– "Разоряющий отца своего – сын срамный и бессовестный", – изрек Жаба.
– Так разгони их, – приказал Босяцкий. – Схвати.
Корнила подходил к столу как-то странно, неверной поступью, словно с ним что-то случилось. И только когда он вышел на свет, все увидели, что тому причиной. В заду у сотника торчала длинная, богато оперённая стрела.
– Нельзя, – прохрипел он. – Думали на стены не пустить – лезут. Стрелы дождём. А в замке стражи тридцать человек да ополченцев двадцать. Остальных вы сами за церковной десятиной послали… Палач, вырежи стрелу, скорей!.. Наконечник неглубоко вошел.
– Сброда боишься? – побагровел Жаба.
– Этого "сброда" не меньше семи сотен.
Все умолкли. Большая белая собака, которую привёл Жаба, понюхала, подойдя, стрелу и, поджав хвост и стараясь не стучать когтями, забилась в угол.
В этот самый момент страшнейший удар встряхнул здание. На стол посыпалась пыль. Это грянул взрыв в главных воротах, разнёсший вдребезги решётку и заслон.
Теперь считанные минуты отделяли этих людей от мгновения, когда замок падёт.
Ворота пылали вовсю. Кое-где уже отвалилась чешуя и, раскалённая, сияла на плитах, которыми был вымощен пол тоннеля. Уже рубились на зубьях, и стена всё больше расцветала огнями факелов. Смельчаки уже грохотали по крыше дворца, а Марко и Тихон Ус в сопровождении двоих с факелами (близилась середина ночи, тут без факелов не обойтись, иначе можно побить своих) карабкались по забралу к Софии, чтобы расчистить путь друзьям, когда ворота падут. Нападающих набралось так много, что серьёзного отпора они почти не встретили. Когда последние защитники Софии посыпались с неё, толпа, и на стенах, и на площади, подняла шум и триумфальный вопль:
– Христа! Христа вызволим!
Рык был таким, что долетел аж до зала суда.
– Что делать? – шёпотом спросил Лотр.
Он смотрел на соратников и понимал, что, кроме Босяцкого, задумавшегося о чём-то, надеяться здесь не на кого.
– Что делать, дружище Лотр? – медвежьи глазки Болвановича забегали.
Раввуни смотрел на них с иронией.
– Дружище, – очень тихо проговорил он. – Хавер. Таки не хавер, а хазер. Хазер Лотр. И это, скажем прямо, вовсе не хавейрим, а хазейрим.
Судьи молчали.
– Что ж делать? – тихо всхлипнул Комар. – Пане Боже, что делать?!
– …груши околачивать, – со злорадством шепнул иудей непристойную присказку. – Ничего, Юрась, нас убьют, но им то же будет…
Тишина. Внезапно улыбнулся Босяцкий. Хотел что-то сказать, но успел только бросить:
– Тише, панове. Нас в Саламанке учили думать… Ага, вот что…
И тут заголосил, наконец смекнув, чем дело пахнет, Жаба.
– Боже мой, Пане! – криком вскричал он. – Беда будет! Как сказал Исайя: "Обнажит Пан Бог темя дочерей Сиона и раскроет Пан Бог срам ихний".
Жёлтое, лисье лицо иезуита искривила почти приятная усмешка. Умная и смелая до богохульства.
– Делать Ему больше нечего, – невозмутимо проронил Босяцкий. – А чего, собственно, кричать?..
Показал белые острые зубы и сквозь них бросил в тишину:
– Они требуют Христа – дайте им Христа.
– Да нет же его в наличности! – завопил Комар. – Нету Христа!
– Правильно. Христа нет.
– Так…
– А вам обязательно, чтоб был взаправду?
– Ну, как…
– А эти? – И один из основателей будущего ордена спокойно показал на бродяг.
– Э-эти? – оскорбился Лотр.
– Эти, – спокойно кивнул капеллан. – Не хуже других. Скажем, нам валять дурака, с Фомки колпак снимать, не хочется. Вполне естественно сделать этих еретиков своими союзниками и с их помощью обуздать быдло. Понятно, придется простить быдлу и простить еретикам. Первым – потому, что они делали богоугодное дело. Вторым – потому, что жулики эти – апостолы.
