– И я думаю: старым. Первооблик Бога Сына – вещь установленная и страшно дорогая. Не может Он явиться в обличии горбуна, безногого, рябого. Недаром же на всех иконах Он в основном один и тот же: каштаново-золотые волосы, голубые глаза, "лицом не кругл".
– Ясно, – оживился Клеоник. – Дальше.
– Ещё один вопрос. Скажите, может ли одна вещь быть сразу в двух местах?
– Нет, – ответил Бекеш.
– И ещё одно. Какую самую главную реликвию приобрёл при своей жизни для Франции Людовик Святой?
Друзья стояли ошеломлённые. Уничтожающий, безжалостно логичный ход мысли Кристофича начинал открываться им.
– Крайнюю… плоть… Христа, – еле выдавил резчик.
– Да. Облик Христов – вещь неизменная, настолько великая и вечная, что Иисус не позволит Себе постоянно меняться, как этот паскудный мир. Одна вещь не может быть в двух местах. Подлинность реликвии Людовика честью своей подтвердил Рим. Значит?..
– Значит, нужно устроить этому жулику проверку coram populo и заодно убедиться в ином, – засмеялся Бекеш. – Навряд ли сие подтвердится.
– Хуже другое, – ехидно и грустно продолжал Кристофич. – Наместники Христа считают, что они выше Его. Что подходит Христу – не подходит им. Христу можно было не иметь крайней плоти, Папе – никак нельзя, и на это есть наистрожайший закон. Я вовсе не за то, чтоб такое делали со всеми людьми, я – христианин. Но, собственно говоря, почему? Помилуйте, где тут справедливость?
Умолкли трубы. Тяжелые половинки ворот начали расходиться. В толпе послышались вздохи.
– Так и не проверим, – притворно вздохнул Бекеш. – Гляньте, как их Лотр провожает… Со слезой.
И в этот момент Клеоник с усмешкой выпалил:
– Слушайте, хлопцы, не может того быть, чтобы Лотр не хотел стать Папой… Надеется, видать?
Друзья, уловив ход его мысли, рассмеялись. Бекеш представил себе эту картину и, поскольку имел живую фантазию, залился смехом.
– А хорошо было бы, хлопцы, ему эти надежды обрезать.
– А что, при случае, может, и сделаем, – ответил Клеоник.
Ворота выпустили Христа с апостолами. Народ бросился было за ними, стража, налегая изо всех сил на железные створы, с трудом затворила их.
– Всё же опасно это – таких выпускать, – тихо подал голос палач. – Им бы ходячие клетки. У меня есть очень миленькие.
– Цыц, – приструнил его Босяцкий. – Не надо им этого. Весь мир – клетка. А уж такой клетки, как княжество Белорусско-литовское, поискать, так не найдёшь… Бывай, Пане Боже.
…Дороги, дороги, белорусские дороги. Дождливая даль. Дороги. Монотонные, нежные и грустные, как лирное пение. Чёрные поля. Лужи. Редкие курные избы среди полей. Кожаные поршни месят грязь.
Четырнадцать человек одни на грязной дороге.
Пред ними – даль.
Глава 18
ЛАЗАРЬ И СЕСТРЫ ЕГО
…Всюду по сёлам ходя, дивы, чары и гусли какие-то проделывали, наподобие чернокнижников… Умерших воскрешали… что многим людям в великое удивление было.
Хроника Белой Руси.
Был болен некто Лазарь из… селения, где жили Мария и Марфа, сестра её.
Евангелие от Иоанна, 11:1.
И ходили они по земле белорусской, и, не слишком выказывая себя, смотрели, что творится на ней. И Христос искал, и не мог найти, и всё больше верил, что единственная в мире женщина предательски бросила его. И дошло до того, что стал он говорить, что не любит её, а хочет отыскать и отомстить. А Иуда не верил этому, ибо каждый час видел глаза Христовы.
