Странствия Лагардера - Поль Феваль 2 стр.

Но Лагардеру почудился чей-то сатанинский хохот, а затем конские копыта застучали по булыжной мостовой улицы Дёзеглиз. Сердце его рванулось следом, но было поздно… Он не успел!

На пороге церкви он наткнулся на упавшего Шаверни и воскликнул:

– Неужели убит?

– Прошу прощения, не совсем, – ответил маленький маркиз. – Черт возьми, шевалье! Я никогда не видел, как ударяет молния… у меня мурашки по коже бегут, когда поду­маю, что на той мадридской улице… Вы не человек, а дьявол! Те, кого вы поразили… как бы между прочим… они были в вашем списке? Знаете ли вы их имена?

– Поднимайтесь, Шаверни, и не беспокойтесь об этих людях. Я не звал их в свидетели на мою свадьбу.

Шаверни приподнялся на локте, но не смог встать, ослабев от потери крови. А Лагардер уже не смотрел на него.

Перед ним были разбитые врата церкви, и он напрасно ис­кал взглядом Аврору де Невер.

Церковь была пуста.

Лишь духовник принцессы Гонзага молился, опустившись на колени у алтаря.

Лагардер стремительно прошел вглубь, заглядывая за каж­дую колонну. Из груди его вырвался сдавленный крик:

– Аврора!

Он вступил в храм Господень с окровавленной шпагой в руке. Положив ее поперек кропильницы, он встал на колени и начал молиться.

На плечо его опустилась сильная рука.

Перед ним стоял, обнажив голову, Кокардас.

– Ее похитили! – произнес он.

И под сводами церкви раздался второй крик – крик отча­яния, крик любви:

– Аврора!

Схватив шпагу, Лагардер, словно обезумев, бросился к выходу. Он осознавал только, что Аврору действительно похити­ли и что ни Шаверни, ни Кокардас с Паспуалем не смогли этому помешать.

За стенами кладбища уже никого не было.

Народ, толпившийся на площади Пале-Рояль и на всем протяжении смертного пути, понял, что жертвоприношения не будет: регент помиловал осужденного. Зрители разошлись по прилегающим улицам, и только несколько кумушек все еще продолжали судачить на углу улицы Феронри: мамаша Балао, тетка Дюран, мамаша Гишар и мамаша Морен никак не могли примириться с мыслью, что их лишили долгожданного зрелища.

Им так хотелось посмотреть, как отрубят голову этому та­инственному мэтру Ауи, которого они лишь на мгновение уви­дели между четырьмя гвардейцами Шатле, рядом с исповедником-доминиканцем.

– Стыд какой! – говорила мамаша Балао. – Разве можно прощать негодяев, которые прячутся от соседей?

Почтенная матрона, возможно, выразилась бы куда сильнее, если бы знала, что именно Лагардер толкнул ее несколько минут назад, когда пробивался к кладбищу Сен-Маглуар сквозь толпу.

Кокардас и Паспуаль ждали Лагардера на крыльце церкви.

Шаверни наконец удалось встать при помощи Навая, горь­ко сожалевшего о своем участии в заговоре. Маркиз был очень бледен, и струйка крови текла по его камзолу.

Увидев вернувшегося шевалье, оба сделали шаг вперед.

– Сударь, – сказал маркиз, – Бог свидетель, нас пре­дательски обошли сзади; я готов был умереть ради спасения моей кузины, мадемуазель де Невер… Вряд ли вы испытываете ко мне большое уважение, но я все же прошу вас принять мою руку и мою шпагу… Рука, правда, сейчас немногого стоит, но все раны когда-нибудь заживают…

Лагардер пристально взглянул ему в глаза.

– Стало быть, из них только вы и остались здесь? – спросил он.

– Если не считать моего кузена Навая, который жаждет доказать вам свое раскаяние, – ответил Шаверни, – и если не считать тех, кого вы убили! Отныне я ваш! Вы ведь и сами догадывались об этом?

– Да, я верил, что так оно и будет. Честный человек не может долго якшаться с мерзавцами. Вы распрощались с ними, маркиз, я надеялся на это и рад за вас! Что до господина де Навая, то я пока подожду… Мне требуются доказательства!

– Означает ли это, – спросил Шаверни, – что я могу предложить вам кое-что помимо шпаги?

– Что же это?

– Мою дружбу!

– Я не смогу дать вам то, что давал своим друзьям принц Гонзага… Подумайте, маркиз, встав на мою сторону, вы рис­куете получить еще не один удар клинка.

Шаверни понурился.

– Вы судите обо мне неверно, – сказал он, – я не об­менивал свою преданность на золото. Я был привязан к прин­цу… но ради вас я готов на все!

– Почему?

– Потому что хочу, чтобы восторжествовали честь и бла­городство… потому что хочу спасти свою кузину Аврору де Невер… и донью Крус… Разве этого мало?

– Более чем достаточно! – проворчал Кокардас. – По­ка вы здесь любезничаете, подлецы увозят свою добычу по ис­панской дороге.

Лагардер подумал о том же. Однако дружбой Шаверни не стоило пренебрегать. К тому же маркиз рисковал жизнью, за­щищая Аврору.

Они обнялись.

– Благодарю вас, – сказал Шаверни. – А теперь пото­ропитесь… Дорога каждая минута!

– Время ничего не решает, – ответил Лагардер. – По­беждает тот, кто умеет действовать.

За стволами кипарисов вдруг вспыхнул огонь, и пламя мно­жества факелов осветило стены кладбища и трупы, лежавшие на траве.

Со стороны дворца доносился какой-то неясный гул, слы­шались крики и возгласы.

Лагардер и мастера фехтования насторожились.

Может быть, толпа, утомленная долгим ожиданием казни, ринулась, чтобы растерзать осужденного? Или же регент, пой­дя на попятный, послал гвардейцев схватить его?

Но нет! Ибо регент собственной персоной шел впереди, подняв над головой факел.

Меньше всего он напоминал сейчас высокомерного власте­лина… равно как не походил и на развратного правителя, кото­рый откладывал на завтра все важнейшие государственные дела во имя удовольствия и играл судьбами Франции по прихоти очередной любовницы.

Пораженный смелостью и благородством Лагардера, Фи­липп Орлеанский, словно вспомнив о своих рыцарственных предках, ринулся на помощь шевалье.

За ним следовали сановники и вельможи, присутствовавшие на заседании семейного суда.

– Никого отсюда не выпускать! – приказал регент. – Окружить кладбище гвардейцами! – А затем позвал: – Лагардер! Лагардер!

Если бы помощь пришла на четверть часа раньше, Гонзага и его сообщники оказались бы в западне. А Анри де Лагардер в одежде смертника преклонил бы колени перед алтарем вместе с Авророй де Невер в подвенечном платье, и никто не смог бы разлучить тех, кого соединил Господь.

Но теперь было слишком поздно! Филипп Орлеанский уже не мог вершить правосудие – Гонзага спасся вместе со своей бандой. Он бежал, унося добычу, которая прежде не давалась ему в руки, и Лагардеру предстояло начать все сначала!

– Я здесь, монсеньор, – отозвался шевалье с поклоном. В глазах его стояли слезы.

– Где мадемуазель де Невер?

– Похищена принцем Гонзага… ее везут в Испанию под охраной его сообщников, которых я убью вместе с ним.

Едва он произнес эти слова, как раздался крик, полный не­выразимого отчаяния:

– Аврора! Аврора! Дочь моя!

Поразительно, но принцесса Гонзага только сейчас узнала о том, что произошло. Словно обезумев, она выбежала из церкви и упала на руки президента де Ламуаньона, лишившись чувств. Над ней склонился ее духовник, так и не снявший сво­его торжественного облачения.

– Я сама возложила на нее венок из флердоранжа, – прошептала несчастная мать, открыв глаза, – я готовила ее к радости и счастью. Неужели муки наши не кончились? Неужели Господь не сжалится надо мной? Как же это случилось, маркиз?

Шаверни, шатаясь, приблизился к принцессе.

– Сударыня, – сказал он, – высокочтимая кузина… Я сдержал слово. Трусы обошли стороной мою шпагу… Но моей крови оказалось недостаточно, чтобы спасти мадемуазель де Невер!

Белые цветы померанцевого дерева, венок из которых является тра­диционным украшением невесты.

– Он храбро сражался! – единодушно подтвердили Кокардас и Паспуаль.

Маркиз, поклонившись, отошел и бессильно привалился к стволу кипариса.

Он был так бледен, что регент послал за придворным хи­рургом, чтобы сделать раненому перевязку.

Принцесса Гонзага постепенно овладела собой; но лицо ее вновь застыло в скорбной неподвижности, заставляющей вспом­нить мраморную статую. Удар был настолько силен, что у лю­бой другой женщины вызвал бы потоки слез и бессильное отчаяние. Она же не пролила ни единой слезинки. На застыв­шем лице ее жили, казалось, одни глаза, но в них больше не светилась покорность судьбе, как в былые времена, в них свер­кала ярость тигрицы, защищающей детенышей.

– Монсеньор, – сказала она, протягивая руку, – здесь рядом гробница Филиппа Лотарингского, герцога Неверского… Я хочу преклонить перед ней колени, дабы отринуть навсегда – перед вами и перед всеми – имя принца Гонзага… С этого момента я вновь становлюсь герцогиней Неверской!

Регент лишь поклонился в ответ.

По-прежнему держа в руках факел, он шел рядом с Лагардером – нахмурившись, с омраченным челом, что было пора­зительно для человека, чья жизнь была посвящена лишь удовольствиям и наслаждениям.

Аврора де Кейлюс опережала их на несколько шагов.

У подножия статуи герцога Неверского она опустилась на колени и несколько секунд молилась про себя. Затем она под­нялась, исполненная холодной решимости.

– Перед людьми, – сказала она, – я была женой Фи­липпа Мантуанского, принца Гонзага! Перед Господом я всегда была безутешной и верной супругой Филиппа Лотарингского, герцога Неверского! Да будет навеки проклято имя Гонзага! Отвергаю его и предаю позору! Молю сына моего, шевалье Анри де Лагардера, привести к этой гробнице, по доброй воле или насильно, принца Филиппа Гонзага и умертвить убийцу там, где покоится жертва.

Присутствующие с трудом сдерживали волнение. Лагардер опустился на одно колено и преклонил обнаженную шпагу к но­гам принцессы.

– Сударыня, – сказал он, – матушка! С Божьей по­мощью я отыщу вашу дочь, клянусь вам в этом! Клянусь так­же, что Невер будет отомщен.

– В день, когда это произойдет, – ответила та, что же­лала отныне носить имя герцогини Неверской, – наследница дома Неверов станет мадам де Лагардер, если его королевское высочество разрешит это.

Шевалье, поднявшись на ноги, крикнул звенящим голосом:

– Коня! Монсеньор, прикажите дать мне коня!

ЧАСТЬ 1
Испанская дорога

I. ЖИВОЙ ВЫКУП

Около полуночи по испанской дороге при свете луны беше­но мчались всадники.

Стоял сентябрь 1718 года.

Погода была прекрасной, на дорогах лишь изредка встреча­лись рытвины и ухабы, так что лошади могли показать все, на что способны.

Они неслись в ночи под мертвенно-бледными лучами с та­кой быстротой, что при взгляде на них вспоминалась скачка Смерти, описанная в старых немецких легендах.

Немногие крестьяне, еще бодрствовавшие в этот час, с со­дроганием осеняли себя крестом, а разбойники, которые в те времена отправлялись на промысел лишь в сумраке ночи, усту­пали дорогу, заранее отказавшись от намерения напасть.

Впрочем, то были люди благоразумные: жизнь, полная тре­волнений, давно научила их действовать наверняка, избегая ма­лейшего риска.

Всадники делились на два отряда – беглецов и преследо­вателей.

Первая группа заметно уступала в скорости второй из-за кареты, катившейся посередине; по всему было видно, что вскоре оба отряда сойдутся в жестокой битве, ибо разделяло их не более чем три лье.

Ставкой в этом сражении, несомненно, была карета, ради которой беглецы все поставили на карту; окружавшие ее всад­ники держали в руках обнаженные шпаги.

Это были дворяне, привыкшие щеголять в роскошных при­дворных нарядах. Сейчас, однако, все они были экипированы по-походному, из чего следовало, что к путешествию своему – или, точнее говоря, бегству – они приготовились заранее. Об этом, кстати, свидетельствовало и то, что подставы для них были приготовлены вплоть до Байонны.

Их было восемь человек; они мнили себя храбрецами и по­лагали, что имеют на это основания.

Весь Париж знал их имена, титулы, шпаги и любовниц.

Час назад стало также известно, что отныне они преврати­лись в изгнанников и что им надолго закрыт доступ не только ко двору, но и в само королевство.

Сами они еще не ведали о последних распоряжениях регента Филиппа Орлеанского, но, похоже, догадывались о своей уча­сти, ибо на лицах их можно было прочесть все что угодно, кроме радости.

Были среди них отчаянные головы, привыкшие раздавать и получать удары шпагой, – этим страх был чужд; другие же вступили на скользкую дорожку не по убеждению, а из тщеславия – и теперь их увлекал общий поток. Все знали толк в наслаждениях, даруемых жизнью, и умели брать от нее все; однако в этот час им было не до веселья; непривычная меланхолия овладела умами некогда шумных и веселых собу­тыльников, и они обменивались только короткими отрыви­стыми репликами.

Бывают в жизни обстоятельства, заставляющие умолкнуть и самых болтливых.

Утро вечера мудренее! Ночь образумила их, хотя они не могли и мечтать, чтобы провести ее в собственной постели. Во мраке они яснее чувствовали, сколь неизбежен заход солнца.

Солнцем для них были милость, фортуна, удовольствия и любовь; мраком – изгнание, бегство, туманное будущее.

Лишь один из них – тот, что скакал возле дверцы каре­ты, – сохранял силу духа в этот критический момент. Это был их вождь и повелитель, источник всех прежних благ, ору­дие нынешних и грядущих бедствий.

Его звали Филипп Мантуанский, принц Гонзага.

Черный тонкий силуэт Пейроля, его интенданта и фактоту­ма, маячил впереди.

Карету окружали Монтобер, Лавалад, Носе, Таранн, ба­рон фон Бац и Ориоль; причем последний все время норовил опередить своих, ибо опасность угрожала сзади.

Здесь собралась вся шайка верных подручных-висельников принца Гонзага, за исключением пяти человек: Альбре, Жирона, Ла Фара, Шуази и Навая. Двое первых приняли смерть от шпаги Лагардера в особняке Гонзага мгновение спустя после подписания договора с горбуном. Поэтому их отсутствие нико­го удивить не могло.

Но что же сталось с тремя другими, для которых были приготовлены лошади у ограды кладбища Сен-Маглуар? Неу­жели и им пришлось вместо испанской дороги ступить на путь, ведущий к вечности?

Этими вопросами больше всего терзался Ориоль.

– Жирон и Альбре вчера, – бормотал он, – а сегодня Ла Фар, Шуази и Навай…

Маленький толстый откупщик ошибался лишь в одном: Наваю удалось ускользнуть от безжалостной Парки, ибо он от­бросил шпагу, которой нанес рану маркизу де Шаверни. Раскаяние спасло его от карающей руки шевалье.

Монтобер отозвался на сетования толстяка насмешкой обре­ченного на смерть:

– А через час, возможно, Ориоль и Монтобер… Лагардер с одного удара убивает двоих, стало быть, это всего три взмаха шпагой… Последнее па он исполнит с Гонзага! Ты дро­жишь, Ориоль?

– Ты не можешь этого видеть в такой темноте… Однако, должен признаться, постель красотки Нивель будет помягче, чем седло…

– Попробуй вздремнуть, может, тебе приснится, что она уложила тебя спать на ковре… У этих девочек из Оперы бога­тое воображение.

– Бедняжка Нивель! – вздохнул банкир.

– Нивель пьет шампанское или забавляется с любовни­ком, – сказал Монтобер со смехом, – а ты удираешь во весь опор… Она наверняка уже нашла тебе замену… Впрочем, я не исключаю, что она подождет… до завтра!

Никто даже не улыбнулся в ответ на остроту. Беглецам было не до шуток.

Ветер уносил с собой слова, раздувал плащи, путался в их складках. Красная, словно обагренная кровью луна то скрыва­лась за черными тучами, то выходила из-за них, забираясь все выше и выше. Когда она исчезала, и всадники, и карета, и де­ревья, и дорога тонули во тьме. В такие моменты никто не раскрывал рта.

Морщина перерезала лоб принца Гонзага.

Незадолго до семейного суда, или, как он называл это со­брание, семейного совета, предвидя свое поражение, он сказал:

– Мы должны увезти с собой живой выкуп, нашу залож­ницу.

И заложница была здесь: в карете рыдала Аврора де Невер в подвенечном наряде, тогда как сидевшая рядом Флор сжимала ей руки, умоляя не терять надежды и верить в Лагардера.

– Да, я верю, – говорила Аврора, – я знаю, он спасет нас, если жив. Но жив ли он? Что произошло, когда нас уно­сили? Все они собрались там, чтобы убить его…

– Что стоят десять шпаг против его одной? – возразила Флор, небрежно пожимая плечами. – Если бы он погиб, на­ши похитители не спасались бы бегством. – Наклонившись, она нежно поцеловала подругу со словами: – Теперь с ним Шаверни, и нам больше нечего бояться.

И тут же сама отвернулась, чтобы утереть слезы… Перед глазами ее встал Шаверни: упавший на одно колено, окровав­ленный и бледный. Она знала, что маркиз ранен, но не хотела говорить об этом…

Если удар не поражает храбреца сразу насмерть, то тер­заться незачем. Флор ждала спасения от обоих: от Лагардера и от Шаверни.

Принцу очень хотелось знать, о чем они говорят. Но сто­ило ему наклониться к дверце, как девушки замолкали, теснее прижимались друг к другу.

"Мне будет трудно из разлучить, – думал он, – и эта дружба может помешать моим планам. До чего же глупа цыганка! Я подобрал ее, чтобы открыть ей путь к богатству и славе, а она добровольно от всего отказывается… Она истинная дочь своего племени: чувства для нее важнее денег и почестей, тогда как я ради них нарушил все законы Божеские и челове­ческие… Правда, теперь близится расплата и моя погибель… Погибель? Да полно. Так ли все непоправимо? Нужно лишь убрать с дороги Лагардера и вновь увидеться с регентом… По­ка же, однако, я спасаюсь бегством от этого непобедимого ше­валье!"

Он сжал кулаки и скрипнул зубами. Лошадь его подпрыг­нула, ибо он в бешенстве вонзил шпоры ей в бока.

Взгляд его устремился к спутникам, скакавшим вокруг.

– Лишь Навай и Шаверни посмели оставить меня, – проворчал он, – прочие все здесь… все, кто не погиб! Я обе­щал им, что в наступающий день они будут или первенствовать в Париже, или мчаться по испанской дороге с грузом золота и надежд… – Он насмешливо повторил: – Первенствовать в Париже! В этот час нет никого, кто был бы ниже нас… и это еще не конец! Если бы нам вздумалось вернуться, то весьма вероятно, мы бы прямиком отправились на Гревскую пло­щадь… Но мы еще посмотрим! Будущее принадлежит смелым и сильным!

Гордо выпрямившись, он сверкнул глазами, словно бросая вызов судьбе.