Все ошеломленно молчали. Босяцкий говорил дальше:
– Вы посчитали их явление несчастьем? Наоборот, это промысл Божий…
Он обвёл товарищей умными холодными глазами. У всех членов синедриона были не то чтобы тонзуры, а прямо-таки довольно большие плеши, и монах улыбнулся:
– …Свидетельство того, что без воли Господа и волос не упадёт с вашей головы.
Он сцепил узкие нервные пальцы:
– В стране тяжело, неспокойно. Если бы не было сего "пришествия", его стоило бы выдумать. Только наша леность послужила тому препятствием.
– Но как? – вопросил, всё ещё страшась такого дела, Лотр.
– Dixi et animam raeam salvari, – улыбнулся доминиканец.
Его поняли правильно, хотя и не в том смысле, какой имел в виду автор присказки.
– Т-так, – промолвил Лотр. – Ну, бродяги, хотите быть апостолами?
– Нет, – хором ответили бродяги.
Все изумились.
– Т-то есть как это? – не поверил Комар.
– А так, – ответил Юрась. – Плуты мы, жулики, это правда. Можем даже сорочку с плетня стащить, но апостолами быть не хотим. Знаем мы, что это значит – связаться со слугами Христовыми.
– Правда что, – зазвучали голоса. – Но… Смертью карайте, но апостолами быть не хотим.
– А вот это мы сейчас посмотрим, – ощерился Лотр. – Палач!
Человек в огненном капюшоне подошёл к схваченным.
– Ведите их.
Стража шагнула к лицедеям и повела их к страшным дверям в задней стене.
…Ворота пылали, и теперь их можно было бы легко выбить простым ударом бревна, но пол тоннеля был густо, дюйма в четыре в толщину, усыпан жаром. А те, что дрались на стенах, всё ещё не могли сломить сопротивления хорошо вооружённого врага, закованного в латы, и пробиться к воротам изнутри. Жар пылал, пугая синеватыми огнями.
…Точно такой жар пылал и в пыточной. Жаровня с ним стояла прямо перед бродягами. На потолке плясали тени. Красный кирпич казался кровавым. Чёрной полосой перечёркивала зарево перекладина дыбы с тёмными ременными петлями. Маски, висевшие на стенах, от этого огня словно оживали. И, как ожившая маска, маячил перед бродягами лик палача. Он откинул капюшон и остался в личине из багряного шёлка.
На стенах, словно залитых кровью, висели кроме масок воронки, щипцы, тиски для ломания рёбер. Стояли у стен уродливые, непонятной формы и предназначения станки.
Братчик с недоумением обводил пыточный инструмент глазами. И это плод человеческой фантазии и умения, продукт человеческого ума – и от этого всего можно быстро и навсегда лишиться веры в человека и его будущее, в его предназначение и в то, что из него когда-нибудь что-нибудь получится.
Он не подумал о том, что само существование орудий пытки свидетельствует: встречаются, пусть и не во множестве, другие люди, для которых всё это и создано. Здесь невозможно было думать. Здесь был ад, тем более отвратительный, что сотворили его люди, а не дьяволы.
Железные, с иглами, шлемы… Испанские сапоги… Прочее, неизвестное.
…Современный человек, незнакомый с застенками гестапо, асфалии и прочих палаческих учреждений, невольно вспомнил бы кабинет зубного врача и то противное ощущение, ту дрожь, которую вызывала в нем вся эта обстановка в детстве… Бродяги же, по разным причинам, не знались с зубодерами и потому принимали всё как есть – пыточная и есть пыточная.
Не верилось, что такое возможно среди людей.
…Братчик зажмурил глаза и с силой ущипнул себя.
– Ты что, мазохист? – спросил палач.
Этот голос вернул Юрася в сознание.
– Нет, – ответил он. – Я просто усмиряю плоть. И заодно – веру.
Всё оставалось неизменным. Это было правдой. И волосом не стоило пожертвовать ради всего этого быдла, на всей этой паршивой земле. Пусть бы себе передохли.
– Э… это зачем? – натужно спросил Явтух Конавка.
