Когда все они сворачивали с Мечной улицы на улицу Ободранного Бобра, навстречу им попались два десятка всадников в красных плащах – замковая стража. За ними тащилась обшарпанная закрытая карета, запряжённая парой добрых белых коней.
Христос не обратил на них внимания. Ему было не до того.
…Спустя несколько часов они сидели в покое Юрася и пререкались. Пререкались упорно.
– Женится он, – насмешничал Лявон-Пётр. – Не успел явиться пан Иисус, как он, видите ли, женится. – Табачные глаза Лявона бегали. – Ясно, что здесь такое: брак под кустом, а свадьба – потом.
– Я тебе, Лявон, сейчас дам по твоей апостольской лысине, чтоб языка своего ядовитого лишился, – спокойно ответствовал Юрась.
Конавка утратил равновесие. Заскулил чуть ли не с отчаянием:
– Да ты понимаешь, что это такое будет, твоя свадьба? Ты же сразу как Христос накроешься. Ты же сам недавно говорил, что будешь плыть, куда судьба вынесет, возвышаться, власть брать, деньги брать. – И передразнил: – "Раз уж останусь в этом навозе, pa-аз все они такие свиньи".
– Вчера думал, – отрезал Братчик. – А сегодня гадко мне.
– Иоанна Крестителя помнишь? – нервно спросил горбоносый мытарь. – Злодеи мы. Нельзя остановиться, раз попали, как сучка в колесо. Визжать да бежать. Остановишься – они тебе припомнят, кто ты и что ты. На дыбе вспомнишь, какое оно, вознесение да на небо взятие. Люд тебя на куски разорвёт.
– Как хотите, – стоял на своем Христос. – Я должен…
– Перед кем? – заголосил елейным голосом Иаков Алфеев. – Перед девкой той? Да спи ты с ней сколько хочешь – слова никто не скажет. Благословлять тебя станут, стопы целовать. Ей, думаешь, что-то другое нужно? Ты – Бог.
– Для неё…
– А про нас забыл?! Снова на дорогу?! А жрать что?!
Явтух-Андрей по-дурному зазвенел в кармане деньгами.
– А, деньги, – вспомнил Христос. – Вот тут каждому по четыре золотых… И мне то же самое… Я собрал.
И тут взорвались страсти.
Братчик никогда не мог представить, что десять человек могут так кричать.
– А потом что? Это на всю жизнь?
– Ещё бы казну взять, коней накр… наменять, так тогда ничего. А то… четыре монеты.
– У меня это самая удачная роль, – скрипел Варфоломей. – Платят, как никогда.
– Повезло как, – голова на блюде шевелила толстой губой. – А тебе чего ещё надо?! Жалобщик ты! Енох!
– И я!.. Эва!.. Как его!.. Оно!.. Ну, того!!!
– Любезные, – успокаивал женоподобный Иоанн. – Зачем идти? Он не думает. Добро делает миру и себе.
От гвалта звенело в ушах.
– Цыц! – гаркнул вдруг Неверный Тумаш. – А я согласен с ним. Ради чести.
– Умный человек, – сказал Раввуни и похвалил себя, не удержался: – Почти как еврей.
– Так что ты ещё вякнешь? – угрожающе спросил у Петра Христос.
Тот, уклоняясь от взгляда, смотрел в окно.
– А ты подумал, Лявон, на какое ты время Пётр? – спросил Юрась. – И подумал ли, что, пока ты нужен, у тебя деньги, а когда ты не нужен станешь, то лишишься не только денег, но и головы?
– А ты подумал, Христос, – засипел вдруг Пётр, – что единственный раз судьба даёт в руки такой козырь? Что не они тебе, а ты им можешь снести голову? Что протяни ты руку, и Гродно – твой… Беларусь – твоя… Жмойская земля – твоя… Королевство – твоё… Половина земли – твоя. И ты же сам ещё недавно соглашался на это, кажется? Что они могут?! А ты можешь всё.
