- Ах, дорогая моя, милая мисс Эдит, - продолжая упорствовать, ответила Дженни, - нужно знать молодых людей не в пример лучше, чем знаю их я или хотела бы знать, чтобы предсказать наперед, на что они способны и на что не способны. Но там побывал солдат Том и еще один парень. На них были береты и серые пледы, они были с виду совсем как крестьяне и ходили туда для рекогно… рекогносцировки - так, кажется, назвал это Джон Гьюдьил; они побывали среди мятежников и сообщили, что видели молодого Милнвуда верхом на драгунской лошади, одной из тех, что были захвачены под Лоудон-хиллом, и он был с палашом и пистолетами и запанибрата с самыми что ни есть главными из них; он учил людей и командовал ими; а по пятам за ним в расшитом галунами камзоле сержанта Босуэла ехал наш Кадди; и на нем была треугольная шляпа с пучком голубых лент - в знак того, что он бьется за старое дело священного ковенанта (Кадди всегда любил голубые ленты), - и рубашка с кружевными манжетами, словно на знатном лорде. Воображаю, каков он в этом наряде!
- Дженни, - сказала ее юная госпожа, - не может быть, чтобы россказни этих людей были правдой; ведь дядя до сих пор ничего об этом не слышал.
- А это потому, - ответила горничная, - что Том Хеллидей прискакал к нам через каких-нибудь пять минут после лорда Эвендела, и когда он узнал, что лорд у нас в замке, то поклялся (вот богохульник! ), что будь он проклят, если станет рапортовать (таким словом он это назвал) о своих новостях майору Беллендену, раз в гарнизоне есть офицер его собственного полка. Вот он и решил ничего не рассказывать до завтрашнего утра, пока не проснется молодой лорд; про это он сказал только мне одной (тут Дженни опустила глаза), чтобы помучить меня известиями о Кадди.
- Так вот оно что! Ах ты, дурочка, - сказала Эдит, несколько ободряясь. - Ведь он все это выдумал, чтобы тебя подразнить.
- Нет, сударыня, это не так; Джон Гьюдьил повел в погреб другого драгуна (немолодого такого, с грубым лицом, не знаю, как его звать) и налил ему кружку бренди, чтобы выведать у него новости, и он слово в слово повторил то же, что сообщил Том Хеллидей; после этого мистер Гьюдьил вроде как взбесился и рассказал нам обо всем, и он утверждает, что весь мятеж произошел из-за глупой доброты леди Маргарет, и майора, и лорда Эвендела, которые вчера поутру хлопотали за молодого Милнвуда и Кадди пред полковником Клеверхаузом, и что если бы они были наказаны, то в стране все было бы спокойно. Говоря по правде, я и сама держусь такого же мнения.
Последнее замечание Дженни добавила лишь в отместку своей госпоже, рассерженная ее упрямой, не поддающейся никаким убеждениям недоверчивостью. Но она тотчас же испугалась, встревоженная тем впечатлением, которое произвели ее новости на юную леди; это впечатление было тем сильнее, что Эдит воспитывалась в строгих правилах англиканской церкви и разделяла все ее предрассудки. Ее лицо стало мертвенно-бледным, дыхание - таким затрудненным, словно она была при смерти, ноги так ослабели, что не могли выдержать ее собственной тяжести, и, почти теряя сознание, она скорее упала, чем села на одно из расставленных в зале кресел. Дженни принялась брызгать ей в лицо холодной водой, жгла перья, расшнуровала корсаж и употребила все средства, применяемые при нервных припадках, но ничего не добилась.
- Господи, что я наделала! - воскликнула в отчаянии горничная. - Хоть бы мне отрезали мой проклятый язык! Кто б мог подумать, что она станет так убиваться, и еще из-за молодого человека? О мисс Эдит, милая мисс Эдит, не обращайте на это внимания, - может статься, все, о чем я наболтала, неправда, типун мне на язык! Все говорят, что он не доведет меня до добра. А что, если войдет миледи? Или майор? И к тому же она сидит на троне, на который не садился никто с того утра, как здесь был король! Ах, Боже мой, что мне делать! Что теперь станется с нами со всеми!
Пока Дженни Деннисон причитала над своей госпожой и попутно не забывала себя самое, Эдит постепенно оправилась от припадка, вызванного столь неожиданным и невероятным известием.
- Если б он был несчастлив, - сказала она, - я никогда не покинула бы его; и я не сделала этого, хотя знала, что мое вмешательство навлечет на меня неприятности и даже опасность. Если б он умер, я бы горевала о нем, если бы он был неверен, я могла бы его простить; но он мятежник, восставший против своего короля, он изменник отечеству, он друг и товарищ разбойников и самых обыкновенных убийц, он тот, кто беспощадно истребляет все благородное и возвышенное, он завзятый, сознательно богохульствующий враг всего, что ни есть святого! Нет, я вырву его из моего сердца, даже если в этом усилии мне придется истечь собственной кровью.
