Мария, узнав, что Андрей был не раз за границей, попросила его рассказать, что он там видел. Андрей стал рассказывать. Рассказывая, поймал себя на мысли, что говорит книжно, неинтересно. И поймав себя на этом, вдруг махнул рукой:
- Впрочем, искусство дело темное, тут нужны специальные знания.
Мария поняла его и поспешила ему на выручку.
- Про итальянский неореализм вы интересно говорили, но в новаторы их зачисляете напрасно, - заговорила она, стараясь не задеть самолюбия Андрея. - Символы и контрасты?.. А разве реализм вот уже сотни лет не утверждает язык символов и контрастов?.. По–вашему, Толстой не создавал контрастов. А Болконский и Пьер?.. Кутузов и Наполеон? Это ли вам не контрасты?.. А символы?.. Его знаменитый дуб! Или лошадь со сломанным на скачках позвоночником?.. Не питайте иллюзий: ничего нового в неореализме нет. Наоборот: неореализм, каким вы видели его в Италии, - наиболее хитрый и коварный прием политиканов от искусства. Под громким лозунгом "Внимание к человеку!" они повели атаку на дух героизма в искусстве и, придушив этот дух, лишили искусство живой плоти. В кино, театре вам могут десять - двадцать минут показывать, как женщина вывешивает во дворе белье или как соседи ссорятся на кухне. Там, где неореализм пустил глубокие корни, там некому поклоняться, некем восхищаться, некого брать в образцы. А без героя нет борьбы человека за свои права - вот вам и политика. Подумаешь об этом - и станет ясно, почему на Западе неореалисты обласканы толстосумами. Вообще, заметьте: проще всего шарлатаны проникают в искусство. Люди научились беречь вещи - на дверях квартиры они вешают замки. Души и сердца мы оставляем открытыми…
Андрей слушал её и думал: "А ведь она рассуждает так, как я хотел сказать…"
Однажды после ужина они уговорились встретиться на берегу моря. Мария задержалась у Василька и пришла к месту свидания затемно, когда над пристанью уже зажглись причальные огни.
- Сегодня я покупаюсь вволю, - сказала Мария, заходя под грибок и сбрасывая босоножки. - Ведь сегодня есть кому посторожить мое платье.
Она вопросительно смотрела на Андрея, ожидая его согласия.
- Вы будете купаться? - сказал Андрей, показывая взглядом на море, которое к ночи разволновалось ещё сильнее.
Мария не ответила; она бросила на песок плащ, завернула в него кофту и юбочку, а босоножки положила на крышу покосившегося грибка. Подошла к берегу - к тому месту, до которого докатывались самые крупные волны.
Андрей отговаривал:
- Волны несут с собой камни.
Но она не слушала. Выждала время и в тот самый момент, когда ближайшая волна разлилась у берега, а новая с рокотом только ещё приближалась, побежала к воде.
Андрей не раз наблюдал купанье смельчаков на волнах, он и сам любил это занятие, но то, что в свете фонарей увидел он в эту минуту, превосходило самые рискованные забавы. Мария плыла навстречу несущейся с ревом водяной горе. В тот момент, когда передний склон волны приблизился к купальщице и стал поднимать её верх, она нырнула под воду. Искрящийся в лунном свете гребень волны накрыл её, колыхнул по всему берегу пенную гриву и устремился на берег - на песчаную косу, где стоял Самарин. Андрей пятился назад под напором грозной стихии. И когда тысячетонный вал загремел прибрежными голышами, его обожгла мысль: "А вдруг её унесет в море?!"
Неожиданно в темноте раздался мужской хриплый голос:
- Да тут, я гляжу, сосед мой полуночничает.
Самарин обернулся: рядом стоял Пивень.
- Чьи туфельки караулишь?
- Да тут… знакомая. Видишь - купается.
Пивень достал очки.
- Вижу… Вон, на волне! Она что, сумасшедшая?.. Её унесет в море! Слышишь… Что же ты стоишь?..
