- О, ну же, говорите, матушка! - ответил молодой человек, бледный и взволнованный не меньше своей матери. - Что же случилось, о великий Боже?! Как вы только могли предположить, что я перестану почитать вас как самую достойную из женщин, перестану лелеять вас как самую нежную из всех матерей? Вы заставляете меня трепетать в мой черед; рассейте же как можно скорее мои тревоги. Какой бы проступок вы ни совершили, разве вы не останетесь для меня матерью, а мать для своего сына, так же как Бог для людей, непогрешима, не так ли? Да нет, не может быть, чтобы вы, разъяснявшая мне законы порядочности, учившая меня почитать честь, сами были лишены того и другого. Ваша совестливость вводит вас в заблуждение; расскажите мне все, и я вас утешу, расскажите, и я вас успокою; говорите, говорите, матушка, - я умоляю вас об этом!
Милетта слишком переоценила свои силы: рыдания душили ее, не давая ей говорить; единственное, что она смогла сделать, - это броситься на колени перед своим сыном, все, что она могла произнести - это слово "Прости!".
Увидев мать на коленях перед ним, Мариус порывисто обнял ее и поднял.
При этом он повернулся спиной к садовой калитке, к которой Милетта была обращена лицом.
Внезапно глаза ее невероятно широко раскрылись и оцепеневшим взглядом она стала растерянно смотреть в сторону улицы, затем протянула руку, как бы желая отогнать жуткое видение, и одновременно испустила страшный крик.
Мариус испуганно обернулся; при этом край его одежды коснулся одежд человека, который, тихо отворив калитку, входил в нее.
В этом человеке Мариус узнал того самого бродягу, кого он вместе с Мадлен спас от верной гибели среди скал; в руках тот держал шляпу, лицо его выражало притворную покорность, характерную для людей его ремесла; тихим голосом он произнес избитую фразу, с какой нищие просят подаяние.
Мариус решил, что единственной причиной испуга его матери стала неожиданность, с которой появился этот безобразный нищий.
- Убирайтесь прочь! - резко крикнул он ему. Однако и нищий тоже узнал его: милостыня, поданная молодым человеком во время первой их встречи, казалось, дала тому не только уверенность в том, что он получит ее вновь, но и изрядную наглость настойчиво требовать ее. Он натянул на голову шляпу, и по лицу его, которому он так старался придать благостное выражение, пробежала легкая тень дерзости.
- Эх, черт возьми, - воскликнул он, - так два старых знакомых не расстаются!
- Ах, Боже мой, Боже мой, ты безжалостен в своем правосудии, - промолвила Милетта, ломая себе от отчаяния руки.
- Да уйдешь ты отсюда или нет, несчастный? - закричал Мариус и, схватив нищего за шиворот блузы, с силой стал трясти его.
- Э, поосторожнее! У меня нет, как у вас, одежды на смену. И если я считаю необходимым не уходить отсюда, то лишь потому, что не люблю, когда надо мной насмехаются, вот и все.
- Чего вы хотите? Ну же, говорите! - вновь заговорил Мариус, надеясь таким образом быстрее отделаться от назойливого нищего. - Ну, на что вы жалуетесь?
- Я жалуюсь на то, что прекрасная мадемуазель, с которой вы так прогуливались две недели тому назад возле косы, так вот, она посмеялась надо мной, как марсовой над сухопутным солдатом; я явился к ней в дом, то есть поступил согласно ее же собственному распоряжению, и только я открыл дверь ее конторы - признаться, богатой конторы, и это доказывает мне, что вы не зря дорожите прогулками с ее хозяйкой, - как наткнулся на ее служащих, выгнавших меня на улицу словно какого-то оборванца, у которого на роже написано, что он вор. Так с людьми не поступают!
- Возьмите, - сказал Мариус, вытаскивая из кармана монету. - А теперь уходите отсюда!
- Речи вашей барышни обещали побольше, чем стоит ваша монетка, - заявил нищий, пренебрежительно вертя милостыню в руке.