– Нельзя же убить подобие Божие, – рассудительно сказал палач. – Нужно, чтобы оно сначала перестало быть Божьим.
"Подобие Божье, – думал Братчик. – Подобие самого Сатаны, вот что… Грязное быдло… Не Содом и Гоморру – все города, всех вас, по всей земле надо было выжечь огнём, а потом засеять ее новым семенем".
Он поднял голову и оглядел стоящих рядом. Два-три достойных лица, да и на тех страх.
– Пусть бы ж оно… эва… Не хочу, – сказал Акила.
– Начинай, палач! – скомандовал Лотр. – Ну! Или на дыбу, или в апостолы.
В кровавом свете лица их были похожи на дьявольские рожи. И вдруг из зарева раздался громкий голос.
– И слушать я вас не хочу, – объявил Юрась. – Голоса у вас дьявольские.
Жаба уже вернул себе покой.
– Брешешь, раб. У начальников дьявольского голоса быть не может. Даже когда Ирод говорил в синедрионе, и то народ восклицал: "Се голос Бога, а не человека".
Лявона Конавку подвели к дыбе и заломили руки назад. Дыба заскрипела и начала приближаться к рыбаку… "Как стрела подъёмного крана", – сказали бы вы. "Как дыба", – сказали бы они.
Глаза Лявона забегали, в них всё ещё угадывался азарт забияки, очевидно убывающий. Потому что рот уже плаксиво искривился.
– Да что там, хлопцы, – прохрипел Конавка. – Я что… Пожалуй, я согласен.
– И я.
– И я.
– Эва… и я.
– А почему бы и не я?
– Честь мне не позволяет на хамской этой дыбе… И я…
Голоса звучали и звучали. И вместе с ними поселялось в сердце презрение.
– Вот и хорошо, дети мои, – одобрил доминиканец. – Благословляю вас.
– Я не согласен, – неожиданно отрубил Братчик.
Он сейчас до предела презирал это быдло. Скоты, паршивые свиньи, животные, черви.
– Знаю я: не ешь с попами вишен – косточками забросают. Знаю, как связываться с псами Пана Бога. Я, когда кончится нужда во мне, исчезать не собираюсь. Бродяга я, вот и всё.
– Сожалею, – пожал плечами Босяцкий. – Палач, воздействуй на него милосердным убеждением.
Драться не имело смысла. Как на эшафоте. Потом скажут, что трусил, кусался, как крыса.
Палач с тремя подручными схватили Братчика, сорвали с него одежду (корд отобрали раньше) и привязали к кобыле.
– Какой я после этого апостол? – плюнул школяр. – Видал кто-нибудь из вас задницу святого Павла?
– По упорству и твёрдости тебе Христом быть, – стыдил Лотр. – А ты вместо того вот-вот с поротой задницей будешь. Или перевоплощайся в Бога, или излупцуем до полусмерти.
– Не хочу быть Богом, – сквозь зубы процедил Братчик.
Он видел злобные и перепуганные лица судей, видел, что даже товарищи глядят на него неодобрительно, но ему были в высшей степени свойственны то упрямство и твёрдость, которых недостаёт обычному человеку.
– Вот осёл! Вот онагр! – возмущался Болванович.
Молчание.
– Брат, – с важностью возгласил Богдан. – Я горжусь тобой. Это нам, белорусам, всегда вредило, а мы всё равно… Головы за это, выгодное другим, пробивали. Так неужели ты один раз ради себя не можешь уступить? Честь же утратишь. Кобыла всё равно что голая земля.
– Знать я вас не хочу, – отвечал Юрась. – Знать я этой земли не желаю… Человек я… Не хочу быть Богом.
Босяцкий набожно возвёл глаза вверх:
– Смотри, чтоб судья не отдал тебя… сам знаешь кому, а… сам знаешь, кто не ввергнул бы тебя в темницу… Говорю тебе: "Не выйдешь отсюда, покуда не отдашь и последнего гроша". – И совсем другим, деловым тоном добавил: – Евангелие от Луки, глава двенадцатая, стих пятьдесят восьмой, пятьдесят девятый…
– Гортань их – раскрытый гроб, – как побитый, опустил голову школяр.