Пивень хихикнул и пошёл по берегу. Не раздумывая, Андрей побежал к дамбе. Отсюда он принялся махать руками, звать Марию на берег. Мария подняла над головой руки, но к берегу не поплыла, а направилась ещё дальше - в темень. Андрей разделся и кинулся в отлогую морскую зыбь.
Он долго искал Марию в темно–зеленых, искрящихся под луной волнах, но так и не пошёл, вышел на берег до смерти усталый. Мария стояла на берегу одетая и смеялась над ним.
Потом они взошли на подмостки деревянного причала; причал, как старик, скрипел и крякал от ударов волн; неоновые светильники на тонких металлических шестах качались, словно пьяные, и катер, стоявший с заветренной стороны, то поднимал свою полосатую трубу вровень с деревянным настилом, то вдруг проваливался, точно из–под него выдергивали опору.
Маша и Андрей прошли в конец причала, глубоко вдававшегося в море, остановились у крепких металлических перил.
- Ветра нет, а море волнуется, - сказала Маша, склонясь над перилами и наблюдая за тем, как волны, набегая на конусообразный выступ причала, делились на две половины и продолжали свой бег дальше, к береговым постройкам.
- Инерция, - пояснил Андрей. - Закон природы.
- Здесь проявляется характер моря, - заметила Мария с серьезным, мечтательным раздумьем.
- Вам бы морячкой быть, вы о море, как о живом существе, говорите.
- А вы побудьте с морем наедине, понаблюдайте за ним, попробуйте понять его, и вам откроются тайны морской души, вы увидите: у моря есть характер. Вот хоть бы теперь: ветер давно стих, а волны грозно надвигаются из темноты. Море сердится, оно не может успокоиться, хотя того, кто вызвал его волнение, давно уже нет.
Мария облокотилась подбородком на сжатые кулачки и тоже смотрела в рокочущую, таинственную темень. Она как бы не замечала Андрея, не придавала значения факту его присутствия и говорила будто не ему, а морю, у которого она находила душу и характер.
Андрей слушал и думал.
"Умница… Развитая… Умеет сказать по всякому поводу. А я как истукан: молчу в ответ да киваю головой", - терзал он себя. Ему хотелось бы заговорить ей в тон и сказать что–нибудь интересное, но, к великой своей досаде, ему ничего не приходило в голову, и он молча смотрел в море, где время от времени вспыхивали огоньки непонятного происхождения. Андрею захотелось сказать ей об этих огоньках, и он повернулся к Марии.
Она купалась в резиновой шапочке и теперь, сняв шапочку, умудрилась в нетронутом виде сохранить на затылке массивный, красиво уложенный бутон золотистых волос. В свете неоновых фонарей лицо её было белым, а глаза и брови ярко–черными; вся её маленькая, изящная фигурка казалась нарисованной на фоне ночного темного берега. У Андрея росло желание обнять её, поцеловать. Он взял её за локоть… Мария посмотрела на него, улыбнулась и сказала:
- Идемте…
В курортный городок возвращались они по слабо освещенной приморской улице. Шли не к санаторию, а к домику, где жил Василек.
- Он, конечно, спит, - тихо проговорил Андрей.
- Да, дети рано ложатся, - ответила она задумчиво.
У калитки Андрей снова взял Марию за локоть.
- Подождите, - приблизился он к ней. - Постоим немного. - В его голосе была слышна решительность, настойчивость.
Мария отстранила руку. Сказала сухо:
- До свиданья.
Распахнув калитку, она исчезла в саду.
В полумраке Мария едва отыскала дверцу на террасе. Василек спал, раскинув руки. Она предусмотрительно уложила его одетым, боясь, что без нее он раскроется и простынет.
Мария укрыла Василька одеяльцем, вышла на крыльцо. В конце аллейки, у калитки, почудился силуэт человека. "Самарин", - решила Маша. Она подошла к заборчику, посмотрела вправо, влево. Нет, Самарин ушел в санаторий. "Молодой, беззаботный, - подумала Мария, и невольное чувство зависти, сожаления и ещё чего–то грустного и смутного шевельнулось в её сердце. - Я с ним обошлась грубовато, надо бы помягче. Да и руку отняла так, будто он со мной намеревался сделать бог знает что…" Ей было приятно думать о Самарине, и она продолжала вспоминать все, что ему говорила и что говорил он ей. "С ним легко и хорошо", - улыбнулась Мария. Она поймала себя на мысли, что как бы нарочно сосредоточивает свое внимание на свойствах Самарина, а его молодости, физической привлекательности как бы не замечает, не видит.