Магдалина то шла, а то и ехала на муле. Не забывала из каждого местечка голубей выпускать. А апостолы от нудьги понемногу ссорились. Каток, например, доказывал Шалфейчику, что Фаддей-апостол выше Иакова, а тот на это резонно заметил, что стоит только взглянуть, – и сразу ясно, кто выше. Он, Иаков, дьяконом был, а те почти сплошь рослые. А Фаддей – скоморох бескостный, сморчок. После чего весьма пожалел Фаддей, что у него ходулей нет, ведь иначе этому верзиле и в морду не плюнешь.
И затосковали они.
Но близко уже было то время, когда вновь пришлось им доказать способность свою творить чудеса.
Пришли они в горячий вечер в деревню Збланы, что возле Немана, и увидели, как лежит посреди улицы и перекатывается в пыли с боку на бок богато одетый человек. А над ним квохчут две бабы, одна постарше, другая помоложе. И зовут они его: "Лазарь! Лазарь!" – а тот только: "Жел-лаю пом-мирать. Отвяжитесь!".
– Лазарь! Это же я, Марта! А Божечки мой! А то ли он набрался, как жаба грязи, то ли помирает? Марылька, поддержи ты его, горюшко наше горькое, последнее.
– И помру, – сказал Лазарь и хлопнулся в пыль.
И бросилась тогда Марта к пришлым людям, и заголосила:
– СпасителюдидобрыепотомучтопомербратнашЛазарьизгородавернувшись – и осталисьмывдвоёмссестроюсиротынесчастныеинезащититнасникто!
А Христос зажал ладонями уши. И увидел младшую, чудной прелести деревенскую женщину. И улыбнулся.
– Лазарь, брат наш, умирает, – сказала она. – А ты кто?
– Я? Я Христос. – И он склонился, и приподнял голову лежащего. – Лазарь… Восстань, Лазарь.
Лазарь, услышав это, открыл глаза. Плыло над ним чёрное солнце, а сбоку, над горизонтом, весело скакал тёмно-багряный серпик луны.
– Солнце обратится во тьму и луна в кровь, – шепнул он.
– Лазарь, это я, Христос.
– Христос? Пане Боже, в руки Твои отдаю дух мой.
А потом возникли перед ним два Христа… Потом ещё два… Сорок… А за ними – неисчислимое количество апостолов.
– Легионы Господни, – сказал он, и упала его голова.
Тогда Мария, сестра Лазаря, начала горестно плакать и стонать, а Марта, ломая руки, заголосила:
– АсказаливцерквинексмертиболезньэтанокславеБожьейпустьпрославитсячерезнеё-СынБожии-ий… ВотвидишьПанеБожебылбытытутнепомербыбратмо-ой…
– Не умер, но спит. Где здесь ближайший колодец?
– Там, Пан мой! – И Марыля показала им в овраг, заросший кустами.
– Хорошо, – сказал Братчик. – А ну, Иаков, Филипп, Богдан, берите его за белы руки, несите за мной.
А колодец тот был удивительным. Песчаный, взятый в сруб, весь под крутым склоном. Падала в него вода тоненьким, прозрачным, как стекло, ручеёчком из трубочки болиголова, вставленной просто в жерло.
И посадили они Лазаря в колодец по шею, так, чтобы ручеёк падал ему на голову, а сами отошли и стали ожидать Божьего чуда.
– Ты откуда узнал, что пьяный? – спросил Филипп из Вифсаиды. – Я… эва… ни за что б не догадался.
Юрась потянул носом:
– Да это и отсюда слышно. Сливянка… Мёд… Ржаная водка.
– Пригорелая. – Иаков собирал стебли лопуха и ел их. – Уж я-то знаю.
Тумаш чистил саблю.
– Ну и дурило. Это не от неё дымком тянет. – Он облизнулся. – Это зельвянская ржанка. Они нарочно делают, чтоб с дымком.
– А я говорю: пригорелая, – уперся Иаков.
– С дворянином он ещё о водке будет препираться. Хам!
Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но в это время мертвец в колодце залязгал зубами.
– Б-б-боже, в-в-воз-зри на меня. В по-по-порубе сижу… Те-темнотабеспросве-тная, скре-скре-скрежет зубовный.
И начали смотреть в ту сторону Марта и Марыля, которых позвал Варфоломей, и появилась надежда в глазах у них.
– Лазарь! Пошёл прочь! – возгласил Братчик.
