– То, что вы говорите, и то, что вы делаете, шевалье, мне кажется, совершенно естественно для вас.
– Подобная щепетильность, – сказал Эспиноза, – делает честь тому, кто ее проявляет и чье сердце столь благородно.
– Ах, сударь, – живо воскликнул шевалье, – вы не можете себе представить, какой радостью наполняет меня ваше лестное одобрение. Это позволяет мне надеяться, что вы благосклонно встретите те две просьбы, с коими я намерен обратиться к вашему великодушию.
– Говорите, господин де Пардальян, и если то, о чем вы хотите просить, не является совершенно невыполнимым, можете заранее рассчитывать на мое согласие.
– Тысяча благодарностей, сударь, – ответил Пардальян с поклоном. – Итак, я желаю, чтобы вы вернули госпоже Фаусте документ, отобранный вами у нее. Поступив подобным образом, вы избавите меня от упреков совести за то, что своими необдуманными словами я выдал ее, и приобретете право на мою искреннюю благодарность.
Фауста едва заметно улыбнулась. У нее не было ни малейшего сомнения: Эспиноза откажется. Она посмотрела на Пардальяна, словно желая убедиться, – действительно ли он надеется, что его просьба будет встречена благосклонно. Но Пардальян был невозмутим.
Эспиноза, однако, по-прежнему оставался бесстрастен. Он лишь спросил:
– Какова же вторая просьба?
– Вторая просьба, – произнес Пардальян со своим хитро-простодушным видом, – покажется вам, наверное, совершенно пустячной. Я хочу, чтобы вы дали госпоже Фаусте гарантии того, что она сможет покинуть дворец без всяких затруднений.
– Это все, сударь?
– О Господи, да.
Эспиноза, не колеблясь, мягко произнес:
– Мне было бы тяжело продлевать ваши муки совести, господин де Пардальян, и чтобы доказать вам, сколь глубокое уважение я к вам питаю, – вот документ, о котором вы просите. Я передаю его вам, именно вам – самому храброму и самому достойному дворянину, какого я когда-либо знавал.
Это решение было столь неожиданным, что Фауста вздрогнула, а Пардальян, принимая документ из рук Эспинозы, подумал: "Что это значит?.. Я ожидал, что мне придется оспаривать добычу у тигра, а нашел покорного и незлобивого барашка. Я ожидал жаркой и бурной схватки, но вместо обмена смертельными ударами мне предложен обмен любезностями и галантностями... Проклятие! Тут что-то нечисто!"
Вслух же он сказал:
– Я выражаю вам свою самую искреннюю признательность, сударь.
А затем, уже обращаясь к Фаусте и протягивая ей отвоеванный пергамент, даже не глядя на нее, произнес:
– Вот, сударыня, документ, который вы едва не потеряли из-за моей неосторожности.
– Как, сударь, – спросила Фауста с поразительным спокойствием, – вы не оставляете его у себя?.. Для вас этот документ имеет такую же ценность, как и для нас. Вы проехали всю Францию и всю Испанию, чтобы завладеть им. Его только что вручили именно вам лично, господин де Пардальян, так что вам выпал уникальный случай и вы можете оставить документ у себя, не преступив тех строжайших законов рыцарства, которые вы сами для себя устанавливаете.
– Сударыня, – сказал Пардальян, нахмурившись, – я просил этот документ для вас. Следовательно, я должен передать его в ваши руки, что я и делаю. Считать меня способным на подобный низкий умысел, о котором вы только что объявили, значит нанести мне незаслуженное оскорбление.
– Избави меня Боже от мысли оскорбить одного из последних рыцарей, еще оставшихся на земле! – воскликнула Фауста. – Я лишь хотела заметить, что такая возможность никогда больше вам не представится. Так как же вы поступите, чтобы сдержать слово, данное королю Генриху Наваррскому?
– Сударыня, – ответил Пардальян просто, – я уже имел честь сказать вам: я подожду, когда вы захотите по доброй воле передать мне этот клочок пергамента.
Фауста, ничего не отвечая, взяла документ и задумалась.