Состояние её было тревожным и смутным.
Маша задумалась о себе, о своей жизни. Судьба несправедлива к людям, порой бывает жестока. Одним дарит свободу, беззаботность, других озадачит, поставит в нелепое, трудное положение. Вот ведь и она, Мария. Самарину, пожалуй, столько же лет, сколько и ей, - а как неодинаково их место в жизни. "Невеста с изъянцем", - сказал о ней один артист, когда Маша развелась с Александром, своим первым мужем. Не сразу поняла она значение страшных слов, и только потом до нее дошел смысл сказанного: "Это Василек–то её изъян?.."
С моря потянуло влажным воздухом. Мария была в одном сарафане, но прохлады не замечала. Она шла вдоль забора по саду. Чем дальше в глубь сада она удалялась, тем кусты и деревья становились гуще, темнее. Вот они обступили её со всех сторон: Маша не видит своих ног - она словно плывет по воде, темной, холодной. Над головой шумят тополя.
"Невеста с изъянцем…" А давно ли?..
В просветах между листьями сверкают звезды; они, точно капли серебряного дождя, летят из глубины неба.
Так летят годы жизни.
Еще в детстве неопытным умом и сердцем уловила Маша страшную суть непостоянства всего сущего на свете. Пыталась воспротивиться логике природы:
"Мамочка!.. Я никуда не пойду из дома. Я буду с вами. Всегда с вами. Всегда, всегда…"
Мать прижимала к себе дочку, целовала круглую, душистую головку. "Мамочка, мама…" Для кого–то она Настасия Николаевна, старший научный сотрудник столичного института, а для нее - мамочка. Вся, вся - родная и понятная… Знает дочка, что скажет, как обнимет, поцелует. Как ответит на шутку папы. Папа говорит: "Улыбка снимает напряжение клеток". Они с мамой знают, где заряжаются его клетки. На работе. Папа - военный журналист, подполковник. Он работает в редакции журнала. По словам папы, выходит, что в редакции собрались люди, которые нарочно все делают не так. Когда Маше было пять или шесть лет, один из папиных друзей сказал: "Журналисты едут на нервах". Маша долго не могла понять, как это на нервах можно ехать.
Папа не любил телевизор. Как его не любить, телевизор? А вот папа не любил. Однажды старый музыкант и певец исполнял фронтовые песни, отец заругался: "Знаю я его. Во время войны отсиживался в Ташкенте, а теперь фронтовые песни поет". В другой раз прибавил: "Добро бы голос был, а то хрипит, словно с похмелья". Маша, сидя с мамой у экрана, поглядывала на отца, думала: "Ругается потому, что в клетках у него напряжение".
Мама была чуткой, отец грубоватым. Что–то они сейчас делают в своей уютной московской квартире? Наверное, папа, как всегда, читает, а мама сидит у телевизора и смотрит фильм про шпионов. Милые мои, дорогие…
Маша подошла к калитке, прижалась к ней щекой.
Приморский городок давно погрузился в сон. Замерли шаги последнего из гуляк, где–то проворчал и стих автомобиль.
"А в Сибири скоро займется заря".
Сибирь вспоминается часто. Там родилась Мария как артистка, там переломилась её жизнь. Переломилась…
В институте к ней пришла настоящая любовь. Александру было двадцать лет, ей - девятнадцать. Она была любимицей режиссеров и преподавателей, ей прочили блестящую карьеру в кино. Его это злило. И вообще, он был до смешного ревнив. Если где–нибудь на танцах или в клубе Маша болтала с другими парнями, Александр этого не переносил. Если оставались вдвоем в квартире и Маше звонили знакомые ребята, Александр тянул из её рук трубку телефона: "Пусть они не звонят тебе".