Она вытерла глаза и поспешно встала с большого кресла (или трона, как обычно называла его леди Маргарет). Перепуганная служанка бросилась взбивать лежавшую на кресле подушку, чтобы не было видно, что кто-то сидел на этом священном месте, хотя, наверно, сам король Карл, учитывая красоту и молодость, а также горести той, кто невольно посягнул на его непререкаемые права, не нашел бы во всем случившемся ни малейшего оскорбления своей августейшей особы. Покончив с этим, Дженни поторопилась навязать свою помощь Эдит, ходившей взад и вперед по залу в глубоком раздумье.
- Положитесь на меня, сударыня, уж лучше положитесь на меня; всякая печаль в конце концов забывается и, конечно…
- Нет, Дженни, - ответила твердо Эдит, - ты видела мою слабость, ты увидишь теперь мою силу.
- Но вы уже как-то доверились мне, мисс Эдит, помните, в то утро, когда вы были так опечалены.
- Недостойное и заблуждающееся чувство может нуждаться в поддержке, Дженни, но сознание долга находит поддержку в себе самом. Впрочем, я не стану поступать торопливо и опрометчиво. Я постараюсь взвесить причины его поведения… и тогда… и потом я вырву его из моего сердца навеки, - таков был твердый и решительный ответ молодой госпожи.
Ошеломленная словами Эдит, не способная ни понять ее побуждения, ни оценить по достоинству ее мужественную решимость, Дженни проворчала сквозь зубы:
- Господи Боже, пусть только пройдет первый порыв, и мисс Эдит отнесется ко всему так же легко, как я, и, пожалуй, легче моего, хотя могу поручиться, я и вполовину не любила так моего Кадди, как она своего молодого Милнвуда. А кроме того, совсем не так уж плохо иметь друзей и с той и с другой стороны: ведь если вигам удастся захватить замок - а мне кажется, это может случиться, потому что у нас мало еды, а драгуны пожирают все, что ни попадется им под руку, - то Милнвуд и Кадди окажутся победителями, и их дружба будет нам дороже золота. Я раздумывала над этим сегодня утром, еще прежде, чем услышала наши новости.
Успокаивая себя таким образом, служанка вернулась к своим обычным обязанностям, а ее госпожа, оставшись в одиночестве, принялась изыскивать способ как бы вырвать из сердца свое прежнее чувство к Мортону.
Глава XXV
За мной, на штурм, друзья, за мной, на штурм!
"Генрих V"
К вечеру того же дня обитатели замка на основании собранных данных убедились, что наутро все войско мятежников выступит по направлению к Тиллитудлему. Раны лорда Эвендела, которыми занялся Пайк, оказались, в общем, в неплохом состоянии. Их было много, но ни одна не внушала больших опасений; потеря крови, а может быть, и хваленые средства леди Маргарет предупредили возникновение лихорадки, так что раненый, несмотря на боль и сильную слабость, утверждал, что может ходить, опираясь на палку. При сложившихся обстоятельствах он не желал оставаться у себя в комнате, полагая, что своим присутствием сможет поднять дух драгун, и рассчитывая внести кое-какие улучшения в план обороны, так как майор Белленден составил его, возможно, в соответствии с устаревшими положениями военного искусства. Лорд Эвендел, служивший еще почти мальчиком во Франции и в Нидерландах, действительно был хорошо осведомлен в фортификации и мог быть полезен своими советами. Впрочем, сделанное менять почти не пришлось, и если бы не скудость запасов, то не было бы никаких оснований опасаться за судьбу крепости, особенно при отсутствии военного опыта в рядах тех, кто угрожал ей осадою.
С первым светом майор Белленден и лорд Эвендел поднялись на крепостную стену. Они снова и снова проверяли ход оборонительных работ, с тревогой и нетерпением ожидая появления неприятеля. Нужно сказать, что теперь лазутчики регулярно снабжали их сведениями. Но майор с недоверием отнесся к известию о том, что молодой Мортон взялся за оружие и выступил против правительства.
- Я знаю его лучше, чем кто-либо, - вот единственное замечание, которым он удостоил толки об этом. - Наши ребята не отважились подойти ближе; их обмануло мнимое сходство или они подцепили какую-то басню.
- Я не согласен с вами, майор, - ответил на это Эвендел, - я полагаю, что вы все же увидите этого молодого человека во главе войска мятежников, и, хотя я буду глубоко огорчен, это меня нисколько не удивит.
