Там был голубой потолок с разбросанными по нему золотыми звездами, тогда как на стенах висели гобелены более сочного синего цвета. На них, в серых и красновато-коричневых тонах, были изображены сцены из, как я впоследствии узнал, метаморфоз Актеона. В тот момент я не мог их как следует рассмотреть. Фигуры Дианы, принимающей ванну, и ее пухленьких прислужниц-нимф заставили меня быстро отвести смущенный взор.
В середине комнаты стоял большой стол, на котором поверх вышитой скатерти ослепительно белого полотна стояли сверкающие хрустальные и серебряные кувшины с вином и вазы с различными фруктами. За столом расположилось благородное общество, состоявшее из полудюжины мужчин и двух роскошно одетых женщин. У одной из них, маленькой и изящной, были темные живые глаза, полные язвительного юмора. Другая была высока и стройна, как молодая ива; ее волосы, завитые в крутые локоны, были рассыпаны по плечам; что же до их цвета - я никогда и не думал, что на свете могут быть такие волосы. Они были медно-красные и блестели, как металлические. Ее лицо и шея - весьма и весьма открытые - напоминали своим теплым цветом старую слоновую кость. У нее были большие глаза, чуть прикрытые полуопущенными веками, которые придавали ее лицу томное выражение. Лоб был низкий и широкий, а губы необычайно яркие на фоне общей бледности.
При моем появлении она тотчас же встала и подошла ко мне с медленной улыбкой, протягивая руку и произнося слова самого любезного приветствия.
- Это, мессер Агостино, - обратился ко мне Фифанти, - моя жена.
Если бы он представил ее как свою дочь, этому скорее можно было бы поверить, принимая во внимание разницу в возрасте, хотя это было бы столь же невероятно, если учесть, как мало они были друг на друга похожи.
Пораженный ее видом, я уставился на нее в полном изумлении, ослепленный к тому же сиянием ее глаз, которые теперь смотрели прямо на меня. В полном смущении я потупил взор, отвечая ей со всей учтивостью, на которую только был способен. Затем она подвела меня к столу и представила обществу, называя каждого гостя по имени.
Первым из них был худощавый и очень изысканный молодой синьор в алом костюме для прогулок, поверх которого была наброшена мантия, тоже алого цвета. На груди у него висел золотой крест на золотой цепочке. У него было тонкое женственное лицо, обрамленное светлыми волосами, заостренная бородка и крошечные усики. Руки у него были белые-белые, с еле заметными синими жилками, причем, как я вскоре заметил, он старался не опускать их вниз, чтобы к ним не приливала кровь, нарушая тем самым их красоту. На левой руке, прикрепленный к кисти тонкой цепочкой, висел круглый золотой футлярчик с благовониями, размером с небольшое яблоко, покрытый великолепной резьбой. На пальце - кольцо с огромным сапфиром, знак его сана.
То, что он один из церковных сановников, я увидел сам. Но я никак не ожидал, что он занимает такое высокое положение - я не мог себе представить, что в скромном доме доктора Фифанти может оказаться столь высокопоставленный гость.
Это был, ни мало ни много, его высокопреосвященство Эгидио Оберто Гамбара, кардинал Брешии, губернатор Пьяченцы и папский легат в Цезальпинской Галлии.
Когда я узнал, кто этот элегантный надушенный женственный господин, я был просто потрясен, ибо совсем не таким видел я в своем воображении представителя папы.
Он улыбнулся мне любезной и несколько утомленной улыбкой, пресыщенной улыбкой светского человека, и протянул руку с кольцом. Я встал на колено, чтобы поцеловать перстень, пораженный сверх всякой меры рангом этого человека, тогда как сам он не внушил мне никакого почтения.
Когда я снова поднялся с колен, он смерил меня взглядом, удивленный моим высоким ростом.
- Посмотрите-ка, - сказал он. - Вот вам отличный солдат, потерянный для славы.
Говоря это, он полуобернулся к молодому человеку, сидевшему рядом с ним, которого мне очень хотелось рассмотреть, потому что его лицо было мне странным образом знакомо.
Это был высокий, стройный человек, роскошно одетый в пурпур и золото; его иссиня-черные волосы были собраны в сетку из тончайших золотых нитей. Платье его прилегало к нему так плотно и гладко, словно составляло с ним одно целое - в сущности, так оно и было. Но больше всего меня заинтересовало его лицо. Это было загорелое бритое орлиное лицо с прямыми черными бровями, черными глазами и решительным подбородком, несомненно, красивое, если не считать, что какие-то еле заметные складочки вокруг рта придавали ему неприятное выражение: сардонически-гордое и презрительное.
