Люди, дивясь крупной покупке, начали собираться вокруг. Бесстыжий торговец задрал подол длинной рубахи. Христос начал класть ему в подол яйца.
– Пять… Десять… Двадцать…
И тут Магдалина с радостно упавшим сердцем увидела.
За толпой сидел на коне похожий на самовар красный Корнила и оглядывал людскую гущу. Шлем держал в руке. Постриженные волосы падали на низкий лоб. Мрачно высматривал, но не находил. Она хотела было подать ему знак, но побоялась.
– Пятьдесят… – считал Христос. – Сто… Двести.
Торговцу было уже тяжело держать. И тогда Христос, нагнувшись, чиркнул ножом по завязке его порток. Портки упали. Скупердяй, весь красный от стыда, боясь выпустить яйца, вцепился в подол, так что костяшки пальцев побелели. Убежать он также не мог: портки стреножили его у самой земли. И потому он показывал людям и дальше свою неприглядную наготу.
– Видите? – под общий хохот спросил Юрась. – Срам в бане.
И тут Магдалина с радостью увидела, что Корнила услышал смех и смотрит, где это добрые люди животы надрывают.
…Увидел. Тронул коня в толпу. А за ним, клином раздвигая людей, тронулись всадники. Пошли перед ними поп и два ксёндза.
– Срам, видите ли, только в бане. А твой срам и в толпе можно купить. Всего за две сотни яиц. А ну, люди, бери остальные. Бери, баба, малышу в ручку дашь.
Хохот оглушал… Магдалина видела, что рядом с конём Корнилы идут поп и два ксёндза. Ясно зачем. Чтоб огласить приказ о взятии под стражу от имени Церкви. Обо всём подумали. Она поняла, что сегодня же будет свободной, что сегодня же уладит свою жизнь. Ратма не забудет её – она твёрдо знала это.
Юрась смеялся вместе со всеми, оскалив белые зубы. И вдруг смолк – это толкнул его Тумаш. Исчезла улыбка. Рассекая толпу, приближался к ним закованный в латы и кольчуги конный отряд. Безжалостные, дремучие глаза Корнилы встретили неестественно большие и прозрачные глаза Христа. Сотник усмехнулся.
Что-то поняв, смолк и народ. Теперь железный конь высился прямо над Юрасем. Сотник положил одну руку на рукоять меча.
– Отгулялся, жулик. Цепь сюда!
И протянул руку в железной перчатке:
– Взять!
– Что такое? Кто? За какой грех? – шептали повсюду.
И тогда запели голоса священников:
– Приговор духовного суда… Вор… Богохульник… Поругатель Бога и Церкви… По приказу святой службы.
Услышав страшное название, горожане начали отступать. Вокруг небольшой кучки людей легло широкое кольцо отчуждения и страха. И тут внезапно диким голосом, словно в Судный день, заголосил Раввуни:
– Я тебе дам цепь, босяк! Ты на кого руку поднял, ты на кого!..
Мрачная, неживая усмешка вновь раздвинула губы сотника.
– Н-ну… На кого?
– На Хрис-та! – вдруг нестерпимо возвысил голос Юрась.
Толпа ахнула.
– Да, на Христа! – взревел Фома. – Слыхали, в Гродно?
– Ти-хо! – поднял перчатку сотник. – Это не тот. Это самозванец и мошенник по имени Якуб Мяльшцинский, беглец из Польши, которого давно разыскивает за ересь и злодеяния сыскная инквизиция.
О Мяльшцинском многие слышали. Это действительно был самозванец, неудачно выдавший себя за Мессию. Мессии в то время росли как грибы.
– Обман! – сказал Братчик. – Истинно я – Христос.
– Если он Христос, – обратился к толпе сотник, – пусть прилюдно сотворит чудо.
Юрась молчал. На этот раз его, кажется, действительно поймали. На этот раз не выкрутишься. Всё. Молчала и толпа.
В этот момент взгляд Христа упал на слепых, сидевших возле одного воза. Страшные, бугроватые верхние веки, безучастные лица. Возможно, вырвут глаза и ему.
И тут он удивился. Один из слепых, пользуясь тем, что на него никто не обращает внимания, во все глаза смотрел на беспорточного торговца, на сотника и на него, Юрася.
