С тендера было видно, как на "Триумфе" выдвигали пушки. Легко вообразить, что творится сейчас на борту: будят матросов, зовут капитана – сэр Томас Харди, должно быть, флаг-капитан покойного Нельсона, бывший с ним при Трафальгаре, на два года старше Хорнблауэра в списке капитанов. Хорнблауэр знал его лейтенантом, хотя с тех пор дороги их почти не пересекались. Буш провел тендер под кормой двухпалубника и привел к ветру у другого борта. Быстро светало, можно было разглядеть корабль во всех подробностях – он лежал в дрейфе, мерно покачиваясь на волнах. У Хорнблауэра вырвался протяжный вздох. Суровая красота корабля, две желтые полосы по бортам, черные пушечные порты, вымпел на грот-мачте, матросы на палубе, красные мундиры пехотинцев, выкрики боцмана, подгоняющего зазевавшихся матросов – знакомые картины и звуки означали конец плену и бегству.
С "Триумфа" спустили шлюпку, и она, приплясывая на волнах, побежала к тендеру. Через борт перемахнул молоденький мичман – на боку кортик, лицо заносчивое и недоверчивое, за спиной четверо матросов с пистолетами и абордажными саблями.
– Что все это значит? – Мичман оглядел палубу, пленников, которые терли заспанные глаза, одноногого штатского у румпеля и человека в королевском мундире с непокрытой головой.
– Обращайтесь ко мне "сэр", – рявкнул Хорнблауэр, как рявкал на мичманов с тех пор, как сделался лейтенантом.
Мичман посмотрел на мундир с золотым позументом и нашивками – явно перед ним капитан с более чем трехлетним стажем, да и говорит властно.
– Да, сэр, – отвечал мичман несколько оторопело,
– У румпеля лейтенант Буш. Останетесь с матросами в его распоряжении, пока я поговорю с вашим капитаном.
– Есть, сэр, – отозвался мичман, вытягиваясь по стойке "смирно".
Шлюпка мигом доставила Хорнблауэра к "Триумфу" Старшина поднял четыре пальца, показывая, что прибыл капитан, но морские пехотинцы и фалрепные не встречали Хорнблауэра у борта – флот не может оказывать почести всяким самозванцам. Однако Харди был на палубе – громадный, на голову выше остальных. При виде Хорнблауэра его мясистое лицо осветилось изумлением.
– Господи, и впрямь Хорнблауэр, – сказал Харди, шагая вперед с протянутой рукой. – С возвращением, сэр. Как вы здесь оказались, сэр? Как отбили "Волшебницу"? Как…
Харди хотел сказать "как вернулись с того света?", но такой вопрос припахивал бы невежливостью. Хорнблауэр пожал протянутую руку и с удовольствием ощутил под ногами шканцы линейного корабля. Он не мог говорить, то ли от полноты сердца, то ли просто от усталости, во всяком случае, на вопросы Харди он не ответил.
– Идемте ко мне в каюту, – любезно предложил Харди. Флегматик по натуре, он, тем не менее, способен был понять чужие затруднения.
В каюте, на обитом мягкими подушками рундуке, под портретом Нельсона в переборке, Хорнблауэр немного пришел в себя. Вокруг поскрипывала древесина, за большим кормовым окном колыхалось море. Он рассказал о себе, вкратце, несколькими сжатыми фразами – Харди, сам немногословный, слушал внимательно, тянул себя за ус и кивал после каждой фразы.
– Атаке на Росас был посвящен целый "Вестник", – сказал он. – Тело Лейтона привезли в Англию и похоронили в соборе Св. Павла.
У Хорнблауэра поплыло перед глазами, приветливое лицо и пышные усы Харди скрыл туман.
– Так он убит? – спросил Хорнблауэр.
– Умер от ран в Гибралтаре.
Значит, леди Барбара овдовела – овдовела шесть месяцев назад.
– Вы не слышали о моей жене? – спросил Хорнблауэр.
Харди, как ни мало интересовался женщинами, не удивился вопросу и не увидел его связи с предыдущим.