Кардинал обратился к нему.
- Ваша порода дает великолепные экземпляры, Козимо, - сказал он.
Его слова поразили меня, ибо теперь я знал, где я его видел - в моем собственном зеркале.
Его лицо до такой степени напоминало мое - только волосы у него были темнее, и он был не так высок - словно он был моим родным братом, а не просто родственником, и я сразу же все понял. Ибо это был не кто иной, как гвельфский Ангвиссола, ренегат, который служил папе и был в большой чести у Фарнезе; в Пьяченце он исполнял должность капитана стражи порядка. По годам он был, должно быть, лет на семь старше меня.
Я смотрел на него с интересом и обнаружил в нем некоторую привлекательность, главным образом, потому, что он был похож на моего отца. Именно так, наверное, выглядел мой отец, когда он был в возрасте этого человека. Он, в свою очередь, смотрел на меня с улыбкой, которая его не красила, - слишком она была презрительно-ленивая и высокомерная.
- Смотри, смотри, кузен, - сказал он, - ибо я считаю, что делаю тебе честь тем, что похожу на тебя.
- Вы увидите, - проговорил кардинал, - что это наиболее самонадеянный человек в Италии. Находя в вас сходство с собой, он отчаянно себе льстит, что, как вы впоследствии убедитесь, когда познакомитесь с ним поближе, вообще является его отличительной чертой. Он сам себе самый ревностный льстец. - И мессер Гамбара снова погрузился в кресло, томно поднеся к носу свой шарик с благовониями.
Все засмеялись, а вместе со всеми и мессер Козимо, который продолжал смотреть на меня.
Однако супруга мессера Фифанти должна была познакомить меня с остальными гостями, сидящими возле маленькой волоокой дамы. Ее звали донья Леокадия дельи Аллогати, она приходилась хозяйке кузиной, и в тот день я видел ее в первый и последний раз в своей жизни.
Три оставшихся синьора не представляют особого интереса, кроме одного, чье имя стало впоследствии широко известным - нет, оно уже было известно, только не тому, кто вел такую уединенную жизнь, как я.
Это был очень хороший поэт, Аннибале Каро, про которого, как я слышал, говорили, что он может сравняться с самим великим Петраркой. Трудно представить себе человека, который менее походил бы на поэта, чем он. Это был немолодой и весьма дородный человек лет около сорока. Он был бородат, румян, имел мелкие черты лица и самодовольно-преуспевающий вид; одет он был тщательно, однако без той роскоши, которой отличалась одежда кардинала и моего кузена. Позвольте добавить, что он состоял секретарем Пьерлуиджи Фарнезе и что в Пьяченцу он прибыл с поручением к губернатору, которое касалось интересов его принцепса.
Двое других господ, завершающих список гостей, не имеют никакого значения, и, право же, я не могу припомнить их имен, хотя одного из них звали, кажется, Пачини, и про него говорили, что это довольно известный философ.
Когда меня пригласили к столу, я сел в кресло, указанное мне мессером Фифанти, рядом с его супругой, и вскоре появился старый слуга, которого я уже видел, и принес мне еду. Я был голоден и принялся есть с большим аппетитом, в то время как за столом продолжалась приятная беседа. Напротив меня сидел мой кузен, и, занятый едой, я поначалу не заметил, как пристально он меня разглядывает. Однако в конце концов наши взгляды встретились. Он улыбнулся своей неприятной кривой улыбкой.
- Итак, мессер Агостино, из вас хотят сделать священника? - осведомился он.
- Если будет угодно Богу, - спокойно ответил я, возможно, чересчур кратко.
- И если его голова хоть сколько-нибудь напоминает его лицо и телосложение, - томно проговорил кардинал-легат, - мы еще, возможно, увидим папу из рода Ангвиссола, мой Козимо.
Мой взгляд, должно быть, выдал изумление, вызванное этими словами.
- Вы ошибаетесь, ваше великолепие, - отозвался я. - Мне уготована монашеская жизнь.
- Монашеская! - воскликнул он как будто бы с ужасом, так, словно почувствовав неприятный запах. Он пожал плечами и капризно надул губы, снова прибегнув к своему шарику с благовониями. - Ну что же, и святые отцы, случалось, становились папами.
- Я иду в монастырь отшельнического ордена святого Августина, - снова поправил я его.
- Ах, - сказал Каро своим звучным голосом, - цель, к которой он стремится, совсем не Рим, а само небо, милорд.
- Тогда за каким дьяволом он находится в вашем доме, Фифанти? - спросил кардинал. - Не вы ли собираетесь учить его святости?
И все находившиеся за столом громко рассмеялись шутке, которую я не понял, так же как я отказывался понимать милорда кардинала.
Мессер Фифанти со своего места во главе стола бросил в мою сторону вопросительно-тревожный взгляд и снова помахал в воздухе руками в поисках ответа, который отразил бы эту ядовитую шутку. Но его предупредил мой кузен Козимо.
- Обучение скорее должно исходить от монны Джулианы, - сказал он и дерзко улыбнулся через стол супруге мессера Фифанти, отчего широкий лоб педагога собрался в сердитые складки.
- Конечно, конечно, - подтвердил кардинал, рассматривая ее сквозь полузакрытые веки. - Разве кто-нибудь может отказаться отправиться в рай, если она об этом попросит? - И он испустил глубокий вздох, в то время как она стала бранить его за дерзость. И хотя я не всегда понимал, о чем идет речь, словно они разговаривали на другом языке, я все-таки не мог не удивляться тому, что можно позволять себе такие вольности по отношению к прелату. Она обернулась ко мне, и взгляд ее прекрасных глаз озарил мою душу словно сиянием.
- Не слушайте их, мессер Агостино. Это нечестивые, скверные люди, - сказала она, - и если вы стремитесь к святости, то чем меньше вы будете с ними встречаться, тем лучше.
Я в этом нисколько не сомневался, однако у меня не хватало смелости в этом признаться, и мне было непонятно, почему они рассмеялись, слушая, как она их бранит таким серьезным тоном.
- Путь к святости усыпан терниями, - сказал кардинал, вздыхая.
- Вашей светлости, я полагаю, не раз об этом говорили, - сказал Каро, у которого был весьма острый язык для такого холеного и довольного жизнью человека.
- Я мог бы обнаружить это и сам, однако согласно жребию мне выпало на долю жить среди грешников, - ответил кардинал, охватывая взглядом и жестом собравшееся общество. - И я делаю, что могу, для того, чтобы их исправить. Non ignara mali, miseris succurrere disco.
- Для этого требуется храбрость особого рода, не так ли? - со смехом воскликнула маленькая Леокадия.
- О, что до этого, - отозвался Козимо, открывая в улыбке свои прекрасные зубы, - то есть даже пословица касательно храбрости священнослужителей. Она похожа на любовь женщины, которая, в свою очередь, напоминает воду в решете: только нальешь, а ее уж и нет!
Его взор задержался на Джулиане.
- Если решето - это вы, то можно ли винить женщин? - парировала она с ленивой дерзостью.
- Клянусь телом Христовым! - воскликнул кардинал и от души расхохотался, в то время как мой кузен сердито хмурился. - Это святая правда, а правда лучше всяких пословиц.
- Не нужно за столом говорить о покойниках, это плохая примета, - вставил Каро.
- А кто здесь говорит о покойниках, мессер Аннибале? - спросила Леокадия.
- А разве мессер кардинал не упомянул о правде? - спросил жестокий поэт.
- Вы насмешник, а это великий грех, - лениво отозвался кардинал. - Пишите себе стихи, а правду оставьте в покое.
- Согласен, при условии, что ваша милость будет придерживаться правды и не будет писать стихов. Предлагаю заключить этот договор в интересах человечества.
Это был меткий удар, и все покатились со смеху. Однако на мессера Гамбару это, по-видимому, не произвело ни малейшего впечатления. Я начал думать, что он очень приятный человек, отличающийся исключительной терпимостью.
Он отпил глоток из своего бокала и поднял его к свету, так что темно-рубиновая жидкость засверкала в венецианском хрустале.
- Вы напомнили мне, что я написал новую песню, - сказал он.
- Значит, я действительно согрешил, - застонал Каро.
Однако Гамбара, не обращая внимания на эти слова и устремив задумчивый взор на поднятый бокал, начал декламировать:
Bacchus saepe visitans
Mulierum genus
Facit eas subditas
Tibi, о tu Venus!
Но поняв до конца смысла, я был тем не менее шокирован сверх всякой меры, услышав выражение подобных эмоций - настолько я все-таки понял - из уст священнослужителя, и уставился на него в откровенном ужасе.
Но тут он остановился. Каро ударил по столу кулаком.
- Когда вы написали это, мессер? - вскричал он.
- Когда? - спросил кардинал, недовольный тем, что его прервали. - Да только вчера.