- Негодяй! - воскликнул Мариус, сжимая кулак.
- Э! Что это с вами, ведь я все-таки выражаю вам свою благодарность, - произнес нищий с присущим ему бесстыдством, - вы гораздо любезнее, когда ухаживаете за юной особой, чем когда спорите со старухой; впрочем, это само собой разумеется. Не думайте только, что я на вас обижаюсь, а доказательство этому следующее: если вы, как я полагаю, собираясь жениться на малышке, вынуждены дать расчет прежней любовнице, к чему вы и приступили к моменту моего прихода, то я позволю себе закончить похвалой в ваш адрес, коль скоро все это вам так надоело.
- А я нот сейчас проучу тебя за наглость! - вскричал Мариус, бросаясь на нищего.
Как только послышался шум борьбы, Милетта, которая до тех пор недвижно стояла на коленях, закрыв лицо руками и не подавая других признаков жизни, кроме рыданий и нервной дрожи, сотрясавшей ее тело, - Милетта вышла из оцепенения, в которое она была погружена.
- Мариус! Мариус! - вскричала она. - Во имя Господа, не поднимай руку на этого человека. Сын мой, прошу тебя, заклинаю тебя, приказываю тебе! Этот человек, Мариус, священ для тебя!
Бедная женщина едва внятно выдохнула последнюю фразу, и силы оставили ее; руки, в умоляющем жесте протянутые к сыну, безжизненно упали вдоль тела, туман заволок ей глаза, и, потеряв сознание, она навзничь упала на песчаную дорожку.
Но боровшиеся не могли ее услышать; с первых же минут драки Мариус, будучи сильнее своего противника, вытолкнул его за ограду сада, и оба, упав, покатились в дорожной пыли.
Когда сын Милетты смог наконец высвободиться из рук нищего, старавшегося подмять его под себя, он вернулся в сад и нашел свою мать лежавшей без чувств.
Он поднял ее и отнес в дом.
Однако он не позаботился о том, чтобы закрыть за собой калитку, и раньше чем он успел повернуться к нищему спиной, тот бесшумно открыл ее и проскользнул в сосняк, тень которого, вследствие темноты, постепенно окутывавшей землю, создавала ему укрытие, вполне достаточное для того, чтобы быть незаметным как из шале Мадлен, так и из домика г-на Кумба.
XV. Признания
К тому времени, когда Мариус шел к деревенскому домику, неся на руках свою мать, лишившуюся чувств, г-н Кумб еще не вернулся домой.
Мариус бережно положил Милетту на широкий диван, служивший ей кроватью, и попытался привести ее в чувство.
Прошло несколько минут, и Милетта открыла глаза; но в первый миг она подумала не о сыне: судорожно сотрясаясь всем телом и громко стуча зубами, она быстро окинула комнату взглядом, исполненным ужаса. Бедная женщина кого-то искала там и в то же время трепетала от страха при мысли обнаружить его.
Убедившись, что кроме Мариуса в комнате никого нет, она приложила руку колбу, словно пытаясь все вспомнить, и, когда недавняя сцена ясно и отчетливо возникла в ее памяти, слезы с новой силой хлынули у нее из глаз и рыдания ее возобновились.
- Вы приводите меня в отчаяние, матушка! - воскликнул Мариус. - Все происходящее кажется мне каким-то сном. Я пытаюсь понять, что же могло до такой степени расстроить вас, но у меня это никак не получается.
- Десница Господня! Десница Господня! - повторяла Милетта, словно разговаривая сама с собой.
- Придите же в себя, матушка, умоляю вас! Успокойтесь!
- Десница Господня! - снова произнесла бедная женщина.