Маша подтрунивала над ним. Часто говорила ему: "Ты слишком молод. Ребенок. Между нами не может быть ничего серьезного". А когда позади остался институт и "ребенка" распределили в Сибирь, Маша, несмотря на то что получила приглашение сниматься в кино, устремилась за ним. Там они и начали нешуточную супружескую жизнь.
Было много хорошего, были счастливые дни. Но там же судьба нанесла ей первый жестокий и несправедливый удар. Тот день и теперь весь, в мельчайших подробностях, стоит перед глазами.
"Я сегодня на выезд, а ты?" - сказала она мужу.
"Не занят. Пойду в кино".
"Соловьиха тоже не занята. Смотри у меня".
"Далась тебе эта Соловьиха, надоела ты мне с ней!"
Маша укладывала в сумочку парик и гримнабор. Она жалеет, что заговорила с мужем о Соловьихе, ей неприятно говорить и даже думать о Лиде Соловьевой, артистке их театра, голосистой, банальной, но красивой. Она давняя, известная соблазнительница всех артистов труппы, теперь вот взялась за Саньку. Маша не однажды их уже видела вместе: то шушукаются за сценой, то идут под ручку. Маша пятый месяц ходила беременной, ей нельзя было волноваться, но она тревожилась и волновалась.
Ничего больше не сказала она мужу в тот вечер, уложила сумочку, накинула шубу. И уже взялась за ручку двери, как Саня её остановил:
"Ты что, обиделась?"
В новенькой пижаме, теплый, молодой… Он держал Машу за локти и смотрел ей в глаза. Смотрел не твердо, не прямо, а как–то блуждающе и нехорошо.
"Ничего, Саня, отдыхай".
Саня продолжал удерживать её за локти.
"Пусти. Опоздаю".
Дальше все было проще и прозаичней. Автобус с артистами не добрался до районного клуба: помешали снежные заносы. В одиннадцатом часу Маша вернулась домой. Тихонько, стараясь не будить мужа, открыла дверь… Навстречу ей метнулся Александр.
"Не входи!.."
Маша испугалась, смотрела на мужа и не могла понять, что с ним произошло. Глаза его выражали страх и растерянность.
Маша включила свет. И все разъяснилось. Потом была минута, когда никто не знал, что надо делать. Лида поднялась, стала быстро одеваться. Маша, точно это было в тумане или в бреду, сказала:
"Оставайся с ним. Я вам не помешаю".
Александр подошел к жене.
"Не надо", - сказала Мария.
Что–то выложила из кармана, что–то взяла с собой, что–то сказала, но что именно - не помнит, и вышла на улицу. Пошла ночевать к подруге.
Город уже спал. Редкие фонари слабо освещали улицу. По проезжей части и тротуару тянулись, как живые, полоски снега. "В поле метет поземка, - подумала Маша. - Там нет ни дорог, ни домов, ни людей. В поле хорошо, там теперь очень хорошо. А шофер потерял дорогу. Но, может быть, он не терял дорогу, а не захотел ехать?.."
Днем была репетиция. Вечером она играла на "стационаре", как говорили артисты, а он был на выезде, играл в районном клубе. Вернулся домой поздно, в третьем часу ночи.
У дверей квартиры в коридоре стоял чемодан с его вещами.
Маша не простила.
А через месяц она покинула театр. Вернулась в родительский дом, поступила в политехнический институт. Но сцена вскоре снова позвала Марию. Не устояла, вернулась в театр, теперь уже степнянский. Здесь началась её новая жизнь, судьбе было угодно сблизить её с Каировым, человеком, имя которого произносится в городе с уважением.
Когда Самарин вернулся в санаторий, Пивень лежал в постели, но ещё не спал, а продолжал читать какую–то толстую книгу. Андрей был рассеян, поглощен думами о Марии и даже не взглянул на Костю, прошел к столу, плюхнулся в плетеное кресло и медленными движениями стал расстегивать пуговицы рубашки.
- Солнце вредно действует на твое здоровье, - иронически сказал Пивень и, отложив книгу, снял очки.
- Почему?