- Ха! - вырвалось у мессера Каро. Это было нечто среднее между рыком и смехом. - В таком случае, мессер, ваша память узурпировала место творчества. Эту песню пели в Павии, когда я был студентом, и прошло тому гораздо больше лет, чем хочется вспоминать.
Кардинал улыбнулся, нимало не смущенный.
- Ну и что из этого, позвольте вас спросить? Разве этого можно избежать? Да ведь сам Вергилий, у которого вы так бессовестно крадете, тоже был плагиатором.
Эти слова, как вы можете предположить, вызвали за столом дискуссию, в которой приняли участие все, не исключая супруги Фифанти и донны Леокадии.
Я слушал с изумлением и глубоким интересом их спор о вещах, которые были мне абсолютно незнакомы, но казались удивительно привлекательными.
Вскоре к спору присоединился Фифанти, и я заметил, что как только он начинал говорить, все другие замолкали. Все слушали его, как слушают учителя, когда он высказывал свое мнение или критиковал Вергилия с силой, яростью и красноречием, которые свидетельствовали о глубоких знаниях, так что даже такому невежде, как я, все становилось ясным.
Его слушали с большим вниманием все, кроме, возможно, мессера Гамбары, который не проявлял уважения ни к чему и предпочитал шептаться с Леокадией, глядя на нее влюбленными глазами, тогда как она жеманно улыбалась в ответ на это. Раз или два монна Джулиана бросала на него сердитые взгляды, и мне казалось естественным, что ей не нравится отсутствие внимания к тому, что говорил ее ученый супруг.
Что касается других, то они слушали с почтением, как я уже говорил, и даже мессер Каро, который в это время - как я впоследствии узнал - занимался переводом Вергилия на тосканское наречие и которого, следовательно, можно было считать авторитетом, молча слушал, как ученый доктор излагает свои мысли, приводя те или иные доводы в их подтверждение.
Льстивая, подобострастная манера себя вести слетела с Фифанти как по волшебству. Вдохновленный собственным энтузиазмом, он приобрел благородный вид и стал казаться мне более симпатичным; я начал видеть в нем нечто, достойное восхищения, превосходные качества, которыми может быть наделен только человек, обладающий глубокими знаниями и настоящей культурой.
Теперь мне стало понятно, почему в его доме, за его столом собирается столь избранное общество.
Меня уже больше не удивляло то обстоятельство, что такая прекрасная, восхитительная женщина, как монна Джулиана, вышла за него замуж. Мне показалось, что мне удалось разглядеть, каким образом этот немолодой человек сумел очаровать утонченную молодую душу, которая искала в жизни чего-то возвышенного.
Глава вторая. КЛАССИЧЕСКИЕ НАУКИ
По мере того как дни превращались в недели, а недели, в свою очередь, складывались в месяцы, я начал разбираться в житейских обстоятельствах дома доктора Фифанти.
Моя нынешняя программа столь разительно отличалась от той, которую, по настоянию моей матери, составил для меня фра Джервазио, и мое знакомство со светскими авторами, как только я приступил к их изучению, продвигалось столь быстрыми темпами, что я усваивал знания так же быстро и беспорядочно, как растет сорная трава.
Фифанти пришел в неистовство, когда обнаружил степень моего невежества и то поразительное обстоятельство, что фра Джервазио научил меня бегло разговаривать по-латыни и в то же время держал в полном неведении в отношении классических авторов и почти в таком же невежестве относительно самой истории. Педагог сразу же принялся за исправление этих недочетов, и в качестве самых ранних трудов, которые он дал мне для предварительного ознакомления, были латинские переводы Фукидида и Геродота, которые я проглотил - в особенности пламенные страницы последнего - со скоростью, напугавшей моего наставника.
Однако меня подстегивало не только прилежание, как он воображал. Я был захвачен новизной тех предметов, с которыми знакомился, столь отличных от всего того, с чем мне было разрешено знакомиться до этих пор.
Затем последовали Тацит, а после него Цицерон и Ливий - двух последних я нашел менее увлекательными; затем Лукреций - его "De Rerum Naturae" оказалось весьма соблазнительным блюдом для аппетита моей любознательности.
Однако мне предстояло еще вкусить от того, что составляет славу и величие древних. Мое первое знакомство с поэтами состоялось через переводы Вергилия, над которыми работал мессер Каро. Он окончательно поселился в Пьяченце, куда, как говорили, вскоре должен был прибыть его принципал Фарнезе, ожидавший герцогского титула. И в свободное время от обязанностей, которые он исполнял на службе у Фарнезе, он трудился над своими переводами, и время от времени приносил в дом доктора вороха своих манускриптов для того, чтобы прочесть то, что было уже сделано.