- Так вы хотите, чтобы и я потерял рассудок? - спросил молодой человек, хватая себя за волосы. - Откройте же мне эту тайну. Почему вы так дрожите, возлюбленная моя матушка? И о каком проступке вы только что упоминали? Каков бы он ни был, я выдержу вместе с вами его груз; даже если речь идет о позоре, я разделю его вместе с вами и не стану боготворить вас меньше. Скажите, матушка, почему вы встали передо мной на колени, когда этот презренный негодяй своим появлением прервал наш разговор?
Упоминание о нищем только усилило и без того ужасное состояние Милетты: она сложила руки и в порыве невыразимого отчаяния подняла их к Небу.
- Почему ты это позволил, Господи? Почему ты это позволил? - воскликнула она. - А ты, мой бедный сын, что же ты наделал!
- Чем вы так сильно озабочены, матушка моя? Я прогнал нахального бездельника, который в благодарность за помощь, оказанную ему мной, не побоялся оскорбить вас, вот и все. Полноте! У нас с вами остается слишком мало времени для разговора. С минуты на минуту может вернуться отец. Поторопитесь, матушка, открыться мне, и я вас утешу; поторопитесь рассказать мне, что произошло, и я буду страдать вместе с вами. Говорите же!
- Ах, ты не знаешь, чего это стоит матери, когда ей приходится краснеть перед собственным ребенком. Скажи мне об этом человеке, что был здесь, об этом несчастном: что с ним сталось?
- Да не все ли вам равно? О вас, а не о нем идет речь, матушка.
Милетта ничего не ответила; она спрятала лицо, пригнув голову к коленям.
Молчание бедной Милетты усиливало тревогу молодого человека и удваивало его сомнения. Он ничуть не преувеличивал испытываемого им уважения и нежности к той, которой он был обязан своим появлением на свет. Будучи серьезнее и вдумчивее большинства своих сверстников, он мог по достоинству оценить благородство ее жизни - такой скромной и смиренной; он восхищался матерью и подражал ей в стоической безропотности, с какой она покорялась переменчивому нраву того, кого он считал своим отцом, и в ангельской кротости, с какой она сносила его причуды. Милетта была для собственного сына святой, достойной всеобщего поклонения; он совершенно не представлял, что же могло столь сильно взволновать ее душу, до сих пор такую безмятежную и чистую.
Но, когда он столкнулся с ее упорным молчанием, заговорив о нищем, когда он вспомнил, какое сильное впечатление на мать произвело появление его, ему на память пришли слова, долетевшие до его слуха во время драки с нищим, и он начал думать, что этот человек вполне может быть в каком-то отношении причиной бед, угнетавших Милетту, и, испытывая нечто вроде безотчетного стыда, не стал более расстраивать ее.
Он присел на краю дивана, взял ее за руку, и в течение нескольких минут, не вымолвив ни слова, они сидели неподвижно.
Несчастная женщина первой нарушила молчание, ставшее тяготить ее.
- Так, значит, ты не первый раз встречаешь этого человека? - спросила Милетта дрожащим голосом.
- Нет, матушка, однажды я нашел его среди скал.
И Мариус рассказал матери о том, что сделал для нищего во время первой встречи с ним, умолчав об участии мадемуазель Риуф в этом акте милосердия и о ее присутствии на том мысе.
- Бедняга! - прошептала Милетта по окончании его рассказа.
- Разве вы его знаете, матушка? - трепеща спросил Мариус.
Минуту жена Пьера Мана колебалась; затем она собрала все свое мужество, но его не было достаточно, чтобы преодолеть страх, внушаемый ей необходимостью сделать это признание, и она отрицательно покачала головой.
Мариус не мог поверить, чтобы из уст матери исходила ложь; он с облегчением вздохнул, как будто с души его сняли тяжелый груз.
- Ну что ж, тем лучше, - сказал он, - поскольку то, что произошло сегодня, подтверждает мои подозрения, родившиеся на днях, и я теперь совершено убежден, что, спасая его тогда, я оказал обществу плохую услугу…
- Мариус!
- … так как этот мнимый нищий просто бандит…
- Мариус!
- … готовящийся совершить какое-то новое преступление!