- Ты становишься мрачным и вялым.
Андрей теперь только уловил иронию в словах друга. Ничего не ответив, он сбросил с себя одежду и завалился в кровать.
- А между прочим, - продолжал Пивень, - тобой интересовалась местная власть. Главврач что–то спрашивал.
- Это ещё зачем? - повернулся к нему Андрей. - Этот же вопрос возник и у меня, - лукаво улыбнулся Пивень.
"Нарушаю распорядок, к отбою запаздываю", - подумал Андрей.
Он лег на спину, закинул ладони под голову. С минуту полежав в такой позе, не поворачивая головы к другу, заговорил:
- По–моему, самое страшное, это когда ты неинтересен для женщины.
Костя молчал.
- Она ждет от тебя умных речей, - продолжал Андрей, - а у тебя язык словно деревянный.
Костя и на этот раз долго молчал. Но потом, видя, что его друг завел с ним не праздный разговор, заметил:
- Умных женщины любят - это верно, но умный и речистый - не одно и то же. Так–то, Андрюха.
Самарин повернулся к Пивню. Улыбнулся. И было в этой улыбке много смысла, тепла и благодарности.
3
Возвращаясь из магазина, Борис Фомич осторожно открыл замки и растворил дверь квартиры. По особенному лоску ковра, лежавшего в гостиной, заключил, что жена его, Маша, уж прошлась по комнатам с пылесосом и теперь на кухне готовит завтрак.
- Машенька, а я тебе сливок принес, - объявил Борис Фомич из прихожей. И прислушался, но ответа жены не последовало. Или она не слышала, или слышала, да не хотела отвечать, ждала, когда муж принесет покупки на кухню.
Каждая семья живет по–своему: Каиров Борис Фомич и Мария Павловна Березкина живут скучновато. Будь у них квартира поменьше, а семья побольше, они бы, может быть, жили по–иному. Но квартира у них большая - из четырех комнат: трех больших и одной маленькой, для домашней работницы. Однако домашней работницы нет: то ли сам Борис Фомич не стремится её иметь, то ли супруга его, Мария Павловна, не нуждается в помощи. Впрочем, давно - может быть, два, а может, три года назад - Каиров предложил Марии нанять работницу, но Мария Павловна равнодушно встретила предложение мужа. "Не надо. Вот Василька возьмут в детский садик, нам и не нужна будет работница", - сказала тогда Мария. И Борис Фомич ускорил хлопоты по устройству Василька в детский садик, да ещё в загородный, недельный. С тех пор супруги и живут одни в большой профессорской квартире.
Каировы живут в девятиэтажном Доме учёных, в центральном районе Степнянска. В комнатах и на кухне все сияет чистотой и порядком. Борис Фомич часто говаривает: "Нигде я так полно и так целебно не отдыхаю, как в своей собственной квартире. Вот уж не понимаю людей, которые рвутся в санаторий".
- Маша, Машенька! - входит он бодрый и счастливый на кухню. - Надеюсь, ты оценишь мой подвиг: я выстоял очередь и купил тебе сливки.
Я же знаю, как ты любишь сливки. Свежие, только из совхоза.
- Спасибо, Борис, я сейчас испеку блинчики.
- Ты молодчина, Машенька. Ради воскресенья устроим царский завтрак.
Маша приготовила тесто, а Борис Фомич продолжал начатую женой уборку квартиры. Он протирал фланелевой тряпкой полированную мебель, расставлял вазы, статуэтки и прочие предметы украшения в том единственно правильном и разумном порядке, который был подсказан его взглядом на симметрию, красоту и вкусы времени. Он был весел, даже игрив, в нем то и дело прорывалось желание запеть или на блестящем паркетном полу изобразить пируэт, но он сдерживал эти свои порывы, боясь, как бы Мария его не осмеяла.
Маша тоже оставалась в хорошем настроении. Она знала: скоро приедет из детсада Василек, его привезет шофер Бориса Фомича; привезет через час, через два, но мать, проникаясь все большим нетерпением, то и дело подходила к окну, провожала взглядом каждую черную "Волгу".