– Знаю. Мог бы. Но это множество усилий… Полжизни… Один час изменил во мне всё. Я не хочу терять не только половины жизни, но и единой минуты. А если не отдать этому всей силы, хитрости… подлости, это кончится не господством, а плахой.
– Из-за девки золотую реку теряешь, – Жернокрут-Варфоломей развязал рот-завязку. – Девку ему надо.
– Ну и ладно, – сказал Тумаш. – Ну и девку.
– Милый, – с издевательской нежностью сказал Иуда. – У савана нет карманов.
Юрась встал:
– Вы как хотите, а я иду. Кто желает идти со мной – пусть подождёт.
– Я подожду тебя у ворот, – сказал Раввуни.
Как раз в это время в готической капелле Машковского монастыря кончалось пострижение. Угрожали голоса под острыми сводами, во мраке. А в пятне слабого света, падавшего из окна на каменные плиты пола, стояла женщина, и было на ней – вместо понёвы, казнатки и кораблика – грубое одеяние монахини.
А рядом с женщиной стояла мать-настоятельница, неизмеримая поперёк баба лет под сорок, с лицом одновременно угодливым и властным, и сжимала руку новой монахини. Сжимала вместе со свечой, чтоб не вздумала бросить или выпустить.
Свеча капала горячим воском на тонкие пальцы юной руки, но Анея не чувствовала боли. Стиснула челюсти. Смотрела в одну точку.
Из капеллы её повели под руки. В левом нефе настоятельница остановила её:
– Н-ну, сколько ещё как деревянная будешь? Всё уже. Всё. Слышишь?
– Слышу. – В глазах Аней вдруг появилась жизнь. – Что ж, и так и этак я невеста Христова, жена Христова… Его.
– Гм… Все мы здесь Его невесты.
И тут в глазах Аней плеснулся гнев. С неприкрытой насмешкой оглядела она фигуру игуменьи.
– Это вы – невеста? Долго же вам Его ждать. Мой Он. Слышишь ты? Мой! Он сквозь стены увидит. Он придёт.
И он пришёл. И вот уже очень долго стучал в ставни дома на Мечной улице. Ходил, а потом бегал по дорожкам сада.
Этот дневной сад утратил ночное очарование. Голыми и обыкновенными стали деревья. Мертвеннобледным мнился при свете дня боярышников цвет. И даже пруд в конце сада выглядел не синим, как ночью, а тёмно-прозрачным.
И её нигде не было.
Пустым был дом. Пустыми были дорожки.
– Анея! – не выдержав, закричал он. – Анея!
– Дядечка, – услышал он детский голосок. – Вы чего кричите?
Он увидел над забором голову. Мальчик лет десяти таращил на него серые глаза, хлопал длинными тёмными ресницами.
– Анея здесь живёт. Где?!
Мальчик влез на забор и сел. Почесал одной босой ногой другую.
– Это ты тот дядька, что "непременно должен был прийти"?
– Ну.
– Побожись.
– А, чтоб на тебя… Ну… ну, пусть меня Перун ударит.
– Эге… Так Анею… всадники подъехали и силой увезли.
– Сам видел? Что за всадники?
– Не-а. Не знаю, что за всадники. Я ж сам не видел. Уже как увезли, то какая-то тётка пришла, да мне пряник дала, да сказала: "Тётку Анею увезли… Так она изловчилась мне шепнуть, а я… а я вот тебе говорю. Как придёт тот дядька, что непременно должен был прийти, скажи ему, что… тетка Анея поехала по Лидской дороге".
Юрась стоял как пришибленный:
– Так "поехала" или "силой увезли"?
– А я ж, дяденька, не знаю. Тётка та говорила "силком", но "поехала". Может, и силком, но я, чтоб тётка Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел за то, что сливки слизал. Они только уехали, а тут меня мамка и выпустила, простила, благодари её Боже, а тут и тётка пряник принесла.
