Глава двенадцатая. 1812 год. С 15 по 29 июня
Первое время моя Юзефа довольно исправно мне писала, и у меня даже сохранилась каким-то образом целая связка тех её посланий; вот некоторые из них.
Июня 15-го дня 1812-го года. Варшава.
Любезный и обожаемый супруг мой!
Без тебя жизнь моя тут совсем тошна сделалась, и подвергалась бы она ещё и неминуемой опасности, ежели бы не граф Михал, верный рыцарь мой и твой преданный друг.
В Варшаве творится нечто совершенно невообразимое. Поляки здешние как будто совсем с ума посходили, или как будто напало на их всех повальное бешенство.
Уже празднуют восстановление великой и единой Польши. А при одном имени Буонапарте просто бьются в экстазе. Ей-богу. Приехал сюда старик Чарторыйский, отец царского фаворита, и, как видно, полагает на полном серьёзе, что он и есть новый польский король. Вот старый осёл, а вернее чистый FOU. Вот кошмар!
Ежели бы граф Михал не утешал меня в меру сил своих (а они у него есть), то, думаю, я бы не вынесла всего этого безумства и сама рехнулась бы.
Архиепископ же Прадт, кажется, более всего озабочен успехом своим у дамского полу. Успех же преогромный, ведь он тут представитель самого Боунапартия и, значит, ему готова отдаться буквально каждая польская дама. Представляешь? Нет, сие представить невозможно.
Вся до кончиков пальцев твоя
Юзефа.
Июня 16 дня. 1812 года. Варшава.
Ненаглядный мой Янек!
Спешу сообщить тебе, что в здешнем крае повальное умопомешательство не просто продолжается, а ещё и возрастает тысячекратно. Именно так!
Старик Чарторыйский, смехотворность коего уже бьёт все возможные пределы, избран председателем сейма и уже постановил, что все поляки, состоящие в российской службе, обязаны незамедлительно выйти из оной. Однако самое страшное то, что герцогство не только не превратилось в великую Польшу, а находится, наоборот, на грани полнейшего распада и нищеты.
Перехваленный поляками Бонапарт нас всех ограбил и пустил по миру.
Все польские войска целиком вливаются в армию Буонапарте, от нас забирают всех лошадей, последние подводы и жизненные припасы. В имениях Михала остановлены уже почти все работы. И так всюду.
Никогда герцогство не было так далеко от великой Польши, как сейчас. И именно благодаря императору Франции. Но это мало кто тут замечает. Едва ли не все ослеплены.
И я, и Михал в ужасе, и мы ещё не смеем выражать сей ужас открыто и должны делать вид, что радуемся и счастливы.
Вот так, родной мой.
Безмерно и неизменно обожающая тебя Жозефа.
Июня 16 1812 года. Варшава
Любимый муж мой!
Кошмар тут продолжается. Старик Чарторыйский заявил на одном из заседаний сейма: "Если в прежние времена всё соединялось на нашу погибель, то теперь всё помогает народному движению. Великая Польша! Что я говорю? Она уже есть!.." И в ответ раздались рукоплескания, вот что поистине ужасно.
Но долго такое невероятное ослепление, полагаю, продолжаться не может. И архиепископ Прадт на одном из своих официальных приёмов вынужден был открыто признать, что великая армия, проходя через герцогство в Россию, поглотила все запасы, которые могла найти в городах и сёлах герцогства.
Вообще, кажется, прозрение всё же наступает, хотя на Боунапартия поляки ещё чуть ли не молятся, хоть обрушившаяся на нас нищета вносит свои суровые пояснения.
Вот случай. Когда комендант Варшавы, генерал Дютальи, приказал отбирать последних лошадей у богатых жителей Варшавы, чтобы снарядить небольшой отряд для защиты города, если нападут на него русские партизаны, то княгиня Радзивилл объявила, что велит размозжить голову тому, кто осмелится войти в её конюшню. Однако до общего отрезвления, кажется, ещё очень далеко. Для этого нужна катастрофа, и она будет.