Все, даже пророки, хотят жить. И потому, когда появилась надежда, уцелеть захотели даже сильные.
– Брось, – уговаривал Роскаш.
– И зачем так мучить людей? – спросил Раввуни. – Они же из кожи лезут. Ты же умный человек, в школе учился.
– Уговорщик – уговаривай, – сказал Комар. – Нет, подожди. Молитва.
Палач со свистом крутил кнут. Перед глазами Братчика вдруг закачались маски, клещи, станки, испанские сапоги, тиски. И из этого шабаша долетел размеренный голос. Кардинал читал, сложив ладони:
– "Апостола нашего Павла к римлянам послание… Будьте в мире со всеми людьми… Не мстите за себя… но дайте место гневу Божьему. Ибо написано: "Мне отмщение и Аз воздам, сказал Пан Бог". Так вот, если враг твой голоден, накорми его; если возжаждал, напои его: ибо, делая это, ты соберёшь ему на голову раскалённые угли…".
Раскалённые угли полыхали в жаровне. И постепенно пунцовели в них щипцы. В ожидании муки Братчик готовился ухватить зубами кожу, которой была обтянута кобыла. Он смотрел на маски, инструменты и прочее и внутренне весь сжимался.
Они не знали, что он может выдержать. Не знали, как может владеть собой человеческое существо… Они ничего не понимали, эти животные… А он уже столько вытерпел, столько… А, да что там!
Размеренно зудел голос Лотра. Откуда-то долетел свежий ветерок.
– Слушай, – шепнул Устин. – Брось пороть бессмыслицу. Ты – мужчина. Но после тебя возьмутся за них.
Юрась не ответил. Почуяв ветерок, он поднял глаза и увидел в окне, нарочно пробитом для пыточной, прозрачно-синее небо и в нём звёздочку. То белая, то синяя, то радужная, она горела в глубине неба. Далёкая. Недоступная для всех. Божий фонарь, как говорили эти лемуры, что сейчас именем Бога… Что им толку в Божьих фонарях? Вот будут пытать и их. Зачем?
Жалость к ним, смешанная с жалостью к себе, овладела им. Зачем? Кто узнает, что тут произошло? Кто узнает, какими были его, Братчика, последние мысли? Сдохнет. Сгинет. Пойдёт в яму. И отличные мысли вместе с ним. Зачем это всё, когда так и так, бесповоротно заброшенный в жизнь, в ледяное одиночество, умирать будешь среди этих людей? Среди них, а не среди других. Это только говорят, что "родился", что "пришёл не в свой век". Куда пришёл – там и останешься. А перенесись в другой, и там всё по-другому, и там будешь чужим… Нужно быть как они, как все они, раз уж попал в такую кулагу. Тогда не будет нестерпимой духовной, тогда не будет физической пытки.
Сдаваясь, он поник, забыл обо всём, что думал. И одновременно у него сам собой подобрался голый зад. Как у раба.
– Эй, палач, – сказал вдруг Братчик самым "обычным" голосом. – Что-то мне тут лежать надоело. Ноги, понимаешь, затекли. Руки, понимаешь, перетянули, холеры. Ну чего там из-за мелочей, из-за глупости. Ладно. Апостол так апостол.
– Христом будешь, – настаивал Комар.
– Нет, апостолом. Ответственности меньше.
– Христом, – с угрозой произнес Лотр.
– Так я же недоучка!
– А Он, плотник, думаешь, университет в Саламанке закончил? – усмехнулся доминиканец.
– Так я же человек! – торговался школяр.
– А Он? Помнишь, как у Луки Христова родословная заканчивается?.. "Енохов, Сифов, Адамов, Богов". И ты от Адама, и ты от Бога. Семьдесят шесть поколений между Христом и Богом. А уже почти тысяча пятьсот лет от Голгофы миновало. Значит, с того времени ещё… сколько-то поколений прошло. Значит, ты благороднее, и род у тебя древнее. Понял?
Этот отец будущих иезуитов, этот друг Лойолы плёл свою казуистику даже без улыбки, обстоятельно, как паук. Он и богохульствовал с уверенностью, что это необходимо для пользы дела. То была глупость, но страшная глупость, потому что она имела подобие правды и логики. Страшная машина воинствующей Церкви, всех воинствующих церквей и орденов, сколько их было и есть, стояла за этим неспешным плетением.