– В-в-в, – ответил Лазарь и, густо-синий, появился из зарослей.
– Пане Боже… – Марта упала в ноги Юрасю.
– Н-н-ну, Б-боже, н-навеки я теперь р-раб Твой. На крест натянуть позови – приду.
И повёл их Лазарь в хату, и вышибли они донышки из бочек, и зажарили откормленных тельцов, и начали пир силён. И села Марыля у ног Христовых, и слушала его. А Марта не села, ибо такую прорву напоить и накормить – это вам не байки слушать.
И всё меньше верил Иисус в то, что девушка из лунного сада выкрадена кем-то, а всё больше верил, что обманула она его.
А было между тем не так. Было то, что новую монахиню никто никакими средствами не мог заставить жить так, как жили все в Машковском монастыре. К мессе не ходила, в хоре петь отказывалась, высоким гостям прислуживать не хотела. Тихая и скромная раньше, она вела себя так, словно в неё вселился бес. И наконец игуменья не выдержала, сама пришла к ней в келью и завела последний разговор. Не послушает – пусть пеняет на себя. Сказала, что если овладевают тобой дьявольские мысли, так надо поститься, а не то – бичеваться, а не слушать старшее поколение – это уже совсем никуда не годится.
Анея не глядела на неё.
– Так что, прислать кнут?
– Пошлите его гродненским отцам Церкви. Он из них немного жира выпустит. А я ни молиться, ни бичеваться не буду. И вы не делаете – и я не буду.
– У нас дьявольских мыслей нет.
– У кого же они тогда есть? Говорю: кнут оставьте себе.
– Что ж это, пани такая?
– Нельзя поднять руку на плоть Божью. У меня может быть сын.
– Отку-у-да?
– Не знаете, откуда бывают дети? Странно, мне казалось, что именно вы должны это знать лучше всех… Его сын.
Лицо игуменьи пошло пятнами.
– Не могу… Не могу. – Она вдруг расхохоталась. – Так ты думала, он Бог? Жулик он, пройдоха, школяр, из коллегиума вылетевший. Апостолы его – воры да конокрады. Его под плетьми заставили Богом быть. Христо-ос! Да он с воскового Христа в храме за грош портки снимет.
Анея посмотрела ей в глаза и поняла: правда.
И вдруг зазвучала музыка ночного сада, шорох деревьев, звуки поцелуев. И услышала она снова его слова о том, что он школяр, что "ради него самого", что "если бы я был иным". И вспомнила она лунный дым, и небо, и звуки далёких колоколов, и ангельское пение, говорящее о том, что страха нет, и другую песню, в которой гонец с любовью и тоской говорил: "Люблю".
Он не хотел её обманывать. Он говорил обо всём, и только она была глухой, была глупой и ждала призрака. А призрак был живым. И он шептал ей чудесные слова, никогда до того не слышанные на земле, взятые с неба… И значит, было всё равно, кто он.
– А призрак был живым, – тихо сказала она, и глаза её с ненавистью взглянули на игуменью.
Та не догадалась ещё, что проиграла:
– Понимаешь? Пройдоха!
– А мне всё равно, – улыбнулась Анея. – Возможно, я и хотела пасть! И именно с ним.
Лицо её было несломно-независимым. Игуменья ещё нашла силы съязвить:
– Пасть? Так шла бы сразу в наш монастырь.
– А мне ваши разбойники с большой дороги без надобности. У меня – мой. Мне всё равно, кто он. – Она упёрла руки в бока. – По сравнению с вашими книжниками он выше Бога. И его вы не отнимете у меня, доброго, сильного, нежного. И меня нельзя от него отнять. И я не подниму руки на Его плоть!.. А монастырь ваш не во имя Марфы и Марии, а во имя великой блудницы и самого Сатаны, у которого другое имя – Лотр!
…Марта и Марыля утром следующего дня проводили их до распутья. И Марыля спросила, придёт ли Христос ещё… к ней. А он ответил, что, видимо, нет, что слишком далеко лежит его путь. И та пошла домой, удивляясь его непонятной святости. Потому что она не отнеслась бы к нему жестоко. А Марта шла и в душе радовалась её неудаче.
