Но на этом расходившийся сарацин не успокоился. Он снова начал свою атаку, но так же неудачно, как и первый раз, так что опять пришлось отступить на некоторое время; словно коршун, набрасывался он каждый раз на спокойно сидящего рыцаря. Подъехал он и в третий раз. Рыцарь, которому уже наскучило подобное выжидательное положение, неожиданно схватил секиру, привязанную к седлу, и изо всех сил ударил по голове своего противника, по одежде походившего на эмира. Сарацин быстро поднял над головой свой щит и едва успел предотвратить удар, который мог стоить ему жизни; от сильного удара щит погнулся, но все-таки спас голову сарацина, который, не удержавшись в седле, упал на землю. Но прежде чем рыцарь успел воспользоваться его падением, сарацин проворно вскочил на ноги, подбежал к лошади и быстро запрыгнул на нее, снова готовый сражаться без устали.
Рыцарь Спящего Барса поднял секиру, намереваясь ударить противника. Видя, как ловко владеет христианин своей секирой и не желая подвергаться новым ударам, сарацин отъехал в сторону; он решил прибегнуть к другому роду оружия, рассчитывая на свое искусство. Он воткнул свое длинное копье в песок, затем ловко натянул маленький лук и стал пускать стрелы, одну за другой. Если бы не броня, хорошо защищавшая рыцаря, то шесть стрел, пущенных сарацином, несомненно, ранили бы рыцаря Спящего Барса, однако седьмая стрела, казалось, попала удачно, так как рыцарь вдруг упал на землю.
Каково же было изумление сарацина, когда выяснилось, что все это оказалось военной хитростью. Мусульманин спрыгнул с седла, чтобы узнать, в каком положении находится его противник, как вдруг почувствовал, что европеец крепко схватил его в свои железные объятия, но и тут присутствие духа и ловкость спасли сарацина. Он быстро отстегнул пояс, за который его держал рыцарь, и освободился от его мощных рук. В мгновение ока на коне, следовавшем неотступно за ним, он ускакал. Однако положение сарацина было плачевное: в последней стычке он потерял лук и колчан, наполненный стрелами, а также с головы его слетел шлем – почти безвыходное положение заставило сарацина предложить перемирие. Медленно подъехав к христианину, он протянул ему правую руку в знак мира.
– На нашей земле заключено перемирие с вашим народом, – заговорил он на наречии, на котором обычно объяснялись с сарацинами, – зачем же нам с тобой нужна война?
– Согласен, – отвечал рыцарь Спящего Барса, – но кто мне поручится, что ты будешь соблюдать перемирие?
– Служитель пророка не нарушает своего слова, – я бы мог сомневаться в тебе, но измена и мужество – две несовместимые вещи.
Такая искренность устыдила крестоносца.
– Клянусь, сарацин, я буду верен тебе, пока судьба не разлучит нас.
– Клянусь Мухаммедом, пророком Божиим, и Аллахом, Богом пророка, – отвечал сарацин, – что вражды против тебя нет в моем сердце, об измене же не будем и говорить. Теперь пойдем к источнику, нам пора отдохнуть. Я только что собирался освежиться водой, как увидел тебя, и начавшаяся битва расстроила мои мечты об отдыхе.
Рыцарь Спящего Барса тотчас согласился на его предложение; оба воина, недавние враги, вместе направились к деревьям, сулившим прохладу и отдых, ни одним взглядом, ни одним движением не показывая даже малейшего недоверия друг к другу.
Глава II
Минуты перемирия и спокойствия особенно отрадны в военное время. В те отдаленные феодальные времена, когда война являлась главным занятием большинства народов, особенно желанными были для воинов короткие промежутки мира или, вернее, перемирий. Чем меньше было случаев пользоваться ими, тем больше дорожили усталые, измученные люди недолгими днями спокойствия. По понятиям того времени считалось недостойным вести беспрерывную войну с теми, с кем сражался как с врагами вчера, сегодня они почти друзья, а только завтра снова готовы биться на смерть. Какими бы бурными ни были страсти народные, но битвы утомили воюющие стороны и если у них появляется возможность отдохнуть от всех неприглядных проявлений времени, воины с удовольствием проводят время передышки, посвящая его не воспоминаниям об обидах, а мирному общению друг с другом.
