице, точно Гиппомен и Аталанта, спорящие об условии состязания.
Спустившись во двор, они направились к Дандело; при нем они старались не смеяться, зная о том, какую роль сыграла во всем этом происшествии жена его брата, и опасаясь, что тогда он будет возражать против их ухода из дворца.
Дандело удостоверил их личность, как это было с принцем Конде, и распорядился, чтобы им открыли ворота.
Молодые люди, держась за руки и тихонько смеясь, уткнувшись в плащи, выскочили из Лувра, перешли подъемный мост и спустились к реке, где холодный ветер стал бить им в лицо. И тогда, якобы для того, чтоб согреться, они стали подбирать камни и швыряться ими в окна соседних домов.
Им удалось попасть в два или три окна, и они охотно продолжили бы столь увлекательное развлечение, но вдруг; появились двое мужчин, закутанных в плащи; при виде двух бегущих молодых людей они преградили им путь и громко приказали остановиться.
Юноши остановились, ведь они бежали, но не убегали.
- По какому праву вы приказываете нам остановиться? - воскликнул, подойдя поближе к одному из этих двоих, герцог де Монпансье. - Идите своей дорогой и не мешайте благородным людям развлекаться в свое удовольствие.
- Ах, прошу прощения, монсеньер, я вас сразу не узнал, - сказал тот, к кому обратился герцог де Монпансье. - Я де Шавиньи, начальник сотни гвардейцев-лучников, а вместе со мной направляется в Лувр господин де Карвуазен, первый конюший короля.
- Добрый вечер, господни де Шавиньи! - произнес принц де Ларош-сюр-Йон, подавая руку командиру гвардейской сотни, в то время как герцог де Монпансье со всей учтивостью отвечал на приветствие первого конюшего его величества. - Так вы говорите, господин де Шавиньи, что направляетесь в Лувр?
- Да, принц.
- А вот мы идем оттуда.
- В такой час?
- Заметьте, господин де Шавиньи, если этот час годится, чтобы идти в Лувр, он точно так же годится, чтобы уйти оттуда.
- Прошу прощения, принц, как только я убедился, что это вы, у меня не было ни малейшего намерения проявлять нескромность и расспрашивать вас.
- И в этом ваша ошибка, уважаемый сударь, ибо у нас есть для вас весьма интересные новости.
- Касающиеся королевской службы?
- Вот именно, касающиеся королевской службы. Вы сейчас узнаете нечто, господин великий конюший, - захлебывался от смеха принц де Ларош-сюр-Йон.
- Правда? - спросил г-н де Шавиньи.
- Истинная правда!
- О чем речь, господа? - осведомился конюший.
- Речь идет о великой чести, только что оказанной его величеством одному из своих самых блестящих полководцев, - заявил принц де Ларош-сюр-Йон.
- А заодно моему брату де Жуэнвилю, - добавил герцог де Монпансье, - настоящему школяру, каким он оказался.
- О какой чести вы говорите, принц?
- Кто этот блестящий полководец, герцог?
- Господа, это маршал де Сент-Андре!
- Но какие почести в состоянии его величество добавить к тем, какими он уже осыпал господина де Сент-Андре: маршал Франции, первый камергер двора, обладатель большой ленты ордена Святого Михаила, кавалер ордена Подвязки? Есть же, в самом деле, счастливые люди!
- Судя по обстоятельствам, да!
- То есть как это судя по обстоятельствам?
- Без сомнения, такая честь, возможно, не подошла бы вам, господин де Шавиньи, ведь у вас молодая и красивая жена; да и вам, господин де Карвуазен, ведь у вас молодая и красивая дочь…
- Это правда? - воскликнул г-н де Шавиньи, начавший что-то понимать.
- Самая настоящая, мой дорогой, - заявил принц де Ларош-сюр-Йон.
- Но вы абсолютно уверены в том, что говорите? - спросил г-н де Шавиньи.
- Черт побери!
- То, о чем вы сказали, весьма серьезно, мой принц! - заметил г-н де Карвуазен.
- Вы так полагаете? А я, напротив, считаю, что это весьма комично.
- Но кто вам об этом рассказал?..
- Кто нам об этом рассказал? Да никто. Мы сами видели!
- Как?
- Я видел это лично, а вместе со мной видели господин де Ларош-сюр-Йон, господин де Сент-Андре, мой брат де Жуэнвиль, который, замечу в скобках, должен был видеть намного больше, чем другие, поскольку держал канделябр… На сколько свечей, принц?
- На пять! - откликнулся принц де Ларош-сюр-Йон и вновь разразился звонким смехом.
- Союз его величества с маршалом никем более не ставится под сомнение, - с серьезнейшим видом объяснял герцог де Монпансье, - и начиная с этого момента еретикам только и остается, что хорошо себя вести. Вот о чем мы собираемся уведомить всех истинных католиков Парижа.
- А разве это возможно? - воскликнули одновременно г-н де Шавиньи и г-н де Карвуазен.
- Это именно так, как я имел честь сообщить вам, господа, - заявил принц. - Новость эта самая свежая, ей нет еще и часа, поэтому мы считаем, что, рассказав ее вам, мы доказали истинную нашу приязнь к вам. Само собой разумеется, что мы сделали это с тем условием, что вы распространите эту новость далее и передадите ее всем, кто вам встретится.
- А поскольку в этот час встречается мало друзей и редко кому выпадает такое счастье, как нам, встретившим вас, то советуем поступать как мы: заставляйте отворять закрытые двери, отрывайте друзей ото сна и сообщайте им тайну, как поведал ее тростнику цирюльник царя Мидаса: "Король Франциск Второй - возлюбленный мадемуазель де Сент-Андре!"
- Ах, господа, клянусь честью! - воскликнул великий конюший. - Все будет именно так, как вы сказали. Я терпеть не могу маршала де Сент-Андре, и тут неподалеку живет один мой друг, кому эта новость доставит такое удовольствие, что я без колебаний разбужу его сразу же, как только распрощаюсь с вами, даже если он погрузился в самый глубокий сон.
- А вы, многоуважаемый господин де Шавиньи, - произнес принц де Ларош-сюр-Йон, - как мне известно, не испытываете никаких сердечных чувств по отношению к господину де Жуэнвилю, и я не сомневаюсь, что вы последуете примеру господина де Карвуазена.
- О, клянусь верой, конечно! - воскликнул г-н де Шавиньи. - Вместо того чтобы отправиться в Лувр, я отправлюсь домой и расскажу об этом своей жене. Завтра к девяти часам утра об этом будут знать четыре ее подружки, и, смею вас заверить, это все равно, что протрубить из четырех труб на все четыре стороны света.
При этих словах четверо дворян распрощались друг с другом, причем молодые люди направились берегом реки в сторону Монетной улицы, а г-да де Шавиньи и де Карвуазен пошли не в Лувр, а каждый в своем направлении, чтобы добросовестно распространить новости дня, а точнее, ночи.