Я держусь за князя Михала, как утопающий за соломинку. У меня ведь ещё на руках наше чудное создание – крошка Изабелла.
Твоя верная, страждущая
Юзефа.
Июня 18 дня 1812 года. Варшава
Ненаглядный мой Янек!
Тут недовольство как будто начинает прорываться уже. Но поразительно: поляки никак не хотят признавать, что это Боунапарте их только ограбил и ничего не дал. И очень надеются, как видно, что в скором времени он победит русских и добавит к территориям герцогства хотя бы несколько жирных кусков. Ну, как тут не согласиться с нашим Немцовичем, как никто знавшем свой народ, который написал:
"Над миром глупость царствует. И это
Для всех столетий общая примета".
Михал по-прежнему всемерно поддерживает меня. Он самолично отвозит меня в своей карете к Прадту, когда архиепископ по окончании ежедневных вечерних приёмов призывает меня на долгие ночные беседы, длящиеся чуть ли не до рассвета.
И вот новость! Знай, что сей посланник Боунапарте, оказывается, отнюдь не в восторге ныне от своего верховного повелителя. Во всяком случае, он весьма недоволен, что император столь жестоко обескровил герцогство и тем поставил его на край бездны. "И вообще" – сказал мне буквально вчера архиепископ: "что это за государство, если у него нет армии?!". В самом деле, у герцогства отныне нет армии. Вся она растворена в воинстве Боунапарте, двинувшемся на Россию.
Так что ты уж имей в виду, родненький, что я веду с Прадтом и вполне глубокомысленные разговоры, а не только кокетничаю напропалую.
И не беспокойся, милый: Михал всегда приезжает за мною и отвозит домой.
Изабелла очень подросла и уже совсем красавица, и, кажется, ещё более стала походить на свою знаменитую бабку.
Безраздельно тебя любящая и неизменно тебе преданная
Юзефа.
Июня 19 дня 1812 года. Варшава
Любимый мой супруг!
Радость моя!
Представь себе, заходила прощаться к нам мадам Вобан. Она, кстати, возвращается в Париж, к мужу и детям. Поведала, что отбыл уже в действующую армию, к Буонапартию, и это уже "до победы" – её собственные слова.
Рассказала также, что князь Юзеф пред отправлением своим был в страшно раздражённом и даже сердитом расположении духа. Он возмущён тем обстоятельством, что дал в распоряжение императора Франции всю армию герцогства. А тот в ответ выкинул вот что.
Боунапарте поставил Понятовского командиром пятого армейского корпуса, но включил туда лишь малую часть войск герцогства (собственно, совсем небольшой отряд), рассредоточив польские войска по всей своей громадной армии. Иначе говоря, теперь польского воинства, которое князь Юзеф пестовал аж с 1807-го года, как бы и нет вовсе.
Так что обиду генерала Понятовского вполне можно понять – любой бы на его месте оскорбился, я думаю.
Не помогла даже, как поведала мадам Вобан, и графиня Тышкевич. Сия графиня – единоутробная сестра князя Понятовского. Она крутилась в Париже при дворе Боунапарте, прорвалась к самому императору, вела с ним многочасовые беседы, агитируя за своего братца и за великую Польшу. Но, как видно, не помогло. И Боунапарте растворил преднамеренно всю польскую армию (числом своим она доходила где-то до ста тысяч человек) в своей Великой армии.
А о тебе мадам Вобан, между прочим, и не вспоминала вовсе. Говорила о том, как тяжело далось ей расставание с князем Понятовским, и что она ужасно боится за его жизнь.
Да. ещё она рассказала (со слов Понятовского), что на Немане уже начали наводить мосты.
Обнимаю тебя, родной мой. Целую в лоб и всюду.
Вечно твоя
Юзефа.
Маленькое пояснение: пару раз написал мне и граф Михал Валевский. Написал очень дружески и задушевно. Но вот почему сейчас об этом я вспоминаю.