– Я читал, что правительство назначило ей содержание, когда пришло известие о… о вашей смерти.
– А больше ничего? Она должна была родить.
– Не знаю. Мы в море уже четыре месяца.
Хорнблауэр опустил голову. Весть о гибели Лейтона окончательно выбила его из равновесия. Он не знал, радоваться ему или печалиться. Леди Барбара по-прежнему для него недоступна, и, возможно, вновь выйдет замуж.
– Ну, – сказал Харди. – Позавтракаете?
– Буш и старшина моей гички на тендере, – сказал Хорнблауэр. – Я прежде должен позаботиться о них.
XVI
Они завтракали, когда в каюту вошел мичман.
– С мачты заметили эскадру, сэр, – доложил он, обращаясь к Харди.
– Очень хорошо.
Мичман вышел, и Харди вновь повернулся к Хорнблауэру.
– Я должен доложить о вас его милости.
– Он еще командует? – изумился Хорнблауэр. Он не ожидал, что правительство даст адмиралу лорду Гамбиру дослужить его три года главнокомандующим после губительного бездействия на Баскском рейде.
– Он спускает флаг в следующем месяце, – мрачно отвечал Харди (большинство офицеров мрачнели, говоря о Тоскливом Джимми). – Трибунал оправдал его вчистую, так что его поневоле оставили до конца срока.
Тень смущения пробежала по лицу Харди – он упомянул о трибунале в присутствии человека, которому это испытание еще предстоит.
– Полагаю, ничего другого не оставалось, – ответил Хорнблауэр, думая о том же, что и его собрат. Захочет ли трибунал оправдать безвестного капитана?
Харди нарушил неловкое молчание.
– Подниметесь со мной на палубу? – спросил он. Под ветром на горизонте возникла длинная колонна идущих в бейдевинд кораблей. Они шли ровным строем, словно скованные цепью. Ла-Маншский флот на маневрах – восемнадцать лет постоянных учений принесли ему безусловное превосходство над всеми флотами мира.
– "Виктория" впереди, – сказал Харди, передавая Хорнблауэру подзорную трубу. – Сигнальный мичман! "Триумф" – флагману. Имею на борту…"
Пока Харди диктовал, Хорнблауэр смотрел в подзорную трубу. Длинную-предлинную колонну возглавлял трехпалубник под адмиральским флагом на грот-мачте, широкие полосы по бортам сверкали на солнце. Флагман Джервиса при Сан-Висенти, Худа в Средиземном море, Нельсона при Трафальгаре. Теперь это флагман Тоскливого Джимми – так жестоко шутит судьба.
На сигнальном фале "Виктории" распустились флажки.
Харди диктовал ответ.
– Адмирал приглашает вас к себе, сэр, – сказал он, закончив и поворачиваясь к Хорнблауэру. – Надеюсь, вы сделаете мне честь, воспользовавшись моей гичкой?
Гичка "Триумфа" была покрашена лимонно-желтой краской с черной каймой, весла тоже; команда была в лимонных фуфайках с черными шейными платками. Хорнблауэр садился на кормовое сиденье – рука еще ныла от крепкого пожатия Харди – и мрачно думал, что никогда не имел средств наряжать команду своей гички. Это было его больное место. Харди, должно быть, богат – призовые деньги после Трафальгара и пенсион почетного полковника морской пехоты. Лучше не сравнивать. Харди – баронет, богатый, прославленный, он сам – нищий, безвестный, в ожидании суда.
На борту "Виктории" его приветствовали честь по чести – морские пехотинцы взяли на караул, фалрепные в белых перчатках козыряли, боцманские дудки заливались свистом, капитан на шканцах с готовностью протянул руку – странно, ведь перед ним человек, которого вскорости будут судить.
– Я – Календер, капитан флота, – сказал он. – Его милость в каюте и ждет вас.
Он повел Хорнблауэр вниз, на удивление приветливый.
– Я был первым на "Амазонке", – напомнил он, – когда вы служили на "Неустанном". Помните меня?
– Да, – ответил Хорнблауэр. Он не сказал этого сам, боясь, что его поставят на место.
– Как сейчас помню – Пелью тогда о вас рассказывал.
Что бы ни говорил о нем Пелью, это могло быть только хорошее. Именно его горячей поддержке Хорнблауэр был обязан своим повышением. Со стороны Календера очень любезно было заговорить об этом в трудную для Хорнблауэра минуту.
Лорд Гамбир, в отличие от Харди, не позаботился о пышном убранстве каюты – самым заметным ее украшением была огромная Библия в окованном медью переплете. Сам Гамбир, насупленный, с отвислыми щеками, сидел под большим кормовым окном и диктовал писарю, который при появлении двух капитанов поспешно ретировался.
– Доложите пока устно, сэр, – велел адмирал. Хорнблауэр набрал в грудь воздуха и начал. Он вкратце обрисовал стратегическую ситуацию на момент, когда повел "Сатерленд" против французской эскадры у Росаса. Самой битве он уделил лишь одно или два предложения – эти люди сражались сами и легко восполнят пропущенное. Он рассказал, как изувеченные корабли дрейфовали в залив Росас, под пушки, и как подошли на веслах канонерские шлюпки.
– Сто семьдесят человек были убиты, – сказал Хорнблауэр. – Сто сорок пять ранены, из них сорок четыре умерли до того, как я покинул Росас.
– Господи! – воскликнул Календер. Его поразило не число умерших в госпитале – соотношение было вполне обычное – но общее количество потерь. К моменту капитуляции из строя вышло больше половины команды.
– Томсон на "Леандре" потерял девяносто два человека из трехсот, милорд, – продолжил он. Томсон сдал "Леандр" французскому линейному кораблю у Крита после обороны, заслужившей восторг всей Англии.
– Мне это известно, – сказал Гамбир. – Пожалуйста, продолжайте, капитан.
Хорнблауэр поведал, как наблюдал за разгромом французской эскадры, как Кайяр повез его в Париж, как он бежал и чуть не утонул. О замке де Грасай и путешествии по Луаре он упомянул вскользь – это не адмиральского ума дело – зато похищение "Аэндорской волшебницы" описал в красках. Тут подробности были важны, потому что британскому флоту в его разносторонней деятельности, возможно, пригодятся детальные сведения о жизни Нантского порта и навигационных трудностях нижнего течения Луары.
– Фу ты, Господи, – сказал Календер, – как же вы это преспокойно выкладываете. Неужели…
– Капитан Календер, – перебил его Гамбир, – я уже просил вас не богохульствовать. Я буду очень недоволен, если это повторится. Будьте добры, продолжайте, капитан Хорнблауэр.
Оставалось рассказать только о перестрелке с лодками возле Нуармутье. Хорнблауэр продолжил так же официально, однако на этот раз остановил его сам Гамбир.
– Вы упомянули, что открыли огонь из шестифунтовой пушки, – сказал он. – Пленные гребли, и надо было вести корабль. Кто заряжал пушку?
– Я, милорд. Мне помогал французский лоцман.
– М-м. И вы их отпугнули?
Пришлось Хорнблауэру сознаться, что он потопил две из трех посланных в погоню лодок. Календер присвистнул удивленно и восхищенно, Гамбир только сильнее нахмурился.
– Да? – сказал он. – А потом?
– До полуночи мы шли на веслах, милорд, потом задул бриз. На заре мы встретили "Триумф".
В каюте наступило молчание, нарушаемое лишь шумом на палубе. Потом Гамбир шевельнулся.
– Полагаю, капитан, – сказал он, – вы не забыли возблагодарить Господа за ваше чудесное избавление. Во всем происшедшем усматривается перст Божий. Я поручу капеллану в сегодняшней вечерней молитве особо выразить вашу благодарность.
– Да, милорд.
– Теперь изложите ваше донесение письменно. Подготовьте его к обеду – надеюсь, вы доставите мне удовольствие, отобедав с нами? Тогда я смогу вложить ваш рапорт в пакет, который отправляю Их Сиятельствам.
– Да, милорд.
Гамбир глубоко задумался.
– "Аэндорская волшебница" может доставить депеши, – сказал он. Подобно любому адмиралу в любой точке земного шара, он был вечно одолеваем проблемой – как поддерживать связь, не ослабляя основную эскадру. Неожиданно свалившийся с неба тендер оказался для него подарком судьбы. Он все еще думал.
– Вашего лейтенанта, Буша, я назначу на нее капитан-лейтенантом, – объявил он наконец.
Хорнблауэр даже задохнулся. Если офицера назначают капитан-лейтенантом, это значит, что через год он почти наверняка станет капитаном. Это право повышать в звании и составляло самую ценимую из адмиральских милостей. Буш заслужил эту награду, однако удивительно, что Гамбир решил повысить именно его – у адмирала всегда найдется любимый лейтенант, или племянник, или сын старого друга, который ждет первой вакансии. Можно представить, как обрадуется Буш. Вот и он на пути к адмиральскому чину – теперь до собственного флага надо только дожить.
Однако это не все, далеко не все. Произвести первого лейтенанта в следующее звание значит поощрить его капитана. Своим решением Гамбир публично – а не просто в личной беседе – признал действия Хорнблауэра правильными.
– Спасибо, милорд, спасибо, – сказал Хорнблауэр.
– Конечно, она – ваш трофей, – продолжил Гамбир. – Правительство купит ее по возвращении в Англию.
Об этом Хорнблауэр не подумал. Еще не меньше тысячи фунтов в его кармане.
– Вот вашему старшине привалило, – хохотнул Календер. – Вся доля нижней палубы достанется ему.
Это тоже было верно. Браун получит четвертую часть платы за "Аэндорскую волшебницу". Он сможет купить домик с землей или открыть свое дело.
– "Аэндорская волшебница" подождет, пока вы приготовите донесение, – объявил Гамбир. – Я пришлю вам своего секретаря. Капитан Календер предоставит вам каюту и все необходимое. Надеюсь, вы пока погостите у меня – я отплываю в Портсмут на следующей неделе. Так, я полагаю, будет удобнее всего.
Последние слова тактично намекали на то, что занимало мысли Хорнблауэра с самого его прибытия на флагман, и чего разговор еще ни разу не коснулся – на предстоящий трибунал по делу о капитуляции "Сатерленда". До суда Хорнблауэр находится под арестом, и, согласно старой традиции, на это время поручается присмотру равного по званию офицера – о том, чтобы отослать его домой на "Аэндорской волшебнице", не может идти и речи.
– Да, милорд, – сказал Хорнблауэр.
Пусть Гамбир держится с ним любезно, пусть Календер открыто высказывает свое восхищение – при мысли о трибунале у Хорнблауэра комок подступил к горлу и во рту пересохло. Те же симптомы мешали ему диктовать донесение толковому молодому священнику, который вскоре явился в каюту, куда проводил Хорнблауэра Календер.
– "Оружье и мужей пою", – процитировал адмиральский секретарь после первых сбивчивых фраз Хорнблауэра – тот, естественно, начал с битвы у Росаса. – Вы начинаете in media res, сэр, как пристало хорошему эпическому повествованию.
– Это официальное донесение, – буркнул Хорнблауэр – и продолжает мой последний рапорт адмиралу Лейтону.
Маленькая каюта позволяла сделать три шага вперед, три шага назад, и то согнувшись чуть не вдвое – какого-то несчастного лейтенанта выселили отсюда, чтобы освободить место Хорнблауэру. На флагмане, даже на большой трехпалубной "Виктории", спрос на каюты всегда превышает предложение – надо разместить адмирала, капитана флота флаг-адъютанта, секретаря, капеллана и остальную свиту. Хорнблауэр сел на двенадцатифунтовую пушку возле койки.
– Продолжайте, пожалуйста, – велел он. – Учитывая сложившуюся обстановку, я…
Наконец Хорнблауэр продиктовал последние слова – в третий раз за это утро он пересказывал свои приключения, и они потеряли в его глазах всякую прелесть. Он был измотан до предела – примостившись на пушке, он уронил голову на грудь… и внезапно проснулся. Он действительно задремал сидя.
– Вы устали, сэр, – сказал секретарь.
– Да.
Он заставил себя очнуться. Секретарь смотрел на него сияющими от восторга глазами, прямо как на героя. От этого Хорнблауэру сделалось неуютно.
– Если вы подпишите здесь, сэр, я запечатаю и надпишу.
Секретарь соскользнул со стула, Хорнблауэр взял перо и подмахнул документ, на основании которого решится его участь.
– Спасибо, сэр, – сказал секретарь, собирая бумаги. Хорнблауэру было не до него. Он ничком рухнул на койку, не думая, как это выглядит со стороны. Его стремительно повлекло вниз, в темноту – он захрапел раньше, чем секретарь вышел, и не почувствовал касания одеяла, когда пять минут спустя секретарь на цыпочках вернулся его укрыть.
XVII
Что-то нестерпимо болезненное возвращало Хорнблауэра к жизни. Он не хотел возвращаться. Мучением было просыпаться, пыткой – отпускать ускользающее забытье. Хорнблауэр цеплялся за последние остатки сна, тщетно пытаясь удержать, и, наконец, с сожалением отпустил. Кто-то мягко тряс его за плечо. Он резко пришел в сознание, заворочался и увидел склонившегося над собой секретаря.
– Адмирал обедает через час, сэр, – сказал тот. – Капитан Календер подумал, что вам нужно будет время приготовиться.
– Да, – отвечал Хорнблауэр ворчливо. Он машинально потрогал щетину на подбородке. – Да.
Секретарь стоял очень скованно, и Хорнблауэр взглянул на него с любопытством. У секретаря было странное, напряженное лицо, за спиной он прятал газету.
– В чем дело? – спросил Хорнблауэр.
– Плохие вести для вас, сэр, – сказал секретарь.
– Какие вести?
Сердце у него упало. Может быть, Гамбир передумал. Может быть, его посадят под строгий арест, будут судить, приговорят и расстреляют. Может быть…
– Я вспомнил, что читал об этом в "Морнинг Кроникл" три месяца назад, сэр, – сказал секретарь. – Я показал газету его милости и капитану Календеру. Они решили, что вам нужно прочесть как можно скорее. Его милость сказал…
– Где читать? – спросил Хорнблауэр, протягивая руку за газетой.
– Плохие новости, сэр, – нерешительно повторил секретарь.
– Показывайте, черт вас побери.
Секретарь протянул газету, пальцем указывая абзац.
– Бог дал. Бог взял, – произнес он. – Благословенно имя Господне.
Сообщение было кратко.
С прискорбием извещаем, что седьмого числа сего месяца скончалась от родов миссис Мария Хорнблауэр, вдова убитого Бонапартом капитана Горацио Хорнблауэра. Горестное событие произошло на квартире миссис Хорнблауэр в Саутси, и, как нам сообщили, ребенок, прелестный мальчик, здоров.
Хорнблауэр перечитал дважды и начал читать в третий раз. Мария умерла, Мария, нежная, любящая.
– Вы найдете утешение в молитве, сэр, – говорил секретарь, но Хорнблауэр его не слышал.
Марии нет. Она умерла в родах. Учитывая, в каких обстоятельствах он сделал ей этого ребенка, он все равно что убийца. Марии нет. Никто, решительно никто не встретит его в Англии. Мария стояла бы рядом на суде и не поверила бы в его вину, каков бы ни был вердикт. Хорнблауэр вспомнил слезы на ее грубых красных щеках, когда она, прощаясь, обнимала его в последний раз. Тогда его немного утомило это обязательное трогательное прощанье. Теперь он свободен – осознание настигало его постепенно, как струя холодной воды в горячей ванне. Это нечестно! Нечестно по отношению к Марии! Он хотел свободы, но не такой же ценой! Она заслужила его внимание, его доброту, заслужила своей преданностью, и он безропотно лелеял бы ее до конца жизни. Сердце его разрывалось от жалости.