- Вы ничуть не лучше полковника Клеверхауза, - сказал майор, - позавчера утром он мне с пеной у рта доказывал, что этот молодой человек, самый одаренный, самый благородный и самый великодушный мальчик, каких мне когда-либо доводилось встречать, ждет только случая, чтобы стать во главе мятежников.
- Вспомните о насилиях, которым он подвергся, а также о предъявленном ему обвинении, - сказал лорд Эвендел. - Что еще ему оставалось? Ну, а я… право, не знаю, чего он больше заслуживает, порицания или жалости.
- Порицания, сударь? Жалости? - повторил, словно эхо, майор, пораженный такой снисходительностью. - Он заслуживает веревки, вот чего он заслуживает, и если б он был даже моим собственным сыном, я с удовольствием посмотрел бы, как его вздернут. Вот уж действительно порицания! Но вы не можете думать того, что изволите говорить.
- Честное слово, майор Белленден, с некоторого времени я полагаю, что наши политики и прелаты довели дела в нашей стране до прискорбной крайности, всяческими насилиями они отвратили от себя не только простой народ, но и тех, кто, принадлежа к высшим слоям, свободен от сословных предрассудков и кого придворные интересы не привязывают к знамени.
- Я не политик, - ответил майор, - и не разбираюсь во всех этих тонкостях. Шпага моя принадлежит королю, и когда он приказывает, я обнажаю ее ради него.
- Надеюсь, - сказал молодой лорд, - вы понимаете, что я делаю то же самое, хотя от всего сердца желал бы, чтобы нашим неприятелем были иноземцы. Впрочем, сейчас не время спорить об этом, так как вот они, наши враги, и мы должны защищаться всеми доступными средствами.
В то время как лорд Эвендел произносил эти слова, на дороге, которая, пересекая вершину холма, спускалась против замка в долину, показался передовой отряд ковенантеров. Остановившись на гребне холма, повстанцы не решились двигаться дальше, видимо, опасаясь подставить свои колонны под огонь крепостной артиллерии. Их силы, сначала казавшиеся незначительными, прибывали, ряды сжимались и становились гуще, так что, судя по авангарду, вышедшему на вершину холма, их войско было весьма многочисленным. Обе стороны настороженно выжидали. И пока волнующиеся ряды повстанцев толклись на месте, как бы испытывая давление сзади или не зная, куда направиться дальше, их оружие, живописное в своем разнообразии, блестело в лучах солнца, которые отражались от целого леса пик, мушкетов, алебард и боевых топоров. Так продолжалось минуту-другую, пока трое или четверо всадников, очевидно - вожди, не выехали вперед и не собрались у высокого пригорка, оказавшись таким образом чуть ближе, чем главные силы, к старому замку. Опытный артиллерист Джон Гьюдьил, еще не забывший своего искусства артиллериста, навел пушку на эту отделившуюся от войска мятежников группу.
- Я готов спустить сокола (маленькая пушка, у которой он находился, называлась фальконом, что значит "сокол"), я готов спустить сокола, как только ваша милость подаст команду; клянусь честью, он хорошенько растреплет им перья.
Майор вопросительно взглянул на лорда Эвендела.
- Погодите минутку, - сказал молодой лорд, - они посылают к нам своего представителя.
И действительно, один из всадников спешился и, подвязав к пике лоскут белой ткани, направился к замку. Майор и лорд Эвендел, сойдя со стены, пошли ему навстречу к первой баррикаде, так как считали, что было бы неразумным впускать вражеского парламентера за линию тех укреплений, которые они готовились защищать. Как только посланец мятежников тронулся в путь, остальные всадники, как бы догадываясь о приготовлениях Джона Гьюдьила, покинули пригорок, на котором только что совещались, и возвратились в ряды главных сил.
Парламентер ковенантеров, судя по выражению лица и манерам, был преисполнен той внутренней гордости, которая отличала приверженцев его секты. Лицо его застыло в пренебрежительной мине, полузакрытые глаза, казалось, не хотели унизиться до лицезрения земной скверны; он торжественно шествовал, и при каждом шаге носки его сапог выворачивались наружу, как бы выказывая презрение к той земле, которую они попирали. Лорд Эвендел не мог подавить улыбку при виде этой необыкновенной фигуры.
- Видели ли вы хоть когда-нибудь такую нелепую марионетку? - спросил он майора Беллендена. - Можно подумать, что он передвигается на пружинах. Как вы думаете, умеет ли он говорить?
- О да, - ответил майор, - это, кажется, один из моих давних знакомцев. Он пуританин чистой воды, выросший на фарисейских дрожжах. Погодите, он откашливается, видимо, прочищает горло. Уж не собирается ли он обратиться к нашему замку с проповедью, вместо обычного сигнала трубой?