К одному из тех посланий своих он приложил записочку от мадам Вобан, и, как по всему видно, втайне от Юзефы; вот текст этой записочки:
"Обожаемый мой Янек, где бы ты ни был сей час, знай, что тоска моя по тебе неизбывна. Ужасно, до содрогания, хочется мне быть с тобою".
Подписи не было, но почерк был именно её (я признал сразу) – мадам Вобан Сам же Валевский сказал, что записочку принесла горничная одной совершенно ему неизвестной дамы, не пожелавшей пред ним раскрыть своего инкогнито.
Граф Иван Витт.
Июня 20 дня 1812 года. Варшава
Родной мой!
Кажется, нет ничего проще, чем завоевать сейчас Варшаву. Тут один генерал Дютальи, однорукий, и с ним отряд инвалидов, таких же увечных, как он сам. Вот и вся оборона столицы герцогства. И смех, и грех! И сделал всё это Боунапарте.
Архиепископ Прадт уже вполне понимает, при всём легкомыслии своём, что император его жутко подставил, но волю раздражению своему даёт лишь в моём присутствии. Я утешаю его святейшество, как могу, но истину того немыслимого безобразного положения, в коем оказалось герцогство ныне Варшавское, ведь не скроешь.
И всё же моими утешениями Прадт как будто очень даже доволен, что только способствует его откровенности со мною, что, надеюсь, тебе, единственный мой, не может не прийтись по душе.
Неизменно твоя
Юзефа
Июня 21 дня 1812 года. Варшава
Обожаемый супруг мой!
Мы все тут ужасно боимся разбоев, и они уже начались. Да и как не происходить им?! Вся армия герцогства уже на берегу Немана и готовится к переправе (как будто она начнётся завтра; так, во всяком случае, упорно поговаривают). И прекрасная наша Варшава, увы, всё более оказывается в страшном кольце мародёров.
Дрожу и за себя, и за нашу Изабеллу. Вся надежда теперь у меня на графа Михала, и он, слава Господу, не отходит от меня ни на шаг, ни днём, ни ночью.
А французского императора, судя по разговорам, которые слышу я лично, у нас уже как будто более не боготворят, как прежде. О восстановлении великой Польши уже теперь почти и не помышляют. Пелена безумия вроде бы спадает с глаз. Но надолго ли?
Хотя есть старый болван старик Чарторыйский, до сих пор твердящий, что великая Польша уже стала реальностью. Каково? И до сих пор ведь находятся придурки, которые к нему прислушиваются.
Нет, всё-таки пора трезвости ещё не пришла на эту несчастную землю. Вот если русским удастся вдруг разбить Боунапартия, опьянение поляков уж точно улетучится вмиг.
Тоскующая без тебя безмерно,
Верная твоя
Юзефа.
Июня 22-го дня 1812-го года. Варшава
Янек! Любимый супруг мой!
Спешу сообщить тебе, что резко участившиеся грабежи, и невозможность содержать в нынешних обстоятельствах наш дом в предместье Варшавы, вынуждают нас принять приглашение Марии Валевской и её мужа погостить у них в имении. Сейчас едем (я, Изабелла и граф Михал).
Здесь всё довольно безотрадно. Местные аристократки, впадавшие совсем недавно в истерику от одного имени французского императора, теперь озлились, и, не скрываясь, кричат, что у Польши злодей забрал польских мальчиков. Между прочим, на сей раз они правы, хотя вопли их и возникают со значительным опозданием. Ты согласен со мною, дорогой?
Однако некоторые безумцы тут ещё всё же надеются, что Боунапарте, коего по-прежнему почитают непобедимым, разобьёт скоро наголову русских, и тогда вместо герцогства Варшавского таки возникнет великая Польша.
Сие есть безумие, сильно перемешанное с самым настоящим идиотизмом. Но имей уж в виду, что такие люди остались покамест, и они, как и прежде, бьются, орут буквально с пеною у рта.
