Я остановился на месте, внезапно похолодев с головы до ног, совсем как в тот день, когда сбросил Ринольфо со ступеней каменной лестницы на террасе в Мондольфо. Так случилось, что при мне была шпага - в первый раз в моей жизни, - каковое обстоятельство наполняло меня чувством удовлетворения, поскольку меня сочли достойным сопровождать монну Джулиану в качестве ее эскорта. Я немедленно схватился за эфес и непременно убил бы на месте подлого клеветника, но меня остановила Джулиана, в глазах которой я увидел отчаянное волнение и страх.
- Пойдем, - прошептала она задыхаясь. - Пойдем отсюда!
Она говорила таким повелительным тоном и тянула меня так решительно, что я наконец осознал, какой глупостью с моей стороны было бы ослушаться ее. Я понял, что, если бы я проучил этого гнусного сплетника, на следующий же день о ней стал бы говорить весь этот ужасный город. И я пошел дальше, но лицо мое было покрыто смертельной бледностью, а двигался я с большим трудом и тяжело дыша, поскольку сдерживаемое бешенство скверно действует на душу.
Таким образом мы вышли из города и очутились на тенистых берегах сверкающей реки. Тут наконец, когда мы остались совсем одни и находились в двух сотнях шагов от дома Фифанти, я нарушил молчание.
Я лихорадочно размышлял, и слова крестьянина раскрыли для меня смысл множества доселе мне непонятных вещей, объяснили мне странные высказывания Фифанти, которые я слышал начиная с того момента, когда кардинал-легат объявил ему о его назначении секретарем герцога. Я остановился и обернулся к ней.
- Это правда? - спросил я с жестокой прямотой, проистекавшей от непонятной боли, которую я испытывал в результате моих размышлений.
Она посмотрела на меня так печально и задумчиво, что все мои подозрения тут же рассеялись как дым, и я покраснел от стыда за то, что они у меня возникли.
- Агостино! - воскликнула она с такой болью, что я крепко сжал зубы и склонил голову от презрения к себе.
Затем я снова посмотрел на нее.
- Но ведь ваш муж разделяет гнусные подозрения этого мужлана, - сказал я.
- Гнусные подозрения, да, - ответила она, опустив глаза и слегка порозовев. А потом, совершенно неожиданно, она двинулась вперед. - Пойдем же, - позвала она. - Ты ведешь себя глупо.
- Я сойду с ума, - сказал я, - если все это не прекратится. - И я пошел к дому рядом с ней. - Если мне не удалось отомстить за вас там, я могу сделать это здесь. - И я указал на дом. - Я вырву с корнем эту сплетню, уничтожу самый ее источник.
Она просунула руку мне под локоть.
- Что же ты сделаешь? - живо спросила она.
- Потребую, чтобы ваш муж отказался от своих слов и умолял вас о прощении, в противном случае я растерзаю его лживую глотку, - отвечал я, вновь охваченный яростью.
Она внезапно застыла на месте.
- Вы слишком прытки, мессер Агостино, - сказала она. - И собираетесь вмешаться не в свое дело. Я не давала вам к этому повода, не понимаю, почему вы чувствуете себя вправе требовать от мужа объяснения в том, как он со мною обращается. Это абсолютно никого не касается, это дело исключительно мое и моего мужа.
Я был сконфужен; я чувствовал себя униженным; я готов был расплакаться. Я подавил в себе все эти чувства, проглотил слезы и пошел рядом с ней, внутренне кипя от гнева. К тому времени, как мы дошли до дома, не произнеся ни слова, гнев мой снова готов был вырваться наружу. Она прошла к себе в комнату, не взглянув на меня, а я направился на поиски Фифанти.
Я нашел его в библиотеке. Он сидел там запершись, как всегда это делал, когда работал, однако открыл дверь, когда я постучал. Я решительно вошел в библиотеку, отстегнул шпагу и поставил ее в угол. Затем обернулся к нему.
- Вы проявляете по отношению к вашей жене чудовищную несправедливость, господин доктор, - заявил я со всем максимализмом юности.