Юрась задумался. Что же тут было? Вправду похитили? А может, почуяла душой обман и уехала сама? Не простила? Отец по приказу князя в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили, то кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, то как, как ему тогда жить?!
Он встрепенулся:
– Спасибо, сынок.
– Вы её найдёте. Она меня любит. А я… ну, с родителями, понятно, её охраняю.
"Эх, хлопец, – подумал Юрась. – Плохо ты её охранял. Да я не скажу тебе этого".
– Мы с ней друзья не разлей вода.
– Я найду её, сынок.
Юрась побежал.
Глава 16
САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ
…Говорят также, что житие этой святой началось с того, что, не имея чем заплатить погонщику мулов, она заплатила ему телом.
Апокриф.
Было уже совсем темно. За окном Братчикова покоя светилась во мраке алая полоска зари.
Светильник чуть мигал, вырывая из темноты лысину Варфоломея, живое, как у обезьяны, лицо Ильяша-Симона, длинные волосы и юродские глаза Ладыся-Иоанна да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, безвольно свисавшую с колен. Выше неё тревожно блестели глаза Юрася.
Апостолы не могли понять, что случилось. Братчик явился мрачным и никаких приказаний не отдавал, только швырнул Филиппу почти треть всех денег и сказал:
– Вина… Ужинать.
Это было хорошо. Значит, предводитель передумал идти из города на голодные и пыльные дороги. По крайней мере, на несколько дней.
Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома после ухода Христа с Иудой хорошо таки вставил всем ума-разума в голову. Княжество княжеством, а своя жизнь дороже.
И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались, хотели уйти, исчезнуть.
Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:
– Девок, что ли, позвать?
– Для себя и прочих – как хочешь, – думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.
Фома многозначительно крякнул, но тот не разозлился, и шляхтич, приняв это за согласие, поспешил в город раскидывать свой бредень.
И вот всё уже было приготовлено, а его нет как нет, и все молча ожидали, и только Иуда в углу шептался о чём-то с Христом:
– Ну и что ты думаешь делать?
– Видимо, ждать. Сюда могут дойти известия, а там… иголка в стогу.
– А я таки пошёл бы.
– Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, не сама ли она ушла от меня. Может, поняла все, или кто-то открыл ей глаза? И вот… не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.
– А может, ей сейчас так плохо, что… Может, ждёт спасения?
– А может, счастлива, что меня нет.
– Гм, верно, – подтвердил Иуда. – И однако думать надо. Искать. И заметь, здесь искать неудобно. И может прийти время, когда ты лишишься самой способности думать. И я не сумею думать. Почему? Потому, что думать можно тогда, когда есть чем думать, а когда нечем, то и думать невозможно. Скажу только одно, чтоб тебе, возможно, стало легче. Что может сделать Иуда? Он способен бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может позволить, чтобы друга повесили?
В этот момент открылись двери, раздался весёлый смех и визг, и в покой начали вплывать, не касаясь ногами земли, девки.
Одна, две, три, четыре, пять… За ними появился сопящий, налитый кровью, щекастый Богдан Роскаш. Но это было не всё. Тумаш боком сделал шаг, и второй, и третий – и вот ещё четыре девушки висели на другой его руке и дрыгали ногами в воздухе.
– Вот, – сопя, проговорил Тумаш. – Добрый вечер в хате… Они приехали… Имел удовольствие доставить.
Он опустил девушек на пол.
– Это не всё. Четыре шли самоходом.
– Не справился, что ли? – спросил Ильяш.
– Почему не справился? Места на руках не хватило. Это же не сморчки какие-нибудь… Видите? Тут же есть что обнять!
Запылали свечи. Их стали лепить где попало, и вскоре в покое сделалось светло, как в церкви на Великдень.
Осветился большой, на весь пол, ковёр, и посреди него – жареный баран, две индейки, три гуся, десятка два жареных кур, караваи, миски с колдунами, пареной репой, солёными огурчиками, мочёными яблоками и просто тушёным мясом и всякой всячиной.