Служители креста, благодаря великодушию, свойственному их среде, облагораживающе влияли на последователей полумесяца. Благородство христиан-воинов распространилось и на сарацинов. Они уже не походили на тех дикарей-фанатиков, которые сеяли смерть с саблей и Кораном в руках, заставляли принять закон о рабстве, облагали тяжелой данью самым жестоким образом. Так они навязывали свои правила мирным грекам и жителям Сирии.
Сарацины постепенно начали заимствовать многое из нравов и обычаев христиан. Храбрый и гордый народ был восхищен мужеством и терпением христиан, их твердой верой, а также их храбростью, соединенной с ловкостью и искусством. Они устраивали у себя турниры наподобие рыцарских, но главное – они отличались тем, что твердо держали данное слово, чем могли служить примером для христиан. Частые их перемирия соблюдались свято. Благодаря войне, представлявшей, в сущности, величайшее зло, обе стороны приобретали возможность выказать лучшие и благороднейшие стороны своего духа: милосердие и справедливость. Все эти чувства менее заметны во времена мира и спокойствия.
Вот эти-то чувства и овладели сердцами христианина и мусульманина, еще несколько минут тому назад не гнушающихся никаких способов для взаимного уничтожения. Недавние враги теперь медленно двигались к источнику, так давно привлекавшему их. Некоторое время они ехали молча: только что пережитые ощущения еще переполняли их, и слова не шли с языка. Кони, по-видимому, тоже наслаждались отдыхом: хотя конь сарацина и был больше утомлен бешеной скачкой, зато на нем не было массивного снаряжения, водруженного на рыцарскую лошадь, с ног до головы покрытую обильным потом. Нескольких спокойных шагов хватило арабскому скакуну, чтобы восстановить силы; пена и пот виднелись лишь на узде да на попоне. Вязкий песок, по которому им пришлось передвигаться, до крайности утомил несчастного коня рыцаря Спящего Барса. Пожалев своего верного товарища битв и походов, рыцарь решил идти пешком. Густые облака пыли носились в воздухе, раскаленном знойным солнцем, обращающим и сам песок в жгучее вещество; ноги глубоко увязали в песке, и рыцарь лишь медленно мог двигаться вперед.
– Твой добрый конь действительно заслуживает таких забот, – нарушил наконец молчание сарацин. – Одному удивляюсь: как ты решился поехать на нем в нашу пустыню, где его ноги чуть не до колен вязнут в глубоком песке?
– Да, мой конь не похож на твоего арабского скакуна, – ответил рыцарь, в душе обижаясь за критическое отношение к любимому животному, – но и он не раз отличался: когда я был еще на родине, проезжал на нем по застывшей воде озера, по величине равного вашему Мертвому морю.
С изумлением взглянул сарацин на говорившего, и тонкая усмешка, словно молния, пробежала по его губам, однако он продолжал внимательно слушать повествование.
– Рассказывать небылицы легко, – не вытерпел он, – вас, франков, только послушай, так вы готовы совсем одурачить человека.
– Ты невежлив, неверный, – возразил крестоносец. – Если бы я не понимал, что твое недоверие происходит лишь по неведению, то наш мир тут бы и кончился, и мы снова померились бы силами в честном поединке. Неужели ты думаешь, что я лгу? Повторяю тебе, что я и пятьсот всадников, моих спутников, проехали на лошадях несколько миль по воде, очень похожей на стекло.
– Что ты рассказываешь?! – нетерпеливо воскликнул мусульманин. – Ни Мертвое море, ни семь океанов, окружающих землю, не допускают, чтобы нога лошади коснулась их поверхности! Вспомни про Черное море, которое потопило фараона со всадниками.