Он уставился на меня так, словно я его ударил, - так он мог бы посмотреть на ударившего его ребенка, не зная, как реагировать: то ли ударить в ответ для его же блага, то ли позабавиться и рассмеяться.
- А, - произнес он наконец. - Она с тобой говорила? - При этом он встал и стоял, глядя на меня, широко расставив ноги, сцепив за спиной руки и наклонив голову; его длинная мантия едва прикрывала щиколотки.
- Нет, - ответил я. - Просто я размышлял.
- В таком случае меня ничто не удивляет, - сказал он в своей обычной угрюмо-презрительной манере. - И ты пришел к заключению…
- Что вы питаете постыдные подозрения.
- Твоя уверенность в том, что они постыдны, оскорбила бы меня, если бы не послужила к моему утешению, - насмешливо продолжал он. - А в чем, если можно узнать, состоят эти подозрения?
- Вы подозреваете, что… что… О Боже, я просто не могу выговорить это.
- Смелее, смелее, - насмешливо подзадоривал он меня. При этом он еще больше наклонил голову вперед, очень напоминая в этот момент хищную птицу.
- Вы подозреваете, что мессер Гамбара… что мессер Гамбара и ваша жена… что… - Я сжал кулаки, глядя в его ухмыляющуюся физиономию. - Вы прекрасно меня понимаете! - сердито воскликнул я.
Теперь он смотрел на меня серьезно, и в глазах его появился холодный блеск.
- Хотел бы я знать, понимаешь ли ты это сам, - сказал он. - Мне кажется, что нет. Поскольку Бог создал тебя дураком, то для того, чтобы сделать тебя священником и завершить таким образом то, что сделано Богом, нужны еще и человеческие усилия.
- Вы не собьете меня с толку своими насмешками, - заявил я. - У вас грязные мысли, мессер Фифанти.
Он медленно приблизился ко мне, шаркая старыми туфлями по деревянному полу.
- Потому что, - сказал он, - я подозреваю, что мессер Гамбара… что мессер Гамбара и монна… что… Вы понимаете меня, - повторил он мои слова, передразнивая мою смущенную, запинающуюся речь. - А какое тебе, собственно, дело, кого я подозреваю и что я подозреваю, когда речь идет о моих собственных делах?
- Это и мое дело, дело любого человека, который считает себя благородным, защищать честь чистой и святой женщины от грязных вымыслов клеветников.
- Настоящий рыцарь, клянусь Святым Духом! - воскликнул он, и его брови поползли вверх на покатый лоб. Затем они снова опустились, и он нахмурился. - Нет никакого сомнения, мой доблестный рыцарь, что ты располагаешь точными сведениями касательно беспочвенности этих клеветнических измышлений, - сказал он, отходя от меня и двигаясь по направлению к двери, причем его шаги не сопровождались теперь никакими звуками, хотя я этого не заметил, как не заметил и того, что он вообще сдвинулся с места.
- Доказательства? - закричал я на него. - Какие вам еще нужны доказательства помимо тех, которые написаны на ее лице? Посмотрите на него, мессер Фифанти, и вы найдете там чистоту, невинность, целомудрие. Посмотрите на него!
- Очень хорошо, - сказал он. - Давайте посмотрим.
И он совершенно неожиданно распахнул дверь, и я увидел, что за ней стоит Джулиана; несмотря на то, что она стояла прямо, было ясно, что она подслушивала.
- Посмотрите на ее лицо, - издевался он, махнув костлявой рукой.
На лице были написаны стыд и замешательство и, кроме того, гнев. Но она повернулась, не сказав ни слова, и быстро пошла по коридору, провожаемая его злобным кудахтающим смехом.
Потом он серьезно посмотрел на меня.
- Возвращайся-ка ты к своим учебникам, - сказал он. - Это для тебя самое подходящее занятие. А мои дела предоставь решать мне самому, мой мальчик.
В его словах прозвучала плохо скрытая угроза, но после того, что произошло, продолжать разговор на эту тему было невозможно.