Да, милый, не слышно ли чего от управляющего моими российскими поместьями? Не получал ли ты сей счёт писем каких? Если сообщения есть, то ты уж непременно уведомь меня.
Неизменно и только твоя,
Целиком и безраздельно.
Мысленно целую тебя, Янек,
сладко и бесконечно долго.
Юзефа.
Июня 24 дня 1812 года. Поместье "Валевицы"
Обожаемый мой супруг!
Дражайший моя Янек!
Мы уже, слава Господу, гостим в Валевицах, у Валевских. Спокойствие полнейшее. Изабелла наша целыми днями резвится в парке. Хозяева принимают всех нас троих отменно.
Михал проводит целые часы со своим старшим братцем, а я – с Марией. И все довольны. А по вечерам, уложив Изабеллу, остаюсь я с Михалом, и говорю с ним о тебе с превеликим наслаждением.
Между прочим, Михал ставит тебя необыкновенно высоко. Он уверен, что ты скоро поднимешься во мнении российского императора ещё выше.
Да, хотя мы удалились из Варшавы, вместе с тем от мира отнюдь не отрезаны.
Имеется уже доподлинное известие, и абсолютно точное: идёт уже переправа Великой армии через Неман. Сие означает, любимый мой: война началась. И первыми, между прочим, переправились 300 поляков 13-го полка.
13-й полк – это плохое предзнаменование. Не так ли, родной?
Передаю тебе большой и дружественный поклон от графа Михала. Я так благодарна ему за заботу обо мне и об Изабелле. Времена-то страшные настают.
Преданная и тоскующая
Юзефа.
Июня 25 дня 1812 года.
Поместье "Валевицы"
Родной мой, любимый, обожаемый!
Великая армия переправилась через Неман и спешно направляется к Вильне – можно сказать, бегом. Как говорят, Боунапартовой махине не оказывается ни малейшего сопротивления. Ну, и какое можно оказать сопротивление этой армаде?! Говорить тут не о чём.
Я очень надеюсь, обожаемый мой Янек, что ты не останешься в Вильне и вовремя покинешь её в составе свиты государя. Успокой меня как можно скорее на сей счёт.
Ты никоим образом не должен там попасться ни французам, ни полякам – повесят тут же. Ты же понимаешь, повсеместно известно уже, что ты сбежал, прихватив с собою наисекретнейшие бумаги. Заклинаю: будь осторожен! Хотя бы ради нашей крошки Изабеллы.
Напиши мне непременно и не откладывая: мы все тут страшно волнуемся за тебя, и более всего я, и граф Михал.
Между прочим, Мария Валевская с возмущением поведала мне, что в варшавском обществе наиболее рьяные последовательницы злодея Боунапарте рассказывают и пересказывают разного рода отвратительную чушь о том удивительном, чудеснейшем союзе, что связывает тебя и меня с графом Михалом.
Но нам ли бояться злопыхателей?! Мы будем выше этого. Не так ли, любимый мой?
Неизменно и бесконечно
верная тебе
Юзефа Валевская-Витт
Пояснение:
Почти вслед за сим письмом моей Юзефы я получил совсем кратенькую, но зато чрезвычайно любезную записку от графа Михала Валевского, к коей безо всяких объяснений была приложена ещё более сжатая записка от мадам Вобан, обращённая лично ко мне:
" Дорогой и нежно любимый Ян.
Только что из послания князя Юзефа Понятовского мне стало доподлинно известно, что императором Франции подписан указ о твоей поимке и повешении.
Береги себя, родной: ты мне нужен живой и невредимый.
Вечно твоя…".
Подписи не было, но я тут же узнал незабываемый почерк очаровательницы мадам Вобан.
гр. Иван Витт.
Июня 27 дня 1812 года.
Поместье "Валевицы"
Родной Мой Янек!