Предположение старого воина, который в свое время имел достаточно случаев познакомиться с повадками этих сектантов, было недалеко от истины; только вместо прозаического вступления лэрд Лонгкейла - ибо это был не кто иной, как он сам собственной персоной - затянул голосом Стентора стих из двадцать третьего псалма:
Врата, вы вверх вздымитеся, вы, двери,
Издревле утвержденные навеки,
Раскройтесь!
- Я же вам говорил, - сказал майор лорду Эвенделу и, став перед баррикадою, обратился к парламентеру, спросив, чего ради он, точно овца на ветру, поднимает у ворот замка это скорбное блеяние.
- Я сюда прибыл, - ответил парламентер высоким и резким голосом, обходясь без обычных приветствий или учтивостей, - я сюда прибыл от имени благочестивой армии Торжественной лиги и ковенанта, чтобы вступить в переговоры с двумя нечестивцами: Уильямом Максуэллом, именуемым лордом Эвенделом, и Майлсом Белленденом из Чарнвуда.
- А что именно вы намерены сообщить Майлсу Беллендену и лорду Эвенделу? - спросил парламентера майор.
- Вы, что ли, и являетесь этими лицами? - сказал лэрд Лонгкейла, тем же резким, высокомерным, вызывающим тоном.
- Они самые, за неимением лучших, - ответил майор.
- В таком случае вот официальное требование капитуляции, - заявил посланец мятежников, вручая бумагу лорду Эвенделу, - а вот личное письмо Майлсу Беллендену от некоего благочестивого юноши, удостоившегося стать начальником одной из частей нашего войска. Прочитайте скорее и то и другое, и пусть Господь окажет вам милость и вразумит извлечь пользу из их содержания, в чем, впрочем, я весьма сомневаюсь.
Предложение капитулировать гласило:
"Мы, избранные и утвержденные вожди землевладельцев, священников и прочих, отстаивающих в настоящее время оружием свободу и истинное исповедание веры, увещеваем Уильяма, лорда Эвендела, и Майлса Беллендена из Чарнвуда, и всех других, находящихся в настоящее время при оружии и составляющих гарнизон замка Тиллитудлем, сдать названный замок и обещаем им пощаду и свободный пропуск из крепости со всеми пожитками и имуществом. В случае неприятия этих условий защитникам грозит истребление огнем и мечом согласно с законом войны, применяемым по отношению к тем, кто отказывается капитулировать. Да защитит Господь свое правое дело! "
Этот документ был подписан Джоном Белфуром Берли, главнокомандующим армии ковенанта, от своего личного имени и по уполномочию остальных вождей.
Письмо майору Беллендену было от Генри Мортона. Он писал следующее:
"Боюсь, мой уважаемый друг, что сделанный мною шаг, кроме многих других печальных последствий, вызовет ваше безоговорочное и суровое осуждение. Но я принял свое решение честно и искренне и с полного одобрения моей совести. Я не могу дольше терпеть, чтобы мои права и права моих ближних попирались самым бесстыдным образом, чтобы на каждом шагу нарушали нашу свободу, чтобы нашу кровь проливали рекой безо всякого законного основания и судебного разбирательства. Само провидение через насилия угнетателей указало путь к нашему освобождению от этой невыносимой тирании, и я не могу считать достойным имени и прав свободного человека того, кто, думая так же, как я, не отдаст своего оружия в защиту нашей страны. Пусть Господь Бог, ведающий мое сердце, будет моим свидетелем: я не разделяю ни ненависти, ни злобы, ни других безудержных страстей, одолевающих угнетенных и исстрадавшихся мучеников, совместно с которыми я теперь действую. Мое самое пылкое и искреннее желание состоит в том, чтобы это противоестественное побоище было возможно скорее пресечено благодаря совместным усилиям всего доброго, мудрого и умеренного, что только ни наличествует в обеих партиях, и чтобы наступил мир, который, не ущемляя законных оговоренных конституцией прав короля, мог бы обеспечить действие справедливых законов вместо царящего ныне произвола военных властей, предоставил каждому право общаться с Богом в согласии с собственной совестью, а правительство угасило наконец фанатический энтузиазм этих людей посредством разумного и мягкого управления, вместо того чтобы доводить их до неистовства преследованиями и нетерпимостью.
Вы можете представить себе, как мне тягостно, держась таких взглядов, подходить с оружием к дому вашей достопочтенной родственницы, который вы, очевидно, намерены защищать. Разрешите мне попытаться убедить вас, что ваши усилия в этом плане поведут лишь к напрасному кровопролитию; если приступ окажется безуспешным, у нас хватит сил, чтобы обложить замок осадою и голодом вынудить его к сдаче; нам хорошо известно, что ваши продовольственные запасы невелики и вы не в состоянии выдержать длительную осаду. Мое сердце сжимается при мысли о том, сколько в этом случае вам предстоит выстрадать и на кого главным образом обрушатся эти страдания.