Чувствуя себя отчаянно глупо, не зная, куда деваться от смущения, я вышел из библиотеки - доблестный рыцарь, с которого сбили шлем.
Глава четвертая. МЕССЕР ГАМБАРА РАСЧИЩАЕТ ТЕРРИТОРИЮ
Я рассердил ее! Хуже того, я выставил ее напоказ, сделав жертвой унижения со стороны этого гнусного животного, который замарал ее липкой грязью своих подозрений. Это из-за меня она была вынуждена прибегнуть к постыдному подслушиванию у дверей, терпеть позор из-за того, что ее на этом поймали. Из-за меня над ней смеялись и оскорбляли ее.
Для меня это было мукой. Не было такого стыда, унижения и боли, которых я бы не претерпел, испытывая радость от страданий при мысли о том, что все это ради нее. Но обречь на страдания ее, эту прекрасную святую женщину, этого ангела, вызвать ее справедливый гнев! О, горе мне!
В тот вечер я пришел в столовую, испытывая страшную неловкость, очень несчастный, чувствуя, что мне стоит больших усилий находиться в ее присутствии, независимо от того, обратит она на меня внимание или сделает вид, что меня не существует. К моему облегчению, она прислала сказать, что ей нездоровится и она к столу не выйдет; Фифанти улыбнулся странной улыбкой, потирая синий от бритья подбородок, и бросил на меня взгляд исподтишка. Трапеза прошла в полном молчании, и, когда она закончилась, я удалился, не сказав ни слова своему наставнику, в свою комнату, где и просидел запершись до самой ночи.
Я плохо спал в эту ночь и проснулся рано поутру. Я спустился в сад как раз в то время, когда должно было взойти солнце, и пошел по траве, сверкающей от росы. Я бросился на мраморную скамью возле пруда с водяными лилиями, которые все увяли и уже начали гнить, и там полчаса спустя меня нашла Джулиана.
Она осторожно подкралась ко мне и стояла у меня за спиной так, что я, погруженный в свои мысли, не замечал ее присутствия до тех пор, пока ее звонкий мальчишеский голос не вывел меня из задумчивости.
- О чем это мы мечтаем в такой ранний час, господин святой? - спросила она.
Я обернулся и встретил смеющийся взгляд Джулианы.
- Вы… вы можете меня простить? - проговорил я, заикаясь, как дурак.
Она слегка надула губки.
- Могу ли я не простить того, кто наделал глупостей из любви ко мне?
- Так оно и было, так оно и было, - вскричал я и тут же осекся, охваченный смущением, чувствуя, что заливаюсь краской под ее томным взглядом.
- Я это знаю, - сказала она. Она поставила локти на высокую спинку скамьи, так что я чувствовал ее свежее дыхание на своем лбу. - Неужели я должна на тебя сердиться? Мой бедный Агостино, неужели у меня нет сердца? Ничего, кроме расчетливого, холодного ума, как у моего мужа? О, Боже! Быть супругой этого бездушного педанта! Я была принесена в жертву! Меня просто продали, заставили выйти за него замуж! О, я несчастная!
- Джулиана! - пробормотал я, пытаясь ее утешить и сам испытывая жестокие муки.
- Неужели никто не мог мне сказать, что когда-нибудь появишься ты?
- Тише! - умолял я ее. - Что вы говорите?
Но хотя я умолял ее молчать, душа моя жаждала еще таких же слов от нее - от нее, самой совершенной и прекрасной из женщин.
- А почему я должна молчать? - сказала она. - Неужели правду нужно скрывать вечно? Вечно?
Я потерял голову - совершенно обезумел. В это состояние меня привели ее слова. И когда, задавая мне этот вопрос, она приблизила свое лицо к моему, я сбросил узду с моего безрассудства и помчался вскачь по дерзостному пути. Короче говоря, я тоже наклонился вперед. Я наклонился вперед и поцеловал ее алые, раскрывшиеся мне навстречу губы.