– Ты никогда не видел этого, сарацин, но поверь же моим словам: я тебе говорю только правду. В южных странах зной превращает песок в мельчайшую пыль, в моем же отечестве холод обращает воду в твердое вещество, похожее на прозрачный камень. Но пора прекратить этот разговор; я слишком ясно вспоминаю мою далекую родину; отчетливо вижу, как гладкая поверхность тихого озера отражает сияние луны и звезд, и раскаленный воздух этой дикой пустыни становится для меня еще более нестерпимым.
Мусульманин долго смотрел на говорившего, не зная, поверить ли его словам, казавшимся ему вымыслом, или отнестись к ним как к очевидному вздору. Наконец он решил, что выслушанное им не более чем сказка.
– Ты принадлежишь к числу рыцарей веселой франкской расы и готов рассказывать небылицы, чтобы только поразить воображение слушателя. Я хорошо знаком с их увлекательными рассказами из мира несбыточных фантазий; они любят дурачить друг друга, пошутить над человеком, чтобы потом посмеяться над доверчивостью слушавшего их простачка. Спорить с тобой, рыцарь, я не стану, так как мне известно, что подчас вы истину стараетесь упрятать подальше, и на первом плане у вас хвастовство.
– Я родился не во Франции, – отвечал рыцарь, – и этих привычек у меня нет. Правда, и я замечал, что они любят рассказывать о том, чего не существует, хвастаться тем, чего не сделали, и предпринимать то, на что не хватит их сил – все это правда. Но я поступил еще более опрометчиво, храбрый товарищ, рассказывая тебе такие вещи, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия. Я говорил тебе правду, а в твоих глазах заслуживаю лишь прозвище "веселого балагура", не станем же больше вспоминать о нашей беседе.
Немного погодя они подъехали к пальмовой роще, которая защищала небольшой источник от знойных лучей солнца.
Каким чудесным казался этот маленький цветущий уголок среди мертвой, бесплодной пустыни! Вероятно, в другом месте подобный родник не привлек бы особого внимания, но на этом необозримом пустынном пространстве маленькая роща манила и ласкала взоры путника: здесь можно было найти и тень для отдыха, и воду для утоления мучительной жажды.
Чьи-то руки работали здесь, по-видимому, очень давно: источник был защищен каменной оградой с крытым сводом; без этой защиты ручей давно был бы занесен песком, поднимавшимся громадной тучей при малейшем ветре. Часть свода уже обрушилась, но и остальной было еще достаточно, чтобы защитить родник от солнечных лучей. Как отрадно было прислушиваться к легкому журчанию воды, вытекавшей небольшой струей из-под свода! Вода, собиравшаяся в полуразрушенном мраморном бассейне, вытекая из него, быстро терялась в песке. И каменный свод, и бассейн свидетельствовали о том, что этот уголок уже с давних времен служил местом отдыха для усталых, измученных путников. Видно было, что люди когда-то позаботились о том, чтобы сохранить источник на возможно большее время. Все здесь напоминало нашим путникам, утомленным жаждой и длинной дорогой, об их предшественниках, подвергавшихся тем же опасностям и отдыхавших под этой приветливой тенью.
В этом-то уютном убежище и остановились оба наши воина. Они расседлали своих коней, напоили их холодной водой из ручья и пустили свободно пастись на сочной траве, густо росшей между деревьями, коней они не привязали, хорошо зная, что голодные животные не уйдут далеко от воды и от корма.
Утолив жажду, путники уселись на траве и вытащили из сумок свои небольшие запасы еды. Однако прежде, чем приняться за обед, они с любопытством осмотрели друг друга: каждому хотелось оценить силы своего противника и составить представление о нем; результат этого осмотра был утешительный: они признали, что если кому из них и придется пасть в поединке, то смерть эта будет принята от достойного храброго воина.