- О, замолчи, замолчи!
- Почему я должен молчать, матушка?
- О, если бы ты только знал, кого ты поносишь! Если бы ты знал, кому ты адресуешь эти бранные слова! - словно безумная повторяла Милетта.
- Матушка моя, что это за человек? Скажите, кто он: это необходимо. Поскольку речь идет о нашей чести - о том единственном, что я имею полное право защищать; это право позволяет мне приказывать, и я приказываю.
Затем, испугавшись оцепенения, охватившего Милетту при звуке его голоса, обычно нежного, а сейчас ставшего суровым и угрожающим, он продолжал так:
- Нет, я не приказываю вам; разве мои мольбы и слезы ничего не значат для вас? Я плачу и умоляю вас. Теперь я встаю перед вами на колени и заклинаю вас, моя матушка. Объясните же мне, по какой ужасной воле случая могли возникнуть какие-то отношения между вами, такой благоразумной, честной и добродетельной, и им, этим отвратительным типом!
- Ты узнаешь все, сын мой, но еще раз умоляю тебя - помолчи, не говори так. Совсем недавно ты сам мне сказал: "Мать - это Бог для сына: как и он, она непогрешима". Так вот, Мариус, ты должен посочувствовать нищете этого человека и облегчить ее; ты не имеешь права обращать свой взгляд на ошибки, которые он мог совершить; ты обязан простить ему его преступления, и, как бы отвратителен он ни был для всех, для тебя он должен оставаться святым, ибо этот человек…
- Матушка!
- … этот человек, Мариус, твой отец!
И с трудом выдохнув эти последние слова, Милетта, совершенно подавленная, вновь упала на диван. Услышав их, Мариус стал бледным как полотно и несколько минут, словно пораженный громом, сидел неподвижно; затем, бросившись Милетте на шею, крепко сжал ее в своих объятиях и, прижимая ее к своей груди, стал покрывать ее лицо нежными поцелуями, обливая его горячими слезами.
- Вы же видите, моя дорогая матушка, - воскликнул он, - что я по-прежнему люблю вас!
Прошло несколько мгновений; слышны были лишь поцелуи и рыдания матери и сына.
Затем Милетта рассказала сыну обо всем том, о чем уже знают наши читатели.
Когда она заканчивала этот печальный рассказ, который неоднократно прерывался из-за спазмов отчаяния, сжимавших ей горло, сын продолжал задумчиво сидеть, облокотись о диван и подперев голову рукой, тогда как Милетта, наклонившись к нему, положила голову ему на плечо и еще ближе придвинулась к тому, кто вскоре должен был остаться, как она предчувствовала, ее единственной поддержкой.
- Матушка моя, - сказал он ей сурово и нежно, - не надо плакать. Ваши слезы только еще больше обвиняют того, из-за кого наши судьбы столь несчастны; мне непозволительно в этом смысле присоединяться к вам. Я могу только сожалеть о судьбе Пьера Мана - моего отца. Ваша ошибка будет совсем легкой, когда Господь положит ее на весы, на которых он взвешивает все наши поступки. И он не проявит по отношению к вам больше строгости, чем он проявил бы ее к ангелу, так же как и вы впавшему в заблуждение, я уверен в этом. Что же касается вашего сына, то с того часа, как ему открылись все скорби вашей жизни, он вас любит во сто крат больше, нежели прежде, потому что он увидел вас несчастной: так не падайте же духом.
Мариус поднялся и сделал несколько шагов по комнате.
- Завтра, матушка, - сказал он, - нам необходимо сделать два дела.
- Какие? - спросила Милетта, слушавшая молодого человека с почти благоговейным вниманием.
- Первое состоит в том, чтобы покинуть этот дом.
- Мы уедем?!
- Не беспокойтесь, матушка, о вашей будущей судьбе; я трудолюбив и полон сил, а чувство долга благодаря вам столь сильно воспитано во мне, что вы можете без страха опереться на меня и рассчитывать впредь только на своего сына.