А между ними строем стояло множество сулей, бутылок, кувшинов с водкой, мёдом, пивом и вином.
Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки все были молодые, литые, гладкие и красивые. А если некоторые и не очень, то шляхтич не врал: обнять было что. Румяные, белозубые, глаза блестят от возбуждения и желания выпить. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки как радуга. Ленты, разноцветные кабцики на ногах.
Покой зацвёл, как весенний луг. Сразу запахло чем-то тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и даже без выпивки закружились головы… Все со смехом рассаживались, на минутку удивлялись, что Пан Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо – это же не апостол там какой-то, – и начинали тормошить каждая своего.
…Вскоре вино полилось рекой, все говорили каждый своё, не слушая прочих, целовались, хохотали. Некоторые уж начинали думать, что пора немного сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходили двери, или не попадёшь в свой покой.
Крик, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот только хмурился да бубнил:
– Ай, ну… Ай, не надо… Эва… Щекотно.
Лилось в пасти вино. Хорошенькая соседка Роскаша искоса посматривала на Раввуни.
– А этот будто не на-а-ш… Будто из библейских ме-е-ст… Пане Боже, а как же заня-я-тно!
– Ничего занятного, – буркнул Фома. – Такой же, как и все.
У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза прикрыты, губы ждут. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти к этим губам. Но глаза его, когда он через головы пьяных встречался взглядом с Юрасём, были грустными. Он всё понимал, чувствовал себя виноватым и, однако, ничего не мог сделать, кроме как покинуть Братчика. Ночью каждый сам за себя. Один – с горем, другой – с женщиной, к которой долго шёл.
Юрась сидел посреди этого пьяного разгула мрачный. Сцепил руки между коленями, смотрел, слушал, пил.
– Пей, Христе, Боже наш! – надрывался Богдан. – Пей, один раз живём!
– Загордился наш Иисус, – с льстивой улыбкой сказал Пётр. – Подумаешь, Бог. Я, может, сам незаконный сын короля Александра.
– Двери шире отворите! Душно!
– Гроза будет. Ишь сверкает.
На дворе действительно временами блестели далёкие, беззвучные ещё молнии. Рассекали тьму, освещали поодаль башни и грифельную крышу замковой базилики. Каждый раз левее и ниже башен широко растекалось что-то отсвечивающее красным – Неман, ещё не совсем вошедший в берега после весеннего разлива.
Вдруг затрепетали огоньки свечей. Все подняли головы.
Женщина стояла в дверях. В тёмном дорожном плаще поверх богатой одежды. Глаза чуть брезгливо смотрели на сборище. Затем она вздохнула и устало, словно нехотя, перешагнула порог.
И это была вправду такая печальная, совершенная и какая-то смертоносная красота, что все притихли. Один Иоанн Зеведеев вскочил, чтобы принять её плащ, и заметался вокруг неё.
– Что мне в тебе? – безразлично сказала она и пошла по ковру, ступая прямо между блюдами, к Христу.
Немалое искусство требовалось, чтобы пройти среди этого разорения, не наступив ни на что, не зацепив ни одной бутылки ногой или краем платья, который она наконец приподняла. Но она шла так, словно бы не встречалось на пути ее никаких препятствий, и ещё лучше, шла, будто танцевала, и все неотрывно следили за чудесным этим явлением.
И прошла. Не задела ничего. К Христу.
Он поглядел на неё и поневоле заслонил глаза, словно от света, ладонью наружу.
– Что тебе нужно? – спросил он.
– Мне надоела моя жизнь, и всё тут. Я хочу идти с тобой.
– Зачем? Ты женщина.
– Может быть, я сильнее всех вас.
– Нет, тебе это зачем?
– Может быть, я смогу быть полезной, – с той же усталой, чуть брезгливой усмешкой промолвила она.
Затем на мгновение прикрыла глаза и вдруг улыбнулась, глянула с доверчивой мольбой, ожиданием, что её не обманут, и радостью.
