В кафе и пабах ближе к Вестминстеру, на Пикадилли, Стрэнде, Пэлл-Мэлл или Трафальгарской площади, где публика была "чище", то бишь сословно выше - состояла из чиновников, мелких торговцев и предпринимателей, юристов, врачей, учителей - и где разговоры шли главным образом о политике, журналисты всегда оказывались в центре внимания. Они отличались крикливостью, безапелляционностью, всезнайством, кичились близостью к правительству и парламенту, интересы Великобритании ставили превыше всего и нападали в своих высказываниях на главного, якобы, противника этих интересов Россию. Все дискуссии вертелись вокруг предполагаемого захвата русскими Балкан, Константинополя и Проливов, раздела несчастной Османской империи, ради спасения которой Англия немедленно должна отправить свой флот в Черное море… Собственно, их и дискуссиями-то нельзя было назвать, поскольку каждое такое высказывание сопровождалось одобрительными аплодисментами, а то и криками "браво!". Эти аплодисменты и крики одобрения хулителям России недвусмысленно говорили о настроениях тех, кто создает так называемое общественное мнение. Это "общество" жаждало войны и приветствовало ее. "Послать бы вас самих в окопы, - с тихой яростью думал Николай Николаевич, - там бы вы быстро вылечились от воинственной лихорадки".
Много домыслов услышал Муравьев и об императоре Николае Павловиче и его семействе: о природной кровожадности русского царя, который якобы любит травить людей медведями; о дегенеративности царской семьи, которая спасается от полного вырождения только тем, что наследники женятся на немецких принцессах, но от этого становятся, подобно немцам, глупее и глупее; о том, что в императорском дворце устроена баня, где парятся вместе мужчины и женщины, а потом пьют водку и спят все со всеми. И много еще всякой грязной всячины.
Однажды он не вытерпел этой галиматьи, стукнул кружкой о стол так, что эль выплеснулся на скатерть, и встал, намереваясь дать укорот особенно злоязыкому щелкоперу, но тут за спиной раздался негромкий, однако твердый голос, причем говорящий по-русски:
- Спокойно, генерал Муравьев. Не делайте глупостей. Садитесь.
Голос был, как ни удивительно, женский. Собственно, это и удержало его от немедленного возмущения. Он хотел обернуться, но тот же голос удержал:
- Я сказала: садитесь. Поворачиваться не надо. Через полчаса жду вас в Гросвенор-Сквер-Гардене, напротив вашей гостиницы. Повторяю: через полчаса.
Он сел и все-таки обернулся, и успел увидеть мелькнувшие в дверях кафе полосатое платье и шляпку с какими-то цветами.
Ну, и что это было, вернее, кто это был? - спросил он себя, небольшими глотками допивая эль. Какой-то наш агент, удержавший именитого туриста от безрассудного поступка? Во всяком случае, по зрелом размышлении следует признать: если бы он, Николай Николаевич, начал свару с грязным витийствующим клеветником, это ничем хорошим для него бы не кончилось. В одном из вполне респектабельных пабов он видел, как разъяренная орава британских "патриотов" едва не разорвала в клочья седовласого джентльмена, осмелившегося задать очередному оратору невинный вопрос: а есть ли живые свидетели всех этих ужасов кровожадности и безнравственности русских? Каким-то чудом джентльмен вырвался и сбежал, провожаемый вульгарным улюлюканьем и разбойничьим свистом благонамеренных соотечественников.
Через полчаса, но уже в сумерках, генерал Муравьев вошел в Гросвенор-Сквер-Гарден, сад, расположенный через улицу перед его отелем.
Отель он выбрал по совету Ивана Демьяновича Булычева, с которым встретился в Байонне. К Ивану Демьяновичу Николай Николаевич относился с большой симпатией и уважением, поскольку из всей комиссии сенатора Толстого, ревизовавшей Восточную Сибирь (после чего был уволен генерал-губернатор Руперт), только Булычев и князь Георгий Львов решились поехать в Охотск и Камчатку, и от них впоследствии новый генерал-губернатор узнал много для себя полезного. Булычев приехал в Байонну прямо из Лондона и был переполнен восторженными впечатлениями. Ему как любителю старины чрезвычайно понравился стиль отеля, построенного почти сто лет назад, - изысканный и в то же время уютный; его очаровали высокие потолки, мраморный пол, мебель ценных пород дерева; колонны из красного гранита, поддерживающие архитрав портика главного входа, тяжелые бронзовые двери которого открывали два статных швейцара в красно-синих ливреях (цвета английского флага), богато украшенных золотым шитьем. Стиль пришелся по душе и Муравьеву, правда, для его тощего кошелька он оказался накладным, но генерал махнул рукой: э-эх, один раз живем! и снял одноместный номер на неделю. Зато, усмехался он, сэкономил на переездах, поскольку все достопримечательности столицы Туманного Альбиона оказались в пределах десяти-пятнадцатиминутной поездки в кэбе. Единственное, что его огорчало, это отсутствие рядом с ним его Катюши. С ней он мог бы поделиться непосредственными впечатлениями - их было великое множество, - а приходилось все держать в себе: восторги и негодования накладывались в душе слоями, и он предчувствовал, что по возвращении в Париж многие яркие детали померкнут и останется лишь нечто общее, подобное покрывалу на новом памятнике, обрисовывающему какие-то выпирающие части монумента, но скрывающему его оригинальную красоту. Только покрывало это, увы, уже не сдернешь.
Понравился Муравьеву и сам Гросвенор-Сквер-Гарден - большой по русским меркам, но ни в малейшей степени не сравнимый по величине с соседним огромным Гайд-парком, - зеленый островок посреди вздыбленных каменных волн городских построек. По сути, это была большая лужайка, окаймленная каштанами и липами, под которыми стояли деревянные белые скамейки со спинками. Улица Гросвенор-Сквер огибала сад с трех сторон, с четвертой, западной, стороны он почти вплотную примыкал к зданию посольства Соединенных Штатов Америки. Весьма уютный уголок и для одиночного отдыха, и для приватных встреч.
Муравьев выбрал скамейку под развесистым каштаном, благо ни одна не была занята, сел и закурил сигариллу. Из его "засады" хорошо были видны оба входа в сад - их высвечивали уличные газовые фонари - и пропустить появление женщины он бы никак не смог. До назначенного времени оставалось несколько минут. Николай Николаевич пускал из ноздрей тонкие струйки ароматного дыма и усмехался сам себе, с немалой долей иронии думая над свалившимся на него приключением. Ответа на вопрос "кто бы это мог быть?" по-прежнему не находилось. Другое дело - зачем назначена встреча. Просто предупредить об опасности могла любая русская, живущая в Лондоне. Хотя… как бы она определила, что он - тоже русский, да еще и узнала его? Значит, не любая. Кроме того, какие-то интонации в ее голосе показались ему смутно знакомыми - как будто прилетевшими из не столь уж далекого прошлого. Но, как ни напрягал он память, вспомнить не сумел. Ничего, еще несколько минут - и все загадки разрешатся…
Видимо, он слишком погрузился в прошлое, пытаясь найти ответы, потому что совершенно не заметил, когда и как таинственная женщина появилась рядом с ним. Вот только что никого поблизости не было, никто не входил в сад, а она уже сидит возле него на скамейке. Словно вечерний воздух вдруг уплотнился, образовав эту изящную легкую фигуру. Полосатое платье перехвачено в тонкой талии одноцветным кушаком (в бледно-голубоватом газовом свете истинные цвета не разобрать - все кажется черно-белым); руки в длинных белых перчатках, выше - белые же облегающие рукава, резко расширяющиеся у локтей и снова сужающиеся к плечам; кружева закрывают верхнюю часть груди до горла. На голове - шляпка с широкими полями, отороченными кружевами, тулья украшена цветами; лицо скрыто белой вуалью. На левой руке - белая сумочка. "Элегантно, черт возьми", - подумал Муравьев, одним взглядом охватив всю ее целиком и отметив детали одежды, названий которых он не знал, однако догадывался, что они весьма и весьма модны.
"Но как она умудрилась незаметно просочиться (он не нашел другого подходящего слова) в сад?!"
- Я пришла раньше, - сказала женщина, словно прочитав его мысли. - Там, позади вас, есть еще одна скамейка.
Говорила она по-русски, но теперь он уже явственно различил какой-то акцент. Возможно, английский. И снова повторилась тревожащая знакомая интонация.
- Кто вы и что вам надо? - Он постарался, чтобы тон был спокойным, даже немного равнодушным. Еще и пепел с сигариллы стряхнул этаким небрежным жестом. - Откуда вы меня знаете и почему оказались рядом? Следили за мной? По какому праву?
- Да не волнуйтесь вы так! - Он не увидел под вуалью, но она явно усмехнулась.
- И не думаю! - Он снова стряхнул пепел, хотя на кончике сигариллы его уже не было. Заметил это и рассердился. - С чего вы взяли?
- Столько вопросов сразу задают обычно встревоженные люди.
- Столько вопросов возникает у нормального человека, когда с ним говорят загадками.
- Хорошо, не будем спорить. Я развею некоторые ваши недоумения, но не все. Да, я следила за вами. Два дня, после того как случайно увидела на прогулке в Гайд-парке. Спасла вас сегодня от больших неприятностей.
- Это я понял, - кивнул Муравьев. - Благодарю. Но уж очень развязно по отношению к августейшей фамилии вел себя этот журналист. Так ведут себя только откровенные враги.
- А что, русские патриоты будут вести себя иначе, если кто-то затронет их национальные интересы? Насколько я знаю русских, так называемый квасной патриотизм у них в крови. - Женщина откровенно саркастически засмеялась. - Во Франции его называют лакейским патриотизмом.
Муравьев разозлился. Почувствовал, как лицо запылало от прилившей крови. Отбросил погасшую сигариллу и обеими руками вцепился в трость, словно собрался обрушить ее на противника.
- Генера-ал, - почти пропела женщина, - остыньте. Я не хотела вас обидеть.
Муравьев осадил себя. Передохнул.
- Не все патриоты у нас квасные, - хрипло сказал он. - А тем более лакейские. Есть и настоящие радетели за Отечество.
- Есть, есть, и вы - один из них, - снова засмеялась она, однако совершенно другим смехом. В нем теперь не было сарказма и даже проскользнуло что-то похожее на дружелюбие. - А за десять лет, генерал, вы почти нисколько не изменились.
- Десять лет? - насторожился он.
- Ну, почти десять. Время так быстро летит!
И теперь он узнал ее. По этой фразе, которую она не раз говорила с неповторимой чувственной интонацией после бурной ночи в спальне начальника Четвертого отделения Черноморской линии генерал-майора Муравьева.
- Алиша… - произнес он как-то неопределенно: не то утверждая, не то спрашивая.
2
Жанно и Франсуа провели Катрин сначала по железной винтовой лестнице вниз, в подвал, а там - по лабиринту освещенных факелами коридоров с каменными стенами, в которых были проемы на манер дверных, но двери заменяли железные решетки с висячими замками. Глухие помещения за решетками пустовали, и только в одном что-то шевельнулось, когда они проходили мимо, - оглянувшись, Катрин увидела заросшее косматой бородой лицо, прильнувшее к решетке, и пальцы рук, вцепившиеся в прутья. Вслед им раздалось рычание, в котором можно было разобрать слово "зверство". В голове промелькнуло: "замок Иф", "Эдмон Дантес" у себя дома, в шато Ришмон д’Адур Катрин как раз успела прочитать роман "Граф Монте-Кристо", и в памяти легко всплывали мрачные картины тюремного замка, в котором 14 лет томился невиновный заключенный.
Ей стало зябко, но тут они подошли к еще одной винтовой лестнице, по которой поднялись на площадку перед дубовой лакированной дверью; за дверью оказалась небольшая зала. Она была пуста, если не считать письменного стола с вольтеровским креслом за ним и простого стула на некотором расстоянии перед ним. За спинкой кресла виднелась еще одна дверь.
Тайные агенты - а Катрин не сомневалась, что попала в руки тайной полиции, ведь, пожалуй, об этом предупреждал ее комиссар Коленкур, - усадили задержанную на стул и встали за спиной.
Скрипнула дверь за креслом, и в залу вошел широкогрудый невысокий мужчина средних лет. Зачесанные назад прямые темные с проседью волосы открывали высокий лоб с залысинами; под кустистыми бровями светились умные глаза. Тонкий нос с горбинкой слегка нависал над большим, похожим на жабий, ртом. На левой стороне груди коричневого сюртука красовалась серебряная пятилучевая звезда ордена Почетного легиона на алой ленте с желто-красной розеткой - знак командора ордена.
Вошедший наклонил голову, видимо, здороваясь с Катрин (она кивнула в ответ), и мановением руки отпустил агентов. Она услышала, как за спиной удалились мягкие шаги и щелкнула замком входная дверь. Командор ордена опустился в вольтеровское кресло и откинулся на высокую прямую спинку.
- Может быть, для начала месье представится? - спросила Катрин, смело взглянув в глаза незнакомцу.
- Виконт де Лавалье, - мягко скользнул в уши глубокий баритон. - Шеф специального отдела "Сюртэ Женераль". Вам это о чем-нибудь говорит?
- О да! Ведь это вы подсылали ко мне Анри Дюбуа и скорее всего ваше задание выполняла в нашей семье Элиза Христиани? - Катрин решила играть в открытую: собственно, что ей терять? - Правда, у меня сложилось впечатление, что они ничего не знали друг о друге.
Лавалье помедлил с ответом, возможно, тоже решал, как себя вести.
- Насчет Дюбуа отрицать не стану, и они действительно не были знакомы, но почему вы решили, что Элиза Христиани - тоже наш агент?
- А разве нет?
Лавалье пропустил вопрос мимо ушей, направив диалог в свое русло:
- Вы недавно побывали в шато Дю-Буа и, конечно, узнали о письме генерала Муравьева…
- Это не его письмо! - резко прервала его Катрин.
Лавалье с интересом посмотрел на нее:
- Хорошо. Об этом поговорим чуть позже. А пока…
- А пока, господин виконт, я хочу знать, - решительно перебила его Катрин, - на каком основании меня, подданную Российской империи, ничем не нарушившую законов Франции, хватают, как преступницу, применяя насилие и обездвиживающие средства, привозят в неизвестное место против моей воли и, похоже, собираются подвергнуть допросу? Я буду жаловаться императору французов!
- Ой-ой-ой, сколько неподдельного пафоса! Сколько экспрессии! - воскликнул, не повышая голоса, Лавалье. И продолжил проникновенно: - Мадам, мои подчиненные не причинили вам ни малейшего вреда. Я в этом абсолютно уверен. Только небольшое неудобство в виде эфира, чтобы не привлекать ненужного - подчеркиваю: для вас ненужного - внимания. Ведь, если бы вздумали кричать - а вы обязательно стали бы звать на помощь, - вас пришлось бы объявить проституткой, обокравшей клиента. Согласитесь, неприятного в этом было бы намного больше, чем в десятиминутном обмороке.
Катрин была настолько ошарашена вероятностью объявления ее проституткой, что не нашлась, что сказать, однако ее возмущение не имело границ. Она разводила руками и открывала рот, но слов не было.
Виконт подождал, пока задержанная немного успокоится, и неторопливо сказал:
- Хочу пояснить в отношении жалобы. Жаловаться императору французов - это, разумеется, ваше право. В теории. А на практике оно появится у вас, в зависимости от того, чем закончится наша встреча.
- Вы мне угрожаете?! - снова вскинулась Катрин.
- Нет. Информирую. Но давайте продолжим. Итак, историю с письмом вы уже знаете. Знаете, что источником информации о вас послужила Христиани… А все-таки, почему вы решили, что она - наш агент? Раз уж мы начали, давайте говорить начистоту.
- Я не решила - просто предположила. Вспомнила, как она интересовалась делами мужа, его планами… Как рвалась в поездку на Камчатку. Я-то думала: жажда романтики, - а теперь поняла: ей важно было своими глазами увидеть состояние дорог и самой Камчатки. А тут и открытие Невельского подоспело. Вы ведь знаете об этом открытии?
- Разумеется, - кивнул Лавалье. - Я узнал о нем раньше вашего императора. Я имею в виду - российского.
- Ну вот!.. Прочитав письмо и вспомнив некоторые факты, я все сопоставила и пришла к выводу…
- Да вы прирожденная разведчица! - восхищенно рокотнул баритон виконта. - Но, понимаете ли, дело в том, что мадемуазель Христиани не является нашим штатным агентом. Как бы это сказать… Она нам помогала по нашей просьбе, вернее, по поручению своего мецената, которого весьма убедительно попросили мы. А теперь меценат потребовал ее возвращения в Европу, у него большие виды на ее концертную деятельность. И ей нужна замена!
Произнеся последнюю фразу с явным восклицанием, Лавалье уставился своими умными черными глазами на Катрин, несомненно, рассчитывая на определенную реакцию. И Катрин не обманула его ожиданий.
- Вы хотите, чтобы я заменила Элизу, и полагаете, что я соглашусь?!
- Но вы же умная женщина, мадам, и должны понимать, что выхода у вас нет.
В бархатном голосе виконта металлической струной прозвенела торжествующая нотка, а может быть, это Катрин только показалось, но у нее внутри, где-то чуть ниже сердца, зародился и быстро стал расти комочек злости, подобный холодному снежку, на который налипали новые порции снега (вспомнилось, как они с Мишей Волконским лепили снежную бабу). "Ну, мы еще посмотрим, кто кого!" - подумала она, и от этой дерзкой мысли ей стало легче и веселее.
- Выход есть всегда, - сказала Катрин и улыбнулась.
- Не скажите, - покачал головой Лавалье. - Отказаться вы не можете. Ну, если только предпочтете умереть, просто исчезнуть в наших подвалах. Вам их показали? Но, если даже так случится…
Он сделал театральную паузу, несколько секунд, давая ей прочувствовать сказанное. И она действительно ощутила вдруг леденящий выдох смерти, вместе с которым донеслось: "Зверррство!" - и прошептала:
- Вы не посмеете… - в то же время чувствуя, что посмеют. Вот возьмут и прямо из этой залы спустят в подвал, в одну из камер за решеткой. Теперь-то она понимала, что это - тюремные камеры, и что ее специально провели сюда через подвал. И никто не узнает, куда она пропала. Она представила бессилие Николя, который, конечно, в поисках ее перевернет всю Францию, и ей стало безумно жалко его, себя, друзей…
Нет, это невозможно, ее просто пугают. Надо взять себя в руки! И она действительно успокоилась, не предполагая, какой новый иезуитский удар готовит ей Лавалье.
- Мало того, что вы умрете, - мягким саваном обволакивал ее баритон, - в глазах мужа вы еще предстанете шпионкой. - Катрин изумленно вскинула голову. - Видите ли, благодаря Элизе Христиани у меня имеются рабочие материалы секретных отчетов генерал-губернатора Восточной Сибири императору, писанные вашей рукой. Он ее, конечно, знает: вы же часто помогаете мужу, переписывая отчеты и донесения. Так что есть чему поверить. А потом, немного позже, я постараюсь, чтобы император - ваш император! - узнал, что его любимец-генерал работает на французскую разведку - иначе как бы эти материалы оказались в моих руках?
О боже! В ее сердце вцепились когти ужаса, но тут же проскочила спасительная мысль: он говорит "я", "у меня", "в моих руках" значит, держит все у себя?! Значит, не будет его - исчезнет опасность! Катрин схватилась за сумочку, лежавшую на коленях, сунула в нее руку, и гладкая рукоять револьвера сама легла в ладонь.
- Оставьте, мадам, свой "лефоше" в покое, - четко произнес виконт. - Я знаю, что вы превосходно стреляете, но я это делаю быстрее и лучше. - В его руке неизвестно откуда появился небольшой тупорылый двуствольный пистолет, направленный на нее. - Франсуа и Жанно были предупреждены, и я, честно говоря, удивился, что вы не попытались воспользоваться своим оружием.