…И вновь дорога. Полные сумы за спиной. В ларце у Иуды звякают деньги, и, значит, можно идти далеко-далеко. А перед Ильяшом бежит свинья. Одна из двухсот Лазаревых. Потому что Лазарь – сальник. Свинья хорошая, пёстрая.
Радостно глядеть на Божий свет. Но не всем.
У Петра болела голова. Шёл и скулил:
– В благодарность за воскрешение поднесли они нам болезни.
– А младшая была ничего, – сказал Андрей.
– Не с твоим… эва… лицом… – оборвал его Филипп. – Она… эва… от Братчика не отходила. Даже старшая… заревновала. И чего смотрел человек?
Магдалина усмехнулась слегка брезгливо. В ближайшем местечке надо выпустить голубя и написать, что Юрась, даже если и не ищет схваченную, никого не хочет, и, значит, это слишком серьёзно. Значит, когда он узнает правду, гневу его не будет границ.
И всё же он был не таким, как все, с кем до сих пор сводила её судьба. Она чувствовала даже невольный интерес к нему. Тень уважения, если вообще способна была уважать.
Глава 19
ИНДУЛЬГЕНЦИИ
Он не только торговал благодатью Божьей. Еженедельно обрезая свои сатанинские когти, он каждый коготь продавал как ноготь одного из святых. У него был список патронов разных церквей, и он загодя знал, куда пошлёт завтра кровавые и грязные завершения своих гнойных пальцев и какую церковь ограбит за них.
Из проповеди Кристофича.
Говорят, одному человеку наплевать было на веру и ад, а нужна была ему безнаказанность. И этот один купил индульгенцию и тут же дал кочергой по голове соседу.
Хроника Белой Руси.
После этого пошёл Христос со своими апостолами в сторону Любчи. Ноги их запорошило пылью многих дорог, и не могли они уже идти дальше, и решили остановиться на ночь здесь.
Повсюду вопрошал он о женщине, которую искал, и нигде ни слова не услышал про неё, и в отчаянии всё больше озлоблялся на подлость рода людского. Но злость – плохой советчик. Временами она может толкнуть благородного в болото, в котором сидит его подлый враг.
Он шёл, опустив глаза, ибо не хотел видеть лиц людских. На всех лицах, казалось ему, лежал отсвет близкого ада. Рыла, пики, грязные хари, а не лица. И всё время хотелось ему учинить над кем-нибудь какое-то злостное своеволие.
И, приблизившись к Любчанскому замку, возвёл он глаза, и увидел огромную толпу народа, и понял, зачем она здесь, и понял, что здесь он наконец сумеет на чём-нибудь отвести душу.
Среди толпы стояла большая ятка, крытая белым шёлком. За ней в нише стены виднелись два ларца, полные серебра, и столик с большой стопкой пергамента. Пергаменты с печатями висели и на ятке. А под навесом переминался на коротких толстых ножках непомерный в заду и пузе доминиканец, напоминавший по этой причине лютню или мандолину. С ним были два служки.
Даже по одному похабному поведению этого человека, по развязным словам его Юрась догадался, кто перед ним. Но для верности всё же переспросил какого-то мещанина:
– Брат Алесь Гимениус?
– Он, – с молитвенным благоговением ответил тот. – Преподобный брат Алесь Гимениус, великий Очиститель.
И тогда они стали слушать Очистителя. К счастью, они не слишком опоздали. Тот не успел ещё даже покраснеть.
– Вот что здесь написано, – тыкал он толстым пальцем в пергаментный свиток, под которым, как кровавый плевок, висела и качалась печать мудрого и великого Отца. – Написано самим великим львом нашей мысли. "Пусть простит вам принявший смерть на кресте за грехи ваши". Я! – И тут он широко распахнул грязную толстощёкую пасть. – Я, сам Валентий Гимениус, властью Христа, блаженных святых апостолов Петра и Павла освобождаю вас от всех провинностей, грехов, проступков, чрезмерностей, как прошлых, так и будущих, какими бы они ни были великими… Купите индульгенцию, и поступите вы в шеренги воинствующей Церкви, которая все будущие грехи ваши отпустит. И причастны вы будете к святым подвигам воинствующей Церкви нашей, хоть бы и ни хрена не делали! Будете прославлены ею и вместе с ней будете когда-нибудь, похоронив врагов её, господствовать над землёй.