– Сударыня, – произнес в этот момент Эспиноза, – я даю вам слово: вы и ваш эскорт сможете свободно покинуть Алькасар.
– Господин великий инквизитор, – серьезно сказал Пардальян, – вы приобрели права на мою признательность, а для меня это не просто банальная формула вежливости.
– Я знаю, сударь, – сказал Эспиноза не менее серьезно. – И я тем более счастлив, что тоже хочу вас кое о чем попросить.
"Ага! – подумал Пардальян, – недаром я себя спрашивал – откуда такое великодушие! Ну что ж, черт возьми, так-то будет лучше! Мне претила сама мысль о том, что я буду чем-то обязан этой мрачной и загадочной личности, – черт меня подери, если я знаю, почему!"
Вслух же он произнес:
– Если это зависит только от меня, то ваши просьбы будут исполнены с тем же душевным расположением, какое вы сами только что проявили, откликнувшись на мои просьбы... пожалуй, – теперь я охотно это признаю, – несколько странные.
Эспиноза одобрительно кивнул:
– Прежде всего, господин шевалье, позвольте мне доказать вам, что если я и выполнил ваши просьбы, то единственно из уважения к вашей особе, а не из страха, как вы могли бы предположить.
– Сударь, – сказал Пардальян с тем оттенком уважения, который в его устах имел высокую цену, – мне никогда бы не пришла в голову мысль, что такой человек, как вы, может уступить перед какой-то угрозой.
Эспиноза еще раз одобрительно кивнул, а затем настойчиво продолжал:
– И все-таки, сударь, я непременно желаю убедить вас.
– Поступайте, как вам заблагорассудится, – вежливо сказал Пардальян.
Не двигаясь с места, Эспиноза ногой привел в действие невидимую пружину, и в тот же миг книжный шкаф отъехал в сторону и за ним открылся довольно большой зал, где безмолвно и неподвижно стояли вооруженные пистолетами и аркебузами люди, готовые выстрелить, как только последует приказ.
– Двадцать человек и офицер, – лаконично сказал Эспиноза.
"Ого! – сказал себе Пардальян, – неплохо я влип!.. И подумать только, я имел наивность поверить, будто ради меня тигр обратился в ягненка!"
И в его улыбке сквозила жалость к той самой наивности, в которой он себя упрекал.
– Этого мало, – сказал Эспиноза понимающе, – я знаю; но найдется кое-что другое, получше.
По его знаку люди отошли на левую и правую сторону зала, оставив в центре обширное свободное пространство. Офицер, пройдя по этому людскому коридору, настежь распахнул в глубине зала дверь, выходившую в широкий коридор, занятый военными.
– Сто человек! – провозгласил Эспиноза, по-прежнему обращаясь к Пардальяну.
"Бедный я, бедный!" – подумал шевалье, сохраняя, однако, невозмутимость.
– Эскорт принцессы Фаусты! – приказал Эспиноза отрывистым голосом.
Фауста смотрела и слушала с неизменным спокойствием...
Пардальян небрежно прислонился к двери, через которую он вошел, и горделивая улыбка озирала его тонкое лицо при виде неслыханных мер предосторожности, принятых против одного-единственного человека – против него самого! Однако в глубине души он вполне искренне и нещадно ругал себя.
"Чума меня забери! – думал он. – И надо мне было выступать в роли верного слуги этой противной Фаусты! Какое мне было дело до ее разногласий с этим главой инквизиции – а он кажется мне грозным бойцом, несмотря на все его елейно-медовые ужимки, и уж во всяком случае он не умалишенный вроде меня: взять хотя бы этих великанов-монахов или солдат, которых он сюда нагнал!.. Разрази меня гром!.. Неужто я так и останусь до конца моих дней все тем же взбалмошным и неосмотрительным юнцом, который не способен ни на какое мало-мальски разумное и трезвое суждение?! Чтоб мне несколько лет клацать зубами от болотной лихорадки! Это же подумать только, в какое осиное гнездо завела меня моя дурацкая страсть вмешиваться в чужие дела. Да если бы мой бедный батюшка видел, какую жестокую шутку сыграла надо мной моя собственная глупость, он бы долго и справедливо бранил своего непутевого сынка!.. Да, пожалуй, и мой новый друг Сервантес угостил бы меня своей вечной присказкой: "Дон Кихот!", посмотрев, как меня обложили в норе, словно несмышленого лисенка!"