Я поцеловал ее и отпрянул, испустив крик, в котором звучала почти что мука - такой сладкой, пронзительной болью отозвался этот поцелуй в каждом нерве моего тела. Я закричал, и то же самое сделала она, отступив назад и прижав руки к лицу. В следующий момент она взглянула вверх, на окна дома - на эти непроницаемые глаза, которые были свидетелями того, что мы сделали; которые взирали на нас, не давая возможности понять, сколько они видели.
- Что, если он нас видел? - воскликнула она; и у меня появилось неприятное чувство, что именно это было первой мыслью, которую вызвал в ней этот поцелуй. - Что, если он нас видел! О, Боже, неужели я еще недостаточно вынесла?
- Мне это безразлично, - сказал я. - Пусть он видит. Я не мессер Гамбара. Ни один человек не посмеет оскорбить вас из-за меня - недолго он после этого проживет.
Я становился самым преданным ее любовником, готовым кричать о своей любви, готовым изрубить в куски целый мир, ради того чтобы доставить удовольствие своей возлюбленной или избавить ее от страданий, и это я… я… Агостино д'Ангвиссола, который через месяц должен принять духовный сан и идти по стопам святого Августина!
Смейтесь вы, читающие эти строки, смейтесь, ради всего святого!
- Нет, нет, - успокаивала она себя. - Он все еще в постели. Он храпел, когда я оставила его.
И она отбросила свои страхи, посмотрела снова на меня и вернулась к нашему прежнему занятию.
- Что ты со мною сделал, Агостино?
Я опустил глаза под ее томным взглядом.
- То, чего я еще не сделал ни с одной другой женщиной, - ответил я, чувствуя, что восторг, во власти которого я еще находился, чуть померк, подернувшись легкой пеленой уныния.
- О, Джулиана, что ты со мною сделала? Ты околдовала меня, ты сводишь меня с ума! - Я сидел, поставив локти на колени, обхватив голову руками, потрясенный сознанием непоправимости того, что я совершил, считая, что из-за моего поступка душа моя будет обречена на вечные мучения.
Если бы я поцеловал девушку, это и тогда было бы достаточно скверно для человека, имеющего планы, подобные моим. Но поцеловать чужую жену, сделаться чичисбеем! Эта мысль приобрела в моем мозгу невероятные размеры, значительно превышающие их истинное дурное значение.
- Ты жесток, Агостино, - прошептала она, стоя позади меня. Она снова возвратилась на старое место и встала у спинки скамьи. - Разве я одна виновата? Разве может железо устоять перед магнитом? Разве может дождь не падать с неба, а ручей, может ли он не течь вниз по холму? - Она вздохнула. - О, горе мне! Это я должна сердиться за то, что ты так вольно обошелся с моими губами. А я вот стою перед тобой и прошу простить меня за грех, который совершил ты сам.
Эти слова заставили меня испустить отчаянный крик и обернуться к ней - я знал, что был бледен как смерть.
- Ты меня соблазнила! - воскликнул я, как настоящий трус.
- То же самое однажды сказал Адам. Однако Бог рассудил иначе, ибо Адам был наказан так же, как и Ева. - Она задумчиво улыбнулась, глядя мне в глаза, и голова у меня снова закружилась.
А потом неожиданно появился старик Бузио, слуга, которого послали за чем-то к Джулиане, и это положило конец неловкой ситуации.
Весь остаток дня я жил воспоминаниями об этом утре, повторяя про себя каждое слово, произнесенное ею, восстанавливая в памяти ее лицо, каждый се взгляд. Моя рассеянность была замечена Фифанти, когда я в положенное время явился к нему на урок. Он брюзжал больше, чем обычно, называя меня тупицей и дубиной, и превозносил мудрость тех, кто предназначил меня для монашеской жизни, добавив, что моих знаний латыни вполне достаточно для того, чтобы отправлять церковную службу не хуже любого другого, не задумываясь о том, что я бормочу. Все это было несправедливо, ведь ему было прекрасно известно, что мои знания в области латыни, умение бегло говорить на этом языке значительно превышали знания других студентов. Когда я сказал ему об этом, он разразился тирадой относительно студентов вообще со всем ехидством своей раздражительной натуры.
- Я могу написать оду на любую тему, которую вы мне предложите, - вызвался я.