- О, я обещаю тебе это, мой дорогой сын.
- Затем, - продолжил молодой человек глухим голосом, - нам надо будет найти… вы сами знаете кого.
- О Боже! - воскликнула Милетта, дрожа от страха.
- Не подумайте, матушка, что я намереваюсь принудить вас вновь разделить свою жизнь с тем, кто так виноват перед вами. Вовсе нет; но он страдает, у него нет крова над головой; быть может, ему нечего есть, а ведь он мой отец, и я обязан разделить между вами и им плоды моего труда. И потом, - понизив голос, продолжил Мариус, - кто знает? Быть может, мои мольбы заставят его порвать со своей достойной сожаления прошлой жизнью и вернуться к более порядочному существованию.
Мариус говорил все это спокойно и просто, хотя и с решимостью, обнаруживавшей одновременно твердость и возвышенность его характера. Обожание, испытываемое Милеттой к своему благородному сыну, заставило ее на время забыть о собственных горестях.
Однако одна ее боль все равно оставалась острой и мучительной.
Милетта никогда не стремилась вникнуть в социальные теории, но, сама того не подозревая, она пробила в них брешь. Когда муж бросил ее, ей казалось, что общество не может оставить ее без поддержки. И, когда такая поддержка представилась, она посчитала, что ее долг состоит в том, чтобы быть такой же преданной, покорной и верной тому, кто протянул ей в трудную минуту руку помощи, такой же, какой она была в браке, освященном Богом и людьми. Вследствие этого ее стали одолевать сомнения в правильности своего положения. Она до конца осознала это лишь в самое последнее время, когда закон, не имея возможности признать за Мариусом преимущества этого незаконного брака и отказываясь видеть в юноше кого-нибудь иного, кроме сына Пьера Мана, ясно показал ей все отрицательные стороны этого союза.
Но если рассудок ее и уступал перед очевидностью этого факта, то о сердце ее нельзя было так сказать.
У Милетты никогда не было к г-ну Кумбу того, что называют любовью. То, что она испытывала к нему, можно определить лишь словом "привязанность", а это чувство весьма неопределенное, и основания для него чаще всего малоощутимы и почти всегда различны, однако оно бесконечно более могущественное, чем любовь, поскольку, в отличие от нее, не бывает поводом к тем бурям, что оставляют тучи на самых прекрасных горизонтах, и поскольку время, возраст и привычка лишь усиливают это чувство и укрепляют его, в противоположность любви.
Прошло двадцать лет их совместной жизни, и, несмотря на необычные привычки, какие г-н Кумб привносил в свои ласки, несмотря на его эгоизм, его глупую заносчивость, его чванство, его причуды и скупость, в душе Милетты привязанность к этому человеку находилась в непосредственной близости к той, что она питала к своему сыну.
И, какой бы покорной судьбе она ни казалась, мысль о возможности вскоре покинуть этот дом и никогда более не видеть бывшего грузчика, потрясла ее; она не могла себе представить, чтобы такое стало возможным.
- Но, - робко и после долгих колебаний сказала она своему сыну, - как нам объявить о нашем решении господину Кумбу?
- Я позабочусь об этом, матушка.
- Бог мой! Что же с ним будет, когда он останется один? Молодой человек словно читал в душе матери: он понял, чего ей стоила такая жертва.
- Матушка, - сказал он почтительно, но твердо, - я никогда не забуду того, чем я обязан моему благодетелю: всю свою жизнь буду помнить, как он качал меня на своих коленях, как на протяжении двадцати лет я ел его хлеб, утром и вечером его имя будет повторяться в моих молитвах, и я надеюсь, что Господь не позволит мне умереть прежде, чем я успею доказать, какую признательность и любовь я питаю в душе моей к этому человеку; однако я не нахожу возможным продлевать более пребывание в этом доме.
Затем, видя, как при этих словах рыдания Милетты усилились, он добавил: