Он бросился к пану Янеку, который повалился на пол, в предсмертной судороге обеими руками совлекая за собой ворох книг и пергаментных свитков.
Когда император поднялся, держа в руках окровавленный циркуль, выдернутый из раны, лицо его было бледно, как у полунощного призрака, а очи - безумны.
- Это ты убил его, - сказал он, уколов острием Петра, отчего на камзоле осталось маленькое пятнышко крови. - Ты моложе и проворнее нас, ты еще мог бы подскочить и помешать этому, но ты так не поступил, поскольку ты желал его смерти. Но не помышляй, проклятый, что тем самым будто бы что-то изменилось в твою пользу. Теперь ступай, опустись на колени, сложи руки и проси небеса, чтоб нам удалось найти его Камень, который мы станем искать в вашем доме так, как еще никто ничего не искал, слезно моли небеса и помогай нам в наших поисках хотя бы молитвою, потому что, если бы случилось так, что мы не найдем Философского камня, на тебя падет вся тяжесть нашего разочарования и гнева и тебе придется столь худо, что этот покойник в своей могиле содрогнется от ужаса над тем, что мы содеем с тобою.
Кивнув стражникам, чтобы Петра увели, император, стеная и воя, набросился с кулаками на мертвого пана Янека.
- Отдай мне Философский камень, - требовал он, захлебываясь слезами. - Воскресни, пробудись и отдай мне свой Камень! Слышишь? Ты мертв, и наши глупые людские дела, которые имели для тебя такое значение, сейчас тебе совершенно безразличны. Какая тебе разница, что принесет твой Камень - благословение или проклятие, рай или ад, день или ночь? Ты - над нами, над людьми, над вещами, ты где-то в ином мире и потому можешь отдать мне то, в чем при жизни отказывал, - проснись же на одно мгновенье и скажи, где ты спрятал Камень!!!
Однако пан Янек остался безмолвен и только тихо, задумчиво улыбался.
Часть вторая
ДА БУДЕТ ПРОКЛЯТО ИМЯ ГАМБАРИНИ!
НО ЖИВ ЕЩЕ ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК
Это случилось в середине лета, потом истекло еще шесть недель, а Петр все еще сидел в одиночной камере. Где-то в конце сентября ранним утром его посадили на телегу и с эскортом числом в пять человек доставили в крепость под названием Српно, что неподалеку от Бенешова, на юге от Праги.
Это было старинное дворянское гнездо, помнившее еще времена короля Вацлава Второго: после прекращения рода српновцев, точнее - после прекращения чешской ветви этого рода, Српно считалось собственностью короны. Крепость имела большое стратегическое значение, поскольку охраняла бассейн реки Саги при слиянии ее со Влтавою, но - как это обычно у средневековых крепостей - была непригодна для житья и труднодоступна, отчего служила лишь в качестве казармы вооруженного гарнизона, а иногда и - государственной тюрьмой - тюрьмой, прославившейся своей жестокостью, ибо у лютого бургграфа, управлявшего српновскими владениями, была отвратительная привычка запирать или, точнее, опускать своих питомцев в страшную гладоморню, имевшую форму бутылки, снизу широкой, вверху - узкой, выдолбленной в основании оборонительной башни крепости и названной "Забвение". Посему, когда по нескольким словам, которыми обменялись между собой конвоиры, Петр заключил, что везут его в Српно, осознал он и то, что император приводит в исполнение свое обещание и если не отыщет Философский камень, то обойдется с ним, Петром, хуже, чем чудовищно; размышления эти повергли Петра в бездны мрачного отчаяния, и он думал уже только о том, как бы отыскать гвоздик, либо осколок стекла, либо острый камешек, чем можно было бы вскрыть себе вены и пустить кровь, но, накрепко привязанный грубыми веревками к лавке, на которой сидел, не мог даже пошевелить пальцем.
"Блок, на котором меня опустят в яму, визжит небось, как скулящий пес, - пришло ему в голову. - А из отверстия несет трупным смрадом. А потом, когда очутишься внизу, пес перестанет скулить, палач захлопнет крышку гладоморни и наступит конец, после которого муки только и начнутся".
Все это Петр повторял в бесчисленных вариациях, причем видения близящихся ужасов становились все отчетливее, и чем отчетливее они представлялись ему, тем громче лязгали у него зубы.
Грозные очертания башни "Забвение", напоминавшей свечку, уже вырисовывались вдали по мере приближения путников к Српно, так что не успели они еще проехать по опущенному подъемному мосту и остановиться на главном дворе, а Петр был уже ни жив ни мертв от страха.
Начальник конвоя провел его в размещавшуюся на первом этаже замковую канцелярию, где строго, по военной форме, вместе с сопроводительными документами сдал бургграфу и, щелкнув каблуками, вышел.
И тут, к немалому изумлению Петра, бургграф, вынув изо рта глиняную трубочку, поднялся, протянул Петру руки и представился:
- Войти Куба из Сыхрова.
Войти оказался голубоглазым великаном с широким багровым лицом, выпуклым лбом, чем несколько смахивал на ласкового дельфина, дружелюбного к людям: могучее пузо его нависало над низко спущенными штанами. Над переносицей у него отчетливо выделялся треугольничек, поставленный на острие, который становился тем заметнее, чем усерднее Войти размышлял или чем сильнее он был озабочен. Петр, не зная, как отнестись к этому приветствию, тоже отрекомендовался.
- Очень рад вас приветствовать, садитесь, прошу, - проговорил пан Войти и тяжко рухнул на стул своим мощным задом. - Признаюсь, я не слишком рад тому, что вас ко мне прислали, тут и так хлопот полон рот, а теперь еще и арестант на шее. Урожай никудышный, не знаю, как обязательные поставки выполнить, куры не несутся, словно сговорились, в Весице передохли все свиньи, целый свинарник, а вот слив уродилась такая погибель, что и ума не приложу - куда их девать. Вы любите сливы?
- Люблю, - произнес Петр, будто во сне.
- Ну так пользуйтесь, ешьте до отвала, пока из глотки обратно не полезут, - предложил пан Войти и, нацепив на нос очки, принялся за изучение Петровых бумаг; а Петр подумал, что изверг этот умышленно разговаривает с ним столь прельстительно, чтобы тем сильнее дать почувствовать ужас того, как он обойдется с ним позднее.
- Ерунда все это, - молвил пан Войти, отодвинув бумаги. - Тут пишут, будто вы враждебно настроены к высочайшим решениям и замыслам Его Величества, да кто же нынче не враждебно настроен к решениям и замыслам этакого императора, как наш?
"Провокация", - решил про себя Петр.
- Так что с вами стряслось, дружище? - проговорил пан Войти. - Чем вы на самом деле провинились?
Петр ответил ему по правде и по совести, что, собственно, поводом, из-за чего он брошен за решетку, послужила дуэль с рыцарем фон Тротцендорф.
- Ну, ну, ну, из-за дуэлей не посылают в Српно, - заметил пан Войти. - Хотя, конечно, дуэли императором запрещены, поскольку их запретили и во Франции, а он подражает всему иностранному, но когда запрет нарушают, он смотрит на это сквозь пальцы, поскольку и французский король на такие дела тоже смотрит сквозь пальцы. Дворянин, не участвующий в дуэлях, - вроде петуха, который не кукарекает, или я не прав? Я и сам в молодости не раз бился на шпагах. По правде сказать, только однажды, - поправился он, ибо от него не укрылось недоверие, отразившееся на лице Петра, - но прилично. Поплатился за это раной в бедро. Вы обратили внимание, что большинство дуэлей кончается уколом в бедро?
- Вот и я тоже своему сопернику проколол бедро, - признался Петр.
- Но почему? - спросил пан Войти. - Почему вы прокололи ему именно бедро?
- Потому что не хотел его убить, - сказал Петр. - Я считал, что бедро наименее чувствительная часть тела.
- Выходит, - заметил пан Войти, - если большинство дуэлей заканчивается уколом в бедро, то, значит, люди, в сущности, добрые. Или злые, как по-вашему?
"Ловушка, - подумал Петр. - Если я соглашусь, что люди добрые, он возразит: вот, дескать, я тебе покажу, мальчишка, до какой степени люди могут быть злые, я тебя выведу из заблуждения - и марш в "Забвение"! А если сказать, что люди злые, он, может, так прямо и подтвердит: "Твоя правда, голубчик, люди совсем не добрые, скорее даже наоборот - очень, очень злые, и тут ничего не поделаешь, я тоже страшно злой, а посему бросаю тебя в гладоморню "Забвение". Нужно быть дьявольски хитрым", - решил про себя Петр.
- О зайцах можно сказать, что они вообще трусливы, - осторожно начал он, - об овцах - что они смирные, о тиграх - кровожадные, но о людях ничего в общем виде не скажешь. Нельзя сказать - добрый человек или злой, потому что, в отличие от животных, он не укладывается в рамки общих признаков вида; точнее и правильнее говоря: признаки вида у человека выражены менее ярко, чем индивидуальные признаки. Отец мой, если забыть о его приверженности к определенного сорта странным опытам и суевериям, был весьма мудрым человеком, и он был прав, говоря, что божеское и дьявольское начала в человеке создают неразрывное единство. Если эту мысль выразить попроще, то я бы сказал так: человек, коротко говоря, - такая тварь, в которой никогда не разберешься.
Пан Войти почесал за левым ухом чубуком трубочки.
- Что-то больно мудрено, а вот то, что ты сказал напоследок, это мне очень понравилось, это я запишу. - Пан Войти вынул из кармана штанов маленькую книжечку с карандашом. - Как это ты сказал?
- Человек - такая тварь, в которой никогда не разберешься, - повторил Петр.
Пан Войти старательно записал сие высказывание.
- У меня здесь много метких изречений - вот, например: "Кабы тетушке мошонка - она стала б дядюшкой". Разве не славно?
Петр признал, что это славно.
- Не только славно, но и смешно, так смешно, что волей-неволей расхохочешься, хохочешь - и все тут, - заметил пан Войти и поспешил поправиться, очевидно опасаясь, как бы Петра не обидела восторженная похвала чужой мысли: - Разумеется, ваше изречение тоже замечательное, хотя и не смешное, чего нет, того нет, но зато глубокое. Это речение о тетушке касается лишь одной жизненной ситуации, а именно такой, когда утверждается, что вот если бы то или иное обернулось иначе, либо если бы этого вообще не случилось, то все вышло бы по-другому; а вот ваше изречение касается человека в целом; над ним впору не смеяться, а думать да думать, пока голова не пойдет кругом. - Пан Войти захлопнул свою книжечку, снова сунул ее в карман и снял очки. - А теперь расскажите мне, что же все-таки произошло после того, как кончилась эта дуэль и вас посадили.
Петр понял, что если он признается в том, что, вовсе того не желая, вызвал гнев самого императора, бургграф спустит его в гладоморню "Забвение" уже не только по собственному произволу и жестокости, а, так сказать, по долгу службы. Но поскольку лгать он не умел, а главное, из-за того, что бургграф - вопреки страшной своей репутации, которая окружала его, будто черная туча, - возбуждал в нем не только доверие, но даже и симпатию, то правдиво поведал ему историю своих злоключений, начиная с визита графа Гамбарини к нему в камеру до встречи с отцом и аудиенции у императора; когда он окончил, то сам себе не поверил, увидев, что голубые глаза бургграфа полны слез.
- Вот никогда бы не подумал, что такое может случиться, - проговорил пан Войти. - Такой молодой, и такие провалы. А все потому, что вы оба - крепколобые упрямцы, ваш отец и вы тоже. И откуда вы взялись, такие твердолобые, Господи Иисусе? А Философский камень - или как там эта дрянь прозывалась - неужто и впрямь такая ценность, что вашему отцу нужно было сложить за нее голову?
- Разумеется, не такая уж это ценность, - сказал Петр. - Тут дала себя знать отцовская одержимость. Конечно, эта самая одержимость и загнала отца в тупик, но у нее, как оказалось, имелось и серьезное оправдание: отец был убежден, что жертвует собой ради чего-то великого и это великое гораздо важнее, чем он сам. Мой отец умер героем, хотя речь шла всего лишь о какой-то глупости.
- Отчего это вы так точно утверждаете, будто из-за глупости? - спросил пан Войти.
- Утверждаю, потому что здраво смотрю на вещи, - ответил Петр.
- А когда вы спорили, бывают ли у королев ноги, - это была не глупость? - спросил пан Войти.
Петр промолчал.
- Ну, это я без злого умысла, это не в обиду вам сказано, - пан Войти поспешил загладить свой промах. - Я не хотел вас задеть, я сочувствую молодым людям, у меня самого был сын, да кабан задрал его на охоте, мальчик приблизительно вашего возраста, ему, как и вам, было бы двадцать лет.
- Мне пошел семнадцатый, - уточнил Петр.
- А выглядите на двадцать, наверное, после всех этих мучений. Вы сами во всем виноваты, да что поделаешь, после драки кулаками не машут, тут ничего не поправишь. Придется пораскинуть мозгами, как с вами быть дальше.
И пан Войти пораскинул мозгами, обратив к потолку свое выпуклое дельфинье чело, из-за чего резко обозначился треугольничек над переносицей.
- А разве вы не швырнете меня в гладоморню "Забвение"? - спросил Петр, поскольку ему не терпелось узнать, как обстоят его дела.
- В гладоморню? - переспросил пан Войти. - Нет, черт меня побери, этого я не сделаю. Видно, от внимания императора ускользнула такая безделица, что мой предшественник, любитель швырять людей в "Забвение", несколько недель назад до того надрался, что упал со стены и сломал себе шею или что-то там еще, - словом, больше не поднялся, и теперь тут хозяйничаю я, а я этого не терплю, потому как - стоит мне только представить, что с человеком творится, пока он сидит в гладоморне, - мне делается тошно. Eckelhaft, одним словом. А для препровождения времени всегда приятна беседа с образованными людьми. Серьезно, молодой человек, даете мне честное слово, что не сбежите отсюда? В противном случае я должен посадить вас под замок. Да что это с вами?
Петр был настолько обессилен потрясениями и поворотами в своей судьбе, произошедшими за столь короткое время, что у него сдали нервы и он побледнел как плат.
- Ничего страшного, все уже обошлось, пан Сыхровский, - проговорил он и продолжал, превозмогая невольные смех и слезы. - Разумеется, я дам вам честное слово, что не убегу. Никому другому я бы его не дал, но вам я такое слово даю. Потому что вы, наверное, даже и не человек вовсе.
- Ну что за речи, - произнес с неудовольствием пан Войти. - Надеюсь, вы здесь не будете особенно скучать. У нас вполне приличная библиотека, вы могли бы помочь навести в ней порядок, если вы в этом деле разбираетесь, у меня на это не хватает времени, и пока в ней - полный бардак. А на крепостном валу прекрасные прогулки с видом на окрестности чуть не до самой Мрачи, особенно в солнечную погоду. Но из крепости лучше не выходить, могут ведь и донести кому следует, и на меня повалятся неприятности. - Он дернул за шнурок колокольчика, который висел в коридоре за дверью, после чего вошла хорошенькая служаночка; взглянув на интересное измученное лицо Петра, она тут же насмерть в него влюбилась - вся вспыхнула, и глаза у нее округлились.
- Барушка, проводи-ка пана из Кукани в гостиничный номер, в тот, получше, с рогами, - попросил ее пан Войти. - Да приготовь чистое белье и что-нибудь из одежды сына, знаешь ведь, она у меня в комнате, в сундуке, что под окном. Но перво-наперво истопи баньку, и если захочет - а он, наверное, захочет, - можешь потереть ему спину.
Петр отправился следом за служаночкой, но вдруг, о чем-то вспомнив, повернулся к пану Войти.
- Скажите, пожалуйста, какой у нас сегодня день, у меня уже давно не было под рукой календаря.
- Четверг, - ответил пан Войти. - А почему вас это интересует? Какая разница - четверг там или пятница, если это, конечно, не воскресенье, день Господень.
- Это мне и впрямь безразлично, - сказал Петр. - Хотелось бы только знать, какой сегодня день месяца, то есть какой святой приходится на сегодняшнее число.
- И это тоже не важно, - энергично возразил пан Войти. - Потому как что такое один-единственный день? Чистый пшик! Здесь всякий день - одинаков, время тащится и одновременно несется вскачь. Не успеешь глазом моргнуть - а глядишь, и святая Тереза скоро пошлет нам первые морозцы, и святой Мартин пожалует на белом коне, а там - и Рождество, а вскоре - и новый годок, и мы с ним - старше на куриный шажок, а там подкатит первый май, потом святая Маркита забросит серп в жито, и снова уже жди святого Вацлава. Вчера был день святого Вацлава, так мне до сих пор муторно от съеденного гуся, вот и выходит, что сегодня двадцать девятый сентябрь, день святого Михаила.
БРАТ ИМПЕРАТОРА
Под ласковым надзором пана Войти Кубы из Сыхрова, который все больше привыкал к мысли, что к нему воротился его сын, растерзанный кабаном, Петр провел в крепости почти пятнадцать месяцев; здесь и впрямь, как верно подметил пан Войти, время влеклось не спеша и тем не менее неслось с головокружительной скоростью.
Дни тянулись бесконечно, похожие один на другой, но когда Петр, вспоминая, оглядывался назад, у него складывалось впечатление, будто весь срок его пребывания в Српно промелькнул как одно мгновение: ему и вправду не надоедало расхаживать по крепостному валу и радоваться виду, открывавшемуся оттуда, или запоем - что тоже случалось - читать в библиотеке рыцарские романы и воспоминания замечательных людей, между прочим и "Жизнеописание" славного скульптора и золотых дел мастера Бенвенуто Челлини; они чрезвычайно заинтересовали его просто потому, что у доброго графа Гамбарини хранилась знаменитая охотничья пищаль работы этого мастера; иногда он до одури играл с паном Войти в шахматы, а теплыми вечерами сиживал с ним на восточной башне и за кувшином доброго белого вина рассказывал всякие хитроумные премудрости, которые пан Войти старательно заносил в свою книжицу. Српновский бургграф был невероятно любознателен, очень жаден до науки и в полной мере использовал богатые знания, кои его молодой узник вынес из иезуитской коллегии. Так, например, однажды он спросил - правда ли, как утверждают в последнее время, что не Солнце вращается вокруг Земли, а наоборот - Земля вращается вокруг Солнца, и как это связать с определенным пассажем из Библии, где сказано, что кто-то приказал Солнцу остановиться.
- Не знаю, - ответил Петр, - меня не было, когда Иисус Навин воевал против аморрейцев.
Пан Войти, услышав этот ответ, громко расхохотался и все никак не мог остановиться.
- А все-таки, - сказал он наконец, - как вы объясните, что в Библии, где, как известно, написана правда, самая что ни на есть чистая правда, сказано, что Солнце остановилось, а не то, что остановилась Земля?