С радостью ощущая, как возвращается жизнь, Юрась незаметно показал ему золотой (какое счастье, что его не проели!) и спросил глазами: "Хватит?".
"Хватит", – опустил "слепой" глаза и зашептал что-то соседу, человеку такого же разбойного вида, как и он сам.
Ноздри Христа раздувались. Он вскинул голову, и на притихшую толпу ударами топора обрушились слова:
– Будет чудо!
Базар замер. На лице сотника проступило недоумение.
– Приведите мне… Ну, хотя бы вон тех слепых.
Люди бросились к калекам, подняли их и на руках доставили к Юрасю. Толпа взирала со священным страхом на бугристые, видимо от старых язв, веки. Сомнений не было.
– Но прежде всего я хочу спросить у них, хотят ли они стать зрячими? На такой паскудный мир, может, лучше и не глядеть… Люди, хотите ли вы глазами видеть?
– Батюшка, – застонал первый, – спаси! Дети малые! Хоть пару лет! Били меня люди пана Жабы арапником по голове.
Народ умолк. Он не знал, что слепцы мнимые, но свято им верил, слишком уж обычные вещи они говорили:
– Тебя ради выжгло мне глаза в московском походе.
– Боже! – причитал третий. – Тебя ради в пыточной мне светом в глаза целую неделю били.
Толпа ощетинилась. И тут, понимая, что дело пока что складывается не на пользу сотника, попы начали голосить:
– Не слушай, люд новогрудский… Это еретик, а не Христос!.. Вор!.. Схватите! Выдайте святой службе! Не искушайте Бога гуслями чернокнижными… На дыбу их!
Кто-то встал перед ними:
– А я тебе, поповское отродье, сейчас как дам, так ты и зад небу покажешь. Не мешай. Христос или нет – сами с глазами. А слепых не тронь – видишь, веки какие? Да не у тебя ли в пыточной, доминиканская ты падла, его и ослепили?
Люди молча надвигались на рясников. Воцарилось молчание.
Юрась шепнул Тумашу:
– Ну, брат, если выпутаемся, я им покажу. Думал ещё, делать ли нам тот фокус. А раз они, церковные крысы, так с нами, – ну, мы им…
– Прости, люд новогрудский, – в тишине сказал доминиканец.
– То-то… Давай, человече.
Христос склонился, зачерпнул из-под ног грязь и левой рукой взял "слепого" за руку. Золотой перешёл "слепому", и тот молча склонил голову: "Хватит". И тогда Христос мазнул грязью всех троих по глазам.
– Идите. Омойтесь. Будете видеть свет небесный… Люди, отведите их к ручью, оставьте на минуту одних.
Если бы он знал, какую ошибку чуть не допустил, похолодел бы. Но всё, к счастью, обошлось хорошо…. "Слепые" умылись у колодца.
– Вот холера, – ворчал один. – Как плюхнул по глазам! А что, хлопцы, если мы сейчас его бросим и убежим? Золотой у нас.
– Не говори, – проговорил тот, что смотрел на Юрася. – А вдруг догонят? Скажут: он вас излечил, а вы вместо благодарности его – на дыбу. Нет, брат, придётся вернуться.
– А грязь какая смердящая, – пожаловался третий.
– Ничего, – ответил подстрекатель. – Мы с него за эту грязь и за то, что не сбежали, лишние золотые возьмём.
– Бедный, – усомнился первый.
– Чёрт с ним. Да ещё и со зрителей сдерём. Пошли. Вынимай горох.
Они вынули из-под век подложенные туда половинки горошин, проморгались и, зажмурив глаза, пошли назад.
Корнила с тупой издевкой смотрел на бродяг. Увидел, что слепые приближаются, что глаза у них зажмурены, и усмехнулся:
– Что, выкрутиться хотел – не помогло?
Слепых подвели. Юрась перекрестил их.
– Смотри! – приказал он. – Гляди на Бога в славе Его!
Слепой "с трудом" приподнял веки.
– Пане Боже, – тронул шёпот уста. – Вижу… Вижу, Пане Боже! Созерцаю светлый лик Твой! – Бросил взгляд на сотника: – А это что за богомерзкое рыло?