– Понял, – сдавленным голосом проговорил Братчик. – Отвязывайте, что ли.
– Ну вот, – примирительно сказал Лотр. – Так оно лучше. Правда и талант – это оружие слабых. Потому они их и требуют. Да ещё с дурацкой стойкостью.
Отвязанный Братчик сплюнул.
– То-то вы, сильные, закрутились, как на сковородке.
– Ничего, – снисходительно пропел Лотр. – Думай что хочешь, лишь бы танцевал по-нашему, пан Христос.
Между тем ворота догорали. Пунцовела раскалённая бронзовая чешуя. Створки почти обвалились. Шипел пар, на который лили воду.
– Малимончики, – невесело шутил Клеоник. – "Христо-о-с! Христо-о-с!". Если вы уж так верите, что Христос, так чего же пятки свои потрескавшиеся поджарить боитесь?
– Хватит тебе, – мрачно бросил Гиав Турай. – Надеяться – оно нужно, но волю Божью испытывать – дело последнее.
За воротами всё ещё ошалело лязгали мечи. Стража, закованная в сталь, гибла, не пуская осаждающих со стен.
– Пошли! – сказал кузнец.
Мещане с бревном двинулись прямо в пар и дым. Ударило в огонь бревно. Взвился фонтан искр. Полетели головешки и угли.
…Корнила, уже без стрелы, ворвался снова в пыточную:
– Гибнем!
– А вам за что платят? – спросил Жаба.
– Из последних сил бьёмся! Изнемогаем! – прохрипел сотник. – Скорее, вот-вот ворвутся.
– Ну вот, – сказал Лотр. – Тут дело важное, роли распределяем, а ты – не спросив, а ты – без доклада.
Корнила жадно хватал воздух.
– Так вот, пан Христос, – невозмутимо возгласил Лотр. – Одно перед тобой условие: через месяц кровь из носа, а вознесись. Чтоб восшествие на славу было.
– Я, может, и раньше.
– Э, нет! Пока не переделаешь всех дел своей Церкви – и не думай. Ты, Корнила, за ним следи. Захочет, холера, раньше вознестись – бей его, в мою голову, и тащи сюда.
– Это Бога?
Лотр покраснел:
– Ты что, выше святого Павла? – гаркнул он. – А Павел "раздирал и рвал на клочья церковь, входя в дома и таща мужчин и женщин, отдавая их в темницы".
За низким лбом сотника что-то ворочалось. Скорей всего, непомерное удивление.
– Да ну?
– Наставники наши говорят! Наместники Божьи! Исполнители Его воли! Первые проводники Церкви на земле!
– Странно…
– Именем Христа клянусь.
Сотник вытянулся:
– Слушаюсь.
– Следи. И смотри, чтоб не прельстил тебя философией и пустым искушением.
По лицу сотника было видно, что прельстить его какой бы то ни было философией невозможно.
– Эти философы имеют наглость о жизни и смерти рассуждать. А жизнь и смерть – это наше дело, церковного суда дело, сильных дело. И это нам решать, жизнь там кому или смерть, и никому больше…
Лотр обвёл глазами бродяг. Увидел Роскаша, который держался с тем же достоинством, горделиво отставив ногу.
– Значит, так, – сказал Лотр. – Ты, Богдан Роскаш, за шляхетскую упёртость твою, отныне – апостол Фома, Тумаш Неверный, иначе называемый Близнец.
Красное, как помидор, лицо "апостола Тумаша" покраснело ещё больше:
– Мало мне этого по роду моему.
– Хватит. Лявон Конавка, рыбак.
– А! – Табачные глазки недобро забегали.
– Тебя из рыбаков чуть ли не первого завербовали. Быть тебе Кифой, апостолом Петром.
Конавка почесал лысину, начинавшую просвечивать меж буйных кудрей, льстиво усмехнулся:
– А что. Я это всегда знал, что возвышусь. Я ж… незаконный сын короля Алеся. Кровь! Так первым апостолом быть – это мне семечки.