Лица и весь их внешний вид представляли поразительный контраст – одного взгляда было достаточно, чтобы узнать в них представителей разных наций. Европеец был высокого роста и крепкого сложения. Темно-русые густые волосы, вьющиеся от природы, красиво окружали его высокий лоб, лицо загорелое, мужественное, большие голубые глаза открыто смотрели из-под густых черных ресниц. Усы, прикрывавшие хоть и большой, но замечательно красивый рот, и сверкающие ослепительной белизной зубы дополняли его внешность. На вид ему можно было дать лет тридцать, но, принимая во внимание его долгие странствования, влияние климата и перенесенные трудности, можно было предположить, что это еще совсем молодой человек, лет двадцати шести. Каждое движение его было легким и ловким. Когда он снял свои нарукавники, обнаружились его прекрасно развитые мышцы, свидетельствовавшие о замечательной силе. Все его слова и жесты выражали отвагу, сочетавшуюся с беззаботной веселостью и откровенностью. Подчас его голос изобличал в нем человека, привыкшего держать в повиновении окружающих.
Внешность сарацина представляла полную противоположность внешности западного пришельца. Он был среднего роста, тонкий, подвижный, длинные худые руки, казалось, не соответствовали размерам его тела, состоявшего из одних костей и мышц. Видно было, что его выносливая натура способна преодолеть трудности, которых бы не вынес наш рыцарь. Черты лица его были правильны и красивы, длинная черная борода тщательно расчесана, быстрые красивые глаза выделялись на его смуглом лице, правильной формы нос и прекрасные зубы дополняли его портрет. Внешность сарацина, лежавшего на траве рядом с сильным мощным противником, напоминала его саблю, легкую, блестящую, с отполированным узким лезвием. По-видимому, ему было столько же лет, сколько и рыцарю. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не излишняя худощавость, которая, по европейским понятиям, считается недостатком.
Восточный воин держал себя с достоинством, сочетавшимся, однако, с некоторой сдержанностью. Люди вспыльчивые и властолюбивые скрывают эти свои качества за подчеркнутой вежливостью, в то же время постоянно сохраняя чувство собственного достоинства, которое заставляет собеседника быть с ним поделикатнее, чтобы не задеть его самолюбия.
Быть может, и европеец в известной степени обладал надменностью, но она проявлялась у него в иной форме: смелый, откровенный, подчас беспечный, он невольно обращал на себя всеобщее внимание; он не придавал значения мнению окружающих, заставляя людей помимо своего желания относиться к нему с уважением. Сарацин инстинктивно чувствовал его нравственное превосходство и старался обходиться с ним как можно учтивее.
Съестные припасы, взятые в дорогу обоими путниками, были весьма скромны: у сарацина небольшая горсть фиников и ячменный хлеб – этого было достаточно для утоления голода такого неприхотливого жителя пустыни, хотя в последнее время простота аравийских нравов стала часто уступать место неумеренной роскоши. Несколько глотков ключевой воды завершили его скудный обед.
Еда европейского воина, хотя тоже простая, была более сытной и питательной, чем незатейливая пища его соседа. Он ел ветчину, на которую мусульманин смотрел с нескрываемым отвращением, и запивал ее каким-то напитком из кожаной фляжки, по-видимому, более вкусным, чем вода, так как рыцарь с наслаждением тянул его из горлышка. Мусульманин смотрел на пищу только как на необходимость для поддержания жизни, рыцарь же испытывал при этом своего рода удовольствие. Такое различие в пище еще более увеличило тайное презрение, которое сказывалось в их постоянном наблюдении друг за другом. Но тут на помощь приходило воспоминание об их взаимной силе, и уважение снова заглушало остальные чувства.
Долго крепился сарацин, но все-таки не удержался от некоторых замечаний рыцарю по поводу не понравившихся ему поступков. Он молча следил за ним и наконец заговорил:
– Храбрый товарищ, меня удивляет, что ты, несмотря на все твои доблести, в еде уподобляешься алчному животному. Даже верующий еврей не стал бы есть того мяса, которое ты поглощаешь с таким удовольствием.