Люди молчали. Кто-то, видимо, верил, кто-то боялся сказать слово против. Но один человек неподалёку от Христа негромко произнес:
– Хорошее будет господство. Господство сов. Над падалью и руинами.
И тогда Братчик понял, что, вполне возможно, люд не примет ничьей стороны. Злость всё ещё кипела в нём. И на это быдло, и на этого мазурика, не платившего, как они, Христос с апостолами, страхом за каждый обман. И он понял, что задохнётся от этой злости, если не высмеет стадо или не разложит монаха и не всыплет ему по толстой заднице.
– Купите индульгенцию, носите её всегда в калите с собой и всегда будете правы перед еретиками и разным хамлом, не купившим её. Ибо здесь написано: "Я причащаю вас к святым тайнам, к чистоте невинности, равной чистоте крещёного новорожденного; и пусть будет ад закрыт для вас, и будете иметь рай на земле, а врата будущей роскоши также откроются для вас после смерти. Аминь!".
Он крякнул и сменил тон, перешёл, так сказать, к "откровенному" разговору:
– А вы, идиоты, думаете, что нужно быть светлым и всегда безукоризненным, чтобы проповедовать святую идею? Глупости. Мы – люди, и Царство Божие также делается руками людей. Наш великий Отец понял это. Пользуйтесь!
Некоторые зазвенели деньгами. Но ещё прежде них к монаху подошёл человек в чёрном с золотом плаще (золотые ножны приподнимали край плаща), в богатой одежде и сапогах чёрного с золотом сафьяна. Широкое грубое лицо с недобрыми глазами было насторожённым, словно он всегда ожидал удара из-за угла.
– Воевода новогрудский, – сказал кто-то. – Мартел Хребтович.
За воеводой шёл юноша, почти ребёнок, очень похожий на него, но с чистым и наивным ещё лицом и прозрачными от интереса к миру глазами.
– Сын, – пояснил тот же самый голос. – Ратма по имени. Или Радша. Ратмир.
– Молоденький ещё, – заметил кто-то.
– Чего? За девками волочиться начал. Да недолго ему волочиться. Мартел, даром что сам богатый, как сатана, просватал его за Ганорию из Валевичей.
– Чего-о? Да это же чёрт знает что! Общая… – И человек отпустил непечатное слово. – Она же его, если не убьёт, за одну ночь такому научит, что… Боже мой, мальчика как жалко! Или надорвётся с такою, или…
– Или, скорее, будет похож на сто оленей. Да Мартелу что? Счёл возможным продать сына. У него, брат, весьма поверхностное представление о чести. А у той – богатейшие земли в приданое. И вот… жених богатой самодайки… Золота, видите ли, мало.
Магдалина прислушивалась к разговору чутко, как коза в ночном лесу. Мальчик стоял возле отца и доброжелательно глядел на него, на индульгенции, на монаха и толпу. Встретился с Магдалиной глазами, и вдруг губы дрогнули, рот приоткрылся. Та смиренно опустила ресницы.
– Дай мне вот что, – мрачно говорил воевода. – Вон тот отпуск на невинность и чистоту до конца моей… ну, на сто лет… На жену, святую дурёху, ничего не давай – ну, может, мелочь. Молока там в пост выпила по слабости…
– Будет сделано, – суетился Алесь. – Чего ещё?
– Полный отпуск на этого. Ему-то столько, ангелочку, не прожить… бабы заездят… Но давай и ему на сто лет… Это надёжно?
– Как удар ножом в спину.
– Ну… на всякий случай давай нам ещё вечное освобождение от чистилища, а жене на сорок восемь тысяч лет. Ей всё равно гореть больше года, а это ей даже полезно за то, что иногда со мной пререкалась. Накажу немного, поднесу ей последний свой приказ.
– Ещё чего? – Монах был воодушевлён.
– Давай ещё "личную" мне.