Но очень скоро в настроении шевалье произошла обычная для него перемена: теперь, когда он должным образом отчитал себя, в нем вновь заговорила его беззаботность:
– Ба, в конце концов, я еще не умер!.. И не такое видывали!
И он улыбнулся своей лукавой улыбкой. А Эспиноза, по-видимому, неверно истолковав эту улыбку, продолжал с неизменно серьезным видом:
– Будет ли вам угодно настежь открыть дверь, к которой вы прислонились, господин де Пардальян?
Не говоря ни слова, Пардальян молча сделал то, о чем его просили.
За дверью обнаружилась железная решетка. Отступление с этой стороны было, таким образом, отрезано.
– Тысяча чертей! – пробормотал Пардальян.
И он невольно покосился на окно.
В тот же миг в тишине, нависшей над этой фантастической сценой, раздался легкий щелчок, и в комнате воцарился полумрак.
Эспиноза подал знак, и один из монахов открыл окно; как и дверь, оно теперь было забрано снаружи железным занавесом.
"Проклятие! – мысленно яростно прорычал Пардальян. – До чего же мне хочется задушить его!"
В этот момент в коридоре показались Шалабр, Монсери и Сен-Малин.
– Сударыня, – объявил Эспиноза, – вот ваш эскорт. Вы свободны.
– До свидания, шевалье, – сказала Фауста, никак не проявляя своего волнения.
– До свидания, сударыня, – ответил Пардальян, глядя ей прямо в лицо.
Эспиноза проводил ее; когда они проходили через потайную комнату между выстроившимися в две шеренги стражниками, Фауста произнесла чуть слышно, холодным тоном:
– Надеюсь, что он не выйдет отсюда живым. Несмотря на всю свою выдержку, великий инквизитор невольно содрогнулся.
– И однако же, сударыня, он поставил себя в подобное положение ради вас! – с необычной для себя резкостью воскликнул он.
– Что за важность! – откликнулась Фауста. И добавила презрительно:
– Неужто вы так слабы духом, что позволяете себе останавливаться перед чем-то, поддавшись одним только чувствам?
– Мне казалось, вы его любите? – спросил Эспиноза, пристально глядя на нее.
Теперь настал черед Фаусты вздрогнуть. Вся напрягшись, задыхаясь, она прошептала:
– Вот потому-то я и желаю так страстно его смерти!
Эспиноза, не отвечая, взглянул на нее, а затем, церемонно поклонившись, приказал:
– Проводите принцессу Фаусту со всеми подобающими ей почестями.
И в то время как медленной и величественной поступью Фауста проходила перед салютовавшими ей солдатами, Эспиноза возвратился к спокойно дожидавшемуся его Пардальяну и продолжил как ни в чем не бывало только что прерванную беседу:
– Кабинет, где мы находимся, – это чудо машинерии, творение арабских мастеров, не знающих себе равных в искусстве механики. С того самого мгновения, как вы сюда вошли, вы были в мой власти. Я смог, ничем не привлекая вашего внимания, отдать приказы, которые исполнялись бесшумно и мгновенно. Я сумел бы одним движением, значение которого вы бы даже и не поняли, заставить вас исчезнуть в долю секунды – в полу, на котором вы стоите, как и повсюду здесь, скрыт механизм... Согласитесь – все было замечательно придумано, чтобы свести на нет всякую попытку сопротивления.
– Согласен, – произнес Пардальян почти не разжимая губ, – вы в совершенстве владеете искусством устраивать западни.
На лице Эспинозы промелькнула тонкая улыбка, и, никак не обращая внимания на слова шевалье, он продолжал:
– Вы видите, господин де Пардальян, если я пошел навстречу вашим просьбам, то исключительно из уважения к вашей особе. А что до количества воинов, выставленных мною в противовес вам, то оно красноречиво говорит о том восхищении, какое я испытываю перед вашей необыкновенной силой и отвагой. А теперь, когда вы увидели, что я согласился на ваши условия, лишь желая оказать вам любезность, я спрашиваю вас: не согласитесь ли вы побеседовать со мной?