Сотник растерялся. Двое других бывших слепцов смотрели на него с плохо скрытой брезгливостью.
– Чёрт, – изрек один.
– Ясно, что Сатана, – заметил Раввуни. – Только рога под волосами.
Два мещанина подошли к сотнику.
– Н-ну, рыло. Это как же? На Бога руку поднял. Савл, паче кала смердящий.
Корнила налился краской. Вырвал меч.
– Ти-хо, хлопы!
Это он сделал напрасно. Новогрудским мещанам, как и вообще тогдашним мещанам, оружием грозить не стоило. Рык толпы набирал силу, подогреваемый шальной яростью. Гулко лопнул, разбившись о голову Корнилы, пустой горшок. Конники потащили мечи из ножен. И тут белое, синее, красное, золотоволосое, пёстрое от дубинок, палок, кордов, клевцов и пик море накатило на них со всех сторон. Полетели квашни, поленья, засвистели в воздухе камни.
Напуганные криком, ослеплённые, кони ярились и вставали на дыбы, а потом что было духу рванули сквозь толпу и полетели прочь. Вдогонку им для острастки пустили с десяток стрел. Магдалина в отчаянии наблюдала бешеный бег латников, зная, что раньше чем через пару дней (и то взяв подкрепление в Любче) Корнила сюда не вернётся. Смекнула, что Христос теперь навострит отсюда лыжи и, значит, снова дороги, самые глухие, где даже голубиных станций нет, значит, надо идти и бросить Ратму.
Если бы она ведала, что эта околичность спасёт её, думала бы иначе. Но она ничего не подозревала и потому пошла глухими улицами к замку, чтобы, если получится, попрощаться с Ратмой и взять клетку с голубями про запас. Клетку она получила, но парня не увидела. Стражник сказал грубо:
– Иди-иди. Он под замком.
– За что?
– Ну, значит, хороших дел наделал.
Это известие наполнило её тревогой. Что такое могло случиться? Неужели за ночное приключение? А может, он всё открыл отцу? Ну нет, не может же он быть настолько глупым, чтобы вот так сразу. Всё это нужно было долго готовить…
…Она не догадывалась, что Радша оказался именно таким "глупым". Ошалелый, обезумевший от счастья, любви и желания, он открыл отцу, Мартелу, что с невестой у него всё кончено, что он не хочет из-за земель стать посмешищем и решил жениться на другой. Отец урезонивал его, мол, всё это шелуха, мол, благородные не хозяева себе, мол, женившись, можно иметь хоть сто любовниц. Юноша ошалел. И тогда воевода приказал посадить его под замок.
Ей было очень тревожно, и какое-то предчувствие мучило ее, и тянуло, и сосало под сердцем.
…Между тем общий исступленный восторг достиг апогея. Юрась видел, что на другом конце площади уже стоит над ручной коляской, наполненной запечатанными бутылками, желтозубый Варфоломей. Ждёт, и лицо его как плохая трагическая маска. И ещё Христос видел, что никто к Варфоломею не подходит, все смотрят на них и, значит, фокус пока выгорает. Всё шло хорошо.
И тут к нему снова подошли два бывших слепца. Народ встретил их дружескими криками.
– Ну как, стали видеть? – спросил Христос.
– Ага, – оскалился тот, что взял монету.
– Ну и хорошо, идите с миром, – дружелюбно напутствовал Христос.
– Мир не дёшево достаётся, – шепнул мазурик. – Давай ещё три золотых.
Они шептались с ласковыми улыбками на губах. Народ с умилением смотрел на эту сцену.
– Нету меня больше. Слово. После, может…
– Крикнем, – пригрозил слепой.
– А я вот сейчас тоже крикну, – ухмыльнулся Пётр, – что вы за исцеление ещё и денег требуете. Тогда вам живо глаза выбьют, а другого Христа – дай вам Бог, голубчики, дожить до Его пришествия.
Братчик с трогательной нежностью обнял их. Зашептал:
– Идите к дьяволу, возлюбленные братья мои. Пока не посыпались звёзды из глаз ваших. Не хотели по-доброму подождать? Пугаете? Пинка вам в зад.