Неужели всё кончено? Здесь упорно говорят, что Великая армия находится уже на самых подступах к Вильне. И, как видно, столицу княжества литовского никто оборонять не собирается. Как я понимаю, русские уже оставили город. Вот я думаю, да гадаю: где же ты сейчас, любимый?
Что касается Боунапарте и полчищ, собранных им, то, судя по всему, происходит ничто иное, как просто самый настоящий бег без препятствий, совершаемый бесчисленным боунапартовым воинством. Бег вперёд и надолго. Увы, но так, хотя мне сейчас очень хотелось бы оказаться не правой.
Князь Михал довольно-таки спокоен, хоть и утешает меня весьма исправно и якобы даже с дрожью в голосе. Но я-то понимаю, что покамест тревожиться ему ведь особенно и не с чего, ведь все его обширные поместья расположены тут, в герцогстве Варшавском, тогда как всё, что оставил мне отец мой, генерал-поручик Каспер Любомирский, находится, как ты знаешь, исключительно в пределах российской империи.
Вот я и дрожу беспрестанно за себя и за крошку Изабеллу, и с каждым днём – по мере продвижения Великой армии – всё более.
Хоть бы Господь помог российскому императору одолеть страшного корсиканского злодея! Иначе… О! не хочу даже думать об этом.
Знаешь, милый, ужасно не хочется быть несчастной и сделать ещё несчастной нашу дочурку.
Страстно любящая
и безмерно страждущая
твоя
Юзефа .
Июня 29 дня 1812 года. Варшава
Обожаемый супруг мой!
Гощенье наше в чудных "Валевицах" закончилось, и мы опять в Варшаве.
Тут теперь всё шумно, буйно, голосисто и весело. Даже мародёры вдруг притихли как будто. Все радуются (и как ещё радуются!) победам Буонапарте.
Взятие Вильны вызвало просто бурю восторга; я бы даже сказала, что неслыханную бурю. Во всяком случае я ничего подобного даже не ожидала, хотя думала, что понимаю поляков, ибо сама ведь к ним принадлежу. Однако степень их экзальтированности и тяга к постоянным самообольщениям превзошли все возможные пределы. Истинно так, любимый.
Старик Чарторыйский опять воспрянул духом. Он везде, где только можно, произносит речи в том духе, что территории великого княжества литовского целиком должны влиться в герцогство Варшавское, способствуя тем образованию великой Польши.
Но, конечно, совершенно особо ждут тут все взятия Москвы. Представь себе: на первопрестольную столицу здесь тоже зарятся, и как ещё!
Может, втайне кто думает иначе (как я и Михал), но публично Варшава бьётся в экстазе, и сие до боли грустно мне. Мне, пожалуй, даже ещё и стыдно за всё, что я вижу в эти дни.
В общем, настроение не улучшается, отнюдь. Одно утешение у меня – наша дочурка и ещё заботы, коими неизменно окружает меня и её граф Михал.
Родной, не можешь ли ты каким-либо образом узнать, как там в моих имениях? Нет ли возможности снестись с управляющим?
Есть будто бы случаи и пожаров и грабежей. Говорят, теперь по всей России стало неспокойно. Мужичкам лишь бы побунтовать: они за любой повод готовы ухватиться, а корсиканский злодей – это ведь очень даже повод!
Я волнуюсь и боюсь при этом не только за себя, но прежде всего за нашу крошку Изабеллу, за будущее малютки, за её благосостояние.
Страшная война, очень страшная война началась, сие несомненно, но хотя бы ради нашей крошки разузнай, милый, при случае, что там сейчас творится в моих имениях. Ладно, любимый?
А я, как и прежде, буду аккуратненько сообщать тебе все наши варшавские новости.
Да, поклон тебе от графа Михала. Он вспоминает о тебе с неизменною симпатией и много хорошего рассказывает о тебе нашей Изабелле.
Мысленно обнимаю тебя, родной.
Твоя верная
Юзефа
P.S.
Любимый, береги себя и не забывай нас.