– Как, сударь! – воскликнул Пардальян. – Вы с таким пылом доказываете мне то, что и так ясно, как Божий день? Я всецело в вашей власти, я, можно сказать, связан по рукам и ногам, и вы еще спрашиваете меня, соглашусь ли я с вами побеседовать?.. Клянусь честью, вот занятный вопрос!.. Если я откажусь, ваши агенты, которых вы тут повсюду расставили, набросятся на меня и изрубят на мелкие кусочки, словно рябчика на паштет... Если только прежде вы сами движением, значение коего я даже и не пойму, аккуратно не отошлете меня к праотцам, приказав обрушить пол, в который искусные арабские мастера встроили разные механизмы... Если же, напротив, я соглашусь, то не станете же вы думать, будто меня вынудил к этому страх?
– Это справедливо! – коротко ответил Эспиноза. Он повернулся к своим людям:
– Пусть все удалятся. Вы мне больше не нужны. Бесшумно, соблюдая образцовый порядок, воины тотчас же удалились, оставив все двери распахнутыми настежь.
Эспиноза повелительно кивнул, и доминиканец и оба монаха тоже исчезли.
В тот же миг железные решетки, закрывавшие дверь и окно, словно по волшебству взмыли вверх, и только широкий проем, ведший в потайную комнату, где еще секунду назад находились люди Эспинозы, по-прежнему отмечал то место, где первоначально стоял книжный шкаф.
"Черт побери! – вздохнул Пардальян. – Я начинаю думать, что мне, пожалуй, опять удастся выпутаться."
– Господин де Пардальян, – внушительно продолжал Эспиноза, – я вовсе не пытался запугать вас. Это все низкопробные приемы, которые ни малейшим образом не подействуют на человека, получившего такую крепкую закалку, как вы. Я лишь хотел доказать вам, что способен помериться с вами силой, не опасаясь поражения. Будет ли вам теперь угодно удостоить меня беседой, о коей я просил?
– Почему бы и нет? – спокойно ответил Пардальян.
– Я не враг вам, сударь. Быть может, мы даже станем вскоре друзьями, если, как я надеюсь, сможем договориться. Это будет зависеть от результатов той беседы, что ждет нас... В любом случае, что бы ни произошло, что бы вы ни решили, я торжественно клянусь вам, что вы выйдете из дворца так же свободно, как вошли в него. Заметьте, сударь, – мое слово не распространяется на все дальнейшее... Ваше будущее зависит от того, что именно вы решите. Надеюсь, вы не сомневаетесь в моем слове?
– Упаси меня Бог, сударь, – любезно сказал Пардальян. – Я считаю вас дворянином, неспособным нарушить данное им обещание. И если я, решив, что мне угрожают, наговорил вам немало резких слов, то сейчас весьма сожалею о них. Итак, теперь я к вашим услугам.
Про себя же он подумал: "Осторожно! Будем начеку! Тут предстоит борьба пострашнее схватки с рыжебородым великаном! Дуэли, где оружием служит язык, никогда не были мне по вкусу".
– Я попрошу вашего дозволения вернуть все вещи на свои места, – сказал Эспиноза. – Не следует, чтобы чьи-нибудь нескромные уши услышали то, о чем мы станем здесь говорить.
В ту же секунду дверь позади Пардальяна закрылась, книжный шкаф встал на свое место, и все в кабинете обрело свой прежний вид.
– Садитесь, сударь, – сказал тогда Эспиноза, – и поговорим если и не как два друга, то, по крайней мере, как два соперника, которые уважают друг друга и не желают стать врагами.
– Я слушаю вас, сударь, – отвечал Пардальян, поудобнее устраиваясь в кресле.
Глава 14
ДВА ДИПЛОМАТА
Как могло случиться, что человек ваших достоинств имеет лишь титул шевалье? – внезапно спросил Эспиноза. – Мне был пожалован титул графа де Маржанси, – сказал Пардальян, пожав плечами.