В толпе возникли вздохи умиления. Братчик подвёл "братьев" к ступенькам паперти и незаметно дал им сильного пинка в зад. Те с кометной скоростью полетели сквозь толпу.
– Ишь, побежали как, – растрогалась баба. – С радости, милая!
– С радости побежи-ишь.
…Магдалина шла, и тревога её делалась нестерпимой. Что же, наконец, случилось? Она внезапно почувствовала одиночество и страх. Ей хотелось поскорей добраться до тех, кого она час назад чуть не отдала в руки святой службы. С ними не так опасно, они что-нибудь придумают.
Готические, поперечно-туманные дома нависали над ней, казалось, следили острыми маленькими оконцами, притихли. Она физически ощущала, что за каждым рогом её ждёт опасность.
И вот в самом конце улочки она увидела на ступеньках храма Христа с товарищами, ощутила внезапный прилив радости и… остановилась.
Между нею и Христом стояла жалящая взглядами небольшая, преимущественно женская толпа. Были тут костёльные жёлтые девы и красные молодицы с тупыми и злобными глазами, были вечные "девушки" с улицы Святой Цецилии, смотревшие жадно, согреваемые сознанием собственной неуязвимости, было несколько пожилых мужиков в переломном возрасте и монахов с блудливыми гляделками. Было даже несколько женщин из благородных, в богатых платьях.
Все эти фигуры обрисовались перед ней со странной резкостью.
А впереди стояла дородная баба в девичьем венке. Расставила ноги, сложила на груди уродливо могучие руки. Обметанный болячками рот усмехался.
"Ганория из Валевичей, – поняла Магдалина. – Всё. Открыл ей старый хрен воевода".
Она рассматривала общую и Ратмирову невесту и поневоле иронично думала: "Бедный Ратмир. Ну, эта его научит".
– Ведьма! – бросила Ганория тихим голосом. – Опоила дьявольским зельем. Искусительница…
Магдалина шагнула вперёд, глядя ей в глаза. Та опешила, и потому, видимо, Магдалина набралась наглости.
– Ну, – сказала она. – Очисть дорогу.
Толпа ханжески молчала. Боялась смелых глаз.
– Распутница, – прятала глаза Ганория. – Самодайка. Колдунья. Тварина. Женихов чужих уводить?..
– Ты-то кто? – усмехнулась "лилия". – Дорога базарная.
Она отставила клетку, чтобы случайно не растоптали.
– Приходят тут гнилые… Хамка… На дворян замахиваешься? Не по чину.
– Отойди.
Голос был таким властным, что нахальная бабища отступила было, поддавшись свойственной подобным натурам подлой трусоватости, но вокруг зашептали:
– Не пускай… Не пускай…
Магдалина поняла: пройти не получится. Теперь нужно было устроить большую ссору: может, услышат свои и помогут, пока не убили.
– Чародейка… Отравительница… Глаза выдеру, шлюха ты, – бросала Ганория.
– Молчи, общий колодец… Заживо гниёшь, а на молодого рыцаря грязные взгляды бросаешь… С тюремщиками тебе спать, с прокажёнными, с палачами! И он ещё с тобой пойдёт, святой мальчик? А дулю.
– С тобой разве, с шалавой? – спросила хозяйка Валевичей.
– А и со мной. Орёл такой гусыне грязнохвостой не пара.
– А ты кто, хлопка?
– Да уж не ты. К чьему дому весь город тропу протоптал? – Она придумывала, но знала: с этой что ни скажешь, всё будет правда. – Да есть ли в Новогрудке такая компания, где бы тебя "нашей мельницей" не называли? Да у него, если дураком будет, шея сломается от тех подарков, что ты ему к свадьбе припасла!
– Дрянь! Чернокнижница! Еретичка!
– От кого братья заживо завоняли и Царства Божьего пошли искать?! Кто у собственной матери в двенадцать лет законные права отобрал?
Удар неожиданно попал в цель. Ганория задохнулась.
– В колодце заброшенном у неё поищите, – цедила Магдалина (она хорошо знала нравы женщин такого типа). – Видите ли, отцы святые непорочной её огласили. За сколько? Или, может, телом заплатила? Можно и так. Те козлы согласятся. Девичий венок бедному доброму Ратме. Да тебе бы позорный колпак, да подол обрезать, да – вожжами! А лучше крест запретить носить, да дерюгу нашить на плащ, пятно, да бранзалет на ногу.
– Ты что?! – не нашлась шляхтянка. – Бейте её! За распутство безбожное! На Евангелии в чистоте поклянусь!
Женщины сцепились. Магдалина первым делом сбила с головы Ганории венок. И тут какой-то клирик с жёлтым, как череп, лицом и чёрными глазами воззвал:
– Стой! Ну! Вы что, у колодца? А между тем она же Церковь оскорбила! Оскорбила! Слово, которым костёл заступился за честь этой девушки. Почему? Очаровав сынка воеводы, желала на других свою провинность списать. Между тем это одна из самых страшных шлюх Гродно.
Магдалина могла ещё вынуть знак, ладанку, данную Лотром. Но при всех этого нельзя было делать. Смерть без суда. Почему она загодя не показала её доминиканцам?
Она поняла, что это конец. Теперь никто не спасёт. Потом на трупе найдут знак; клирика за обличение и убийство особо доверенного лица, того, кто может приказывать от имени Церкви всем, отдадут службе и уничтожат. Легче ли ей будет от этого? Она сложила руки и отступила.
– Распутница! – взвыл народ.
– Бей её!
– Девки, в камни!!!
Камень ударил Магдалину выше виска.
…И тут, услышав гвалт, Раввуни толкнул Христа:
– Гляди!
– Что такое?
– Магдалину, кажется, бьют, – пробасил Тумаш.
Побелевший Юрась кинулся к толпе. А горожане уже ломились вперёд, тискались, выли. Лезли чуть ли не по головам, чтобы добраться до жертвы, визжали. Где-то дурным голосом вопила одержимая бесом. Юрась толкал баб, оттаскивал за волосы кликуш – и все без особого толку.
Но Тумаш хорошо знал, что такое озверевшая толпа, особенно бабьё. Он выдрал откуда-то кол и орудовал им. Тут было не до "рыцарского отношения к дамам". Кол, между прочим, отрезвлял, заставлял хвататься за ушибленное место и меньше думать о жертве, а больше о том, как унести ноги.
Камни летели уже градом. Но кровавая пелена ярости застила кликушам взгляд, и они кидали свои снаряды кое-как. Магдалина видела белые глаза, разверстые рты, красные лица.
Ещё один камень ударил её в грудь. После, третий, – по голове. Повисла рука. Земля под её ногами всё гуще покрывалась пятнами. Она закрыла глаза, увидев, как здоровенный монах занёс дубину. И тут кто-то прижался к её груди спиною, закрыл.
…Юрась перехватил дубину, с силой, выкручивая врагу руки, выдрал её и швырнул под ноги наступающим. Те завыли.
– Ти-хо! – Вид Христа был страшен. – Камни на землю! Зачем бьёте?!
– Не бьём! – визжал народ. – Убиваем её!
– Мол-чи-те! Молчать! Заткнитесь, изуверки!
Он видел, что его неистовый крик привлёк внимание мужиков из базарной толпы и, значит, бабу, возможно, удастся спасти.
Было не до тонкостей. Он взял Ганорию за грудки и отвесил ей страшенную оплеуху.
Тумаш сделал то же самое с "мёртвой головой" – аж лязгнули зубы.
– Отступи!
Изуверки замерли.
– Именем Бога бьёте, а в душе что? Зависть?! Или свои грехи на других сваливаете?! "Держи вора"?! Ты, девка, разве вправду не базарный путь?! А ты, череп, за что ей честь засвидетельствовал?! А у тебя разве не бранзалет на ноге?! А кто тут из вас по закуткам не отирался, мужу голову не украшал?!
Гипнотический взгляд неестественно больших, страшных глаз обводил толпу:
– А вот сейчас венки да повойники у любодеек в небо взлетят! Чтобы ходили простоволосыми, как шлюхи!
Многие схватились за головы. Тихий смех прозвучал среди мужиков.
– Писание читаете?! А там что сказано? Кто без греха – первый брось в неё камень… Кто бросит?.. Ты?.. Ты?..
Камни начали выпадать из рук. Лязгали по каменным плитам чаще и чаще.