– Сарацин, – отвечал рыцарь, удивленный таким неожиданным упреком, – разве ты не знаешь, что христианская религия не запрещает исповедующим ее употреблять в пищу мясо, которое евреи считают оскверненным? Наша вера, не обращая внимания на подобные мелочи, учит нас главным образом почитать Пресвятую Троицу и всех святых.
Считая беседу на эту тему законченной, он со спокойной совестью снова вытащил свою фляжку и отпил несколько глотков живительной влаги, не забыв при этом прочитать молитву на латинском языке.
– Ты гордишься, по-видимому, той свободой, которую допускает ваша религия, – не унимался эмир. – Я убедился теперь, что в выборе пищи вы так же невоздержанны, как лесные звери; нет, вы даже хуже их, так как употребляете питье, к которому они не захотели бы прикоснуться.
– Знаешь что, безрассудный сарацин, ведь в твоих словах проскальзывает богохульство: ты дерзко упрекаешь человека за употребление даров Божиих, рассыпанных Его щедрой рукой по всей Вселенной. Виноградный сок при умеренном употреблении веселит душу усталого человека, облегчает болезни и утешает в горе. Мы одинаково благодарим Бога как за дарованный нам хлеб, так и за чашу вина. Кто пьет вино без меры, тот так же глуп, как и ты, гордящийся своим воздержанием!
Последняя насмешка рассердила сарацина, он не выдержал и схватился рукой за кинжал, но скоро опомнился. Он подумал о храбрости своего противника, о его железных руках, сжавших его с такой силой, что тело еще и теперь болезненно ныло, и решил ограничиться словесным диспутом, как более безопасным в данную минуту.
– Мне жаль тебя, рыцарь, – сказал эмир, – я мог бы разгневаться из-за твоих слов, если бы не сознавал, что это проистекает из твоего невежества. Если следовать правилам твоей веры, то, пожалуй, придется выбирать себе в жены только одну женщину и быть ей верным всю жизнь – земную и загробную. Наш пророк позволил нам наслаждаться выбором всевозможных красавиц и обещал за пределами гроба дать нам на утеху чернооких гурий.
– Клянусь именем чтимого мною Создателя, что ты заблуждаешься, мусульманин. Скажи, тот бриллиант, который сверкает у тебя на пальце, ты считаешь очень драгоценным камнем?
– Да, ни в Бальсоре, ни в Багдаде я не находил ничего подобного. Но я не могу понять, что общего между этим вопросом и нашим разговором?
– Подожди немного, и тебе станет ясно, к чему я клоню. Возьми мою секиру и разбей ею на мельчайшие куски твой бриллиант: каждый обломок отдельно, а также сложенные вместе – они ведь потеряют всю свою ценность.
– Ну, хорошо, – нетерпеливо перебил его эмир, – это ясно и малому ребенку. Осколки этого драгоценного бриллианта по цене не составят и сотой доли целого камня.
– Вот видишь, сарацин, – продолжал, не смущаясь, рыцарь, – любовь к одной женщине есть целый бриллиант. Те же чувства, которые ты расточаешь в избытке твоим женам, невольницам и подругам, так же ничтожны и малоценны, как осколки твоего дорогого камня.
– Клянусь святой Каабой, ты безумец! Подумай хорошенько о том, что говоришь. Этот перстень утратил бы свою красоту, если бы драгоценный камень не был осыпан мелкими бриллиантиками, придающими ему ценность. Большой камень изображает собой мужчину, достоинство которого заключается в нем самом; мелкие бриллианты, которыми он осыпан, – это женщины, заимствующие от него свой лучистый блеск. Я думаю, что это лучшее истолкование твоей притчи; в подтверждение своей правоты я приведу тебе слова нашего поэта Мансура: "Любовь мужчины украшает женщину; женщина подобна ключевой воде, которая перестает сверкать, когда лучи солнца не освещают ее".