- Тогда напиши на тему о наглости, - сказал он. - Этот предмет должен тебе быть хорошо знаком. - С этими словами он вскочил и в раздражении вылетел из комнаты, прежде чем я успел ему ответить.
Оставшись один, я начал писать оду, которая должна была доказать ему его несправедливость. Однако я не продвинулся дальше второй строчки. Долгое время я сидел, грызя перо, - все мои мысли, вся душа моя и внутренний взор - все было полно Джулианой.
Потом я снова начал писать. Однако это была не ода, это была молитва, и она была на итальянском языке, на "диалетто", вызывавшем такие насмешки со стороны Фифанти. В чем она состояла, я теперь уже не помню - ведь прошло столько лет. Помню только, что в ней я сравнивал себя с мореплавателем, находящимся в опасных водах и молящим, чтобы светоч прекрасных глаз Джулианы указал мне путь к спасению; я молил о том, чтобы она омыла меня своим взором и придала бы мне силы для преодоления опасностей, таящихся в этом бурном море.
Поначалу я прочел написанное с удовлетворением, но потом со страхом, поняв, что моя молитва исполнена любовного смысла. И наконец разорвал ее и спустился вниз к обеду.
Мы все еще сидели за столом, когда появился мессер Гамбара. Он приехал верхом в сопровождении слуг, которых он оставил дожидаться. Он был весь в черном бархате, включая высокие сапоги, зашнурованные с боков золотыми шнурами, а на груди его сверкал медальон, усыпанный брильянтами. Его высокий сан выдавали, как обычно, только алая мантия и перстень с сапфиром.
Фифанти встал и предложил ему кресло, улыбаясь кривой улыбкой, в которой было больше враждебности, чем гостеприимства. Невзирая на это, его преподобие, усаживаясь за стол, рассыпался в комплиментах Джулиане, спокойно и непринужденно, как всегда. Я пристально наблюдал за ним, исполненный непривычного беспокойства, смотрел я и на Джулиану.
Разговор шел обычный, главным образом о казармах, которые строил легат, и о великолепной новой дороге, от центра города к церкви Санта-Кьяра, которую он хотел назвать Виа-Гамбара, но которая, вопреки его намерениям, известна сегодня как Страдоне-Фарнезе.
Вскоре появился и мой кузен, в полном вооружении и с весьма воинственным видом в отличие от бархатного кардинала. При виде мессера Гамбары он нахмурился, однако сразу же прогнал с лица мрачное выражение и стал здороваться со всеми нами. Ко мне он обратился в последнюю очередь.
- Ну, как поживаете, наша святость? - спросил он.
- По совести говоря, не слишком свято, - отозвался я.
Он рассмеялся.
- В таком случае, чем скорее мы наденем сутану, тем скорее это можно будет исправить. Не правда ли, мессер Фифанти?
- Это обстоятельство, несомненно, принесет вам немалую пользу, - сказал Фифанти со своей обычной язвительностью и отсутствием любезности. - Неудивительно, что вы так стремитесь это ускорить.
Этот ответ привел моего кузена в полное замешательство. Он живо напомнил мне о том, что Козимо - следующий после меня наследник Мондольфо и что он весьма заинтересован в том, чтобы я поскорее надел монашеские наплечники.
Я взглянул на высокомерное лицо и жестокий рот Козимо и подумал в этот момент: а был ли бы он так вежлив и приятен со мною, если бы обстоятельства сложились иначе?
О, каким хитрым змеем был мессер Фифанти; с той поры я часто задавал себе вопрос: а не нарочно ли он старается посеять в моем сердце ненависть к моему гвельфскому кузену, для того чтобы сделать меня орудием достижения его собственных целей - вскорости вы все это сами поймете.
Между тем Козимо, оправившись от смущения, отмахнулся от брошенного ему обвинения и спокойно улыбнулся.
- Нет, вы меня неправильно поняли. Ангвиссола потеряет больше, чем приобрету я, если Агостино удалится от мира. И я об этом сожалею. Ты веришь мне, кузен?