– Как могло случиться, что вы остались бедным дворянином, не имеющим ни кола ни двора?
– Мне были дарованы земли и доходы графа де Маржанси... Я отказался. Ангел, да-да, истинный ангел доброты, преданности, искренней и вечной любви, – в голосе Пардальяна звучало сдерживаемое волнение, – завещал мне свое состояние – и немалое, сударь: оно достигало двухсот двадцати тысяч ливров. Я все отдал бедным, не истратив ни ливра.
– Как могло случиться, что такой воин, как вы, остался простым искателем приключений?
– Король Генрих III пожелал сделать меня маршалом над своими войсками... Я отказался.
– Как, наконец, могло случиться, что такой дипломат, как вы, довольствуется случайным поручением, не слишком важным?
– Король Генрих Наваррский хотел сделать меня своим первым министром... Я отказался.
Эспиноза какое-то время размышлял. Он думал: "Каждый ответ этого человека словно разящий удар кинжала. Ну что ж, станем действовать, как он... Натиск, натиск и еще раз натиск!"
И обращаясь к Пардальяну, который ждал, ничего не подозревая, великий инквизитор сказал с глубоким убеждением:
– Вы были правы, отказываясь. Все, что вам предлагалось, было недостойно ваших талантов, не соответствовало им.
Пардальян с изумлением взглянул на него и мягко ответил:
– По-моему, вы заблуждаетесь, сударь. Напротив, все, что мне предлагалось, явно превосходило то, о чем мог мечтать бедный искатель приключений вроде меня.
Пардальян отнюдь не ломал комедию, изображая из себя скромника, а говорил вполне искренне. Такова была одна из самых ярких черт этой исключительной натуры – он и вправду считал, что совершенные им подвиги оценивались чрезмерно высоко.
Эспиноза даже не мог себе представить, что такой необыкновенный храбрец, человек, сознающий свое превосходство над другими (а шевалье, без сомнения, относился именно к таким людям), был на удивление застенчив и скромен в своих притязаниях.
Он решил, что имеет дело с гордецом и что, набавляя цену, сумеет привязать шевалье к себе. Поэтому он продолжал с рассчитанной медлительностью:
– Я предлагаю вам титул герцога и гранда и десять тысяч дукатов пожизненной ренты, источником коей станут сокровища Индии; кроме того – крупнейшее губернаторство вместе с саном вице-короля, все военные и гражданские полномочия и ежегодно выплачиваемые двадцать тысяч дукатов на содержание вашего дома; вас сделают командиром восьми полков и вы получите цепь Золотого руна... Считаете ли вы эти условия приемлемыми?
– Это зависит от того, что мне предстоит сделать в обмен на все предложенное вами, – флегматично сказал Пардальян.
– Вы должны будете, говоря кратко, предоставить вашу шпагу на службу святому делу, – пояснил Эспиноза.
– Сударь, – сказал шевалье просто, не рисуясь, – нет такого дворянина, достойного благородного звания, который бы отказался предоставить свою шпагу для поддержки, как вы говорите, святого и справедливого дела. Для этого требуется лишь воззвать к чувству чести или, вернее, человеколюбия... А посему оставьте при себе титулы, ренты, почести и посты... Шпага шевалье де Пардальяна дается, но не продается.
– Как! – вскричал пораженный Эспиноза. – Вы отказываетесь от моих предложений?
– Отказываюсь, – холодно ответил шевалье. – Но соглашаюсь посвятить себя делу, о котором вы говорите.
– Однако же справедливость требует, чтобы вы были вознаграждены.
– Пусть вас это не заботит... Лучше поговорим о сути вашего благородного и справедливого дела, – сказал Пардальян со своим обычным насмешливым видом.
– Сударь, – произнес Эспиноза, кинув восхищенный взгляд на шевалье, по-прежнему спокойно сидящего в кресле, – вы один из тех людей, говоря с которыми должно владеть высшим искусством – откровенностью... Посему я буду говорить прямо.
Секунду Эспиноза, очевидно, собирался с мыслями.