– Мне нужно идти за тобой. Я не знаю, чем жить. И у меня нет решимости оставить жизнь.
– Что я могу сказать тебе, когда сам сижу во тьме?
– Можешь озарить мою жизнь светом. А я постараюсь рассеять твою тьму.
– Как хочешь, – сдался он. – Садись.
Она села рядом с ним. Вновь в покое поднялись пьяный шум и смех. И тогда, увидев, что никто не обращает на них внимания, Магдалина тихо спросила под пьяный шум:
– Плохо тебе, Христос?
– Так хорошо, что некуда деться. А тебе что в этом?
– Я подумала, что тебе любопытно знать про Анею.
Глянув в ошалевшие глаза Братчика, она сама себе улыбнулась и сказала прочувствованно:
– Город встревожен исчезновением дочери мечника. Понимаешь, в его отсутствие заботиться о ней должен был совет. Ходят разные слухи.
– Ну? – почти грубо насел он.
– Ну и вот. Одна женщина вроде бы встретила её сегодня утром за городом. Ехала в сопровождении богатой стражи… Разговаривала с ней весело.
– Когда?
– Второй час первой стражи вроде бы.
"Через час после меня, – промелькнуло у него в голове. – Предала… А я же…".
– Что она собирается делать? – глядя в одну точку, спросил он.
– Та женщина вроде сказала, что мечник собирается выдать её замуж. И как будто сама Анея сказала, что на закате солнца ей расплетут косу и она станет невестой и женой другого.
Лицо Христа пошло пятнами. Превыше сил было спросить, и всё же он спросил:
– Тот… он кто? Магнат?
– Магнат, – сурово произнесла Магдалина. – Самый влиятельный и сильный магнат. И не только на земле княжества… Она ехала к нему в замок.
"Он поверил. Сразу, с холодом в душе, поверил. Щенок, – подумала она. – Доверчивый, нехитрый… Глупец… Мне его немного жаль… Но я ненавижу его… Из-за него опять в дорогу, возможно, в чужие постели. Лотр – быдло, но я всё же предпочла бы остаться при нем. И вот – баран! С ним даже скучно вести игру. А может, сказать кардиналу, что не поверил? Да нет, с какой стати? Разве кто-то когда-то меня жалел? Так почему я должна нести милость этим людям, всем людям? Пусть расплачиваются. Нашёл, тоже мне, любовь. Не знает по глупости, что это такое. Ну так получи. Можно манить даже смелей".
И она добавила:
– Очень сильный. Буквально сильнее всех. Но кто?
"Поверил и этому. Да с тобой можно делать что угодно. Можно лгать даже совсем бессмысленно и неправдоподобно. И сейчас ты поверишь всему, а потом опять дам тебе надежду. Щенок".
– В городе говорят, что тебе это не всё равно. Потому я и пришла. Возможно, это ложь, но некоторые утверждают, будто и она… будто и ей прошлой ночью было не всё равно. Ну, это уже так. Враньё. Могла и сама сказать. Мало ли откуда может притащиться баба ради чести понести от Бога или хотя бы просто сбрехать, похвалиться этим… Такая порода.
Эти слова, как липучая паутина, опутывали его, застили свет, связывали, стискивали, мешали дышать.
– А муж? – еле слышно спросил он.
– Говорят, вроде такой дурак, что всё равно до самой смерти ни о чём не догадается.
Мир завертелся в глазах Братчика. Какой-то скрежет стоял в ушах, давил на перепонки. И липучие нити вертелись вместе со светом. А потом свет померк.
…Он лежал ничком, головой в поваленные бутылки. Лежал, отбросив одну руку и неловко подвернув другую. Испуганная таким исходом, женщина отшатнулась от него, словно хотела забиться в угол. А над неподвижным телом стояли апостолы. Никто ничего не понимал. И вдруг пришло облегчение.
– Ну вот, – сказал Матфей. – Нажлуктился, как свинья.