В компании Пегги, среди знакомых мне людей была - о, ужас, негритянская пара. Прежде я их не видела в доме Пегги. С некоторой опаской поглядывала я поначалу в сторону приведенных мною ирландцев, но ничего ужасного не произошло. Не могу сказать, что они не заметили негров, но мне казалось, что они не замечают, что эта пара - негры. Во всяком случае, прежнего фасона они не держали.
Бледнолицый Антони уже ждал нас у дверей своего дома, сказав, что жена и дети спят, а он готов гулять хоть до утра. Должна сознаться, что смущение Антони в присутствии Пегги я заметила давно, но никогда не давала ему понять этого. Антони был слишком корректен и не допускал лишних слов.
Мистер Бративати, недавно недовольно ворчавший по телефону, радостно завел шумную орду в свою крохотную квартирку и быстро напоил всех каким-то сладким тягучим зельем, от которого те, кто был трезв, слегка опьянели, а кто был под хмельком, стали чуть трезвей. Он потащил за собой в наш поход жену, во та, пройдя два квартала, разохалась, стала жаловаться на какую-то железу и тихо исчезла у поворота.
Леа Арнольд встретила нас разнаряженная и, захлебываясь от радости, твердила, что счастлива, счастлива проболтаться всю ночь, это так нужно, так необходимо для вдохновения, так необыкновенно…
Мистер Вильямс без лишних слов снабдил всю компанию тремя бутылками отличного сухого "шерри". Оно тут же было раскупорено, и невесть откуда появившиеся бумажные стаканы отлично заменили прозрачные рюмки с тонкими талиями, в которых англичане обычно пьют свой "шерри".
Какую, однако, огромную толпу удалось мне собрать! Иногда, по дороге, я, прервав разговор, чуть отставала и поглядывала на свой дружный полк со стороны издали; потом бежала, догоняя, и шла не по тротуару, а по мостовой, сбоку, как собака, охраняющая стадо. Впереди оставалась миссис Кантон.
Достойнейшая особа, мудрейшее существо - она сразу поняла мою затею, но, не моргнув глазом, пригласила всех к себе и предложила - бьюсь об заклад, что впервые в жизни, - предложила всем чаю. Это в два-то часа ночи! Вопреки своим принципам - все делать вовремя!
- Дура, - шепнула она мне, протягивая чашку очередному желающему, - сумасшедшая. Я, конечно, поплетусь с вами. В конце концов, я ведь была когда-то молодой. Неужели же мне нечем тряхнуть?! Притом любопытно поглядеть - чем кончится ваша кутерьма.
Острым взором очевидца окинула она всю ту часть компании, которая попала к ней в дом, - часть оставалась ждать на улице. Не ускользнули от ее взора пожилой индиец и старый клерк, тихо между собой переговаривающиеся.
К половине третьего вся компании достигла Трафальгарской площади.
Откуда столько света? Да, тысячи лампочек на новогодней елке, огромном дереве, раскинувшем, солидные, пушистые лапы за колонной Нельсона, под балюстрадой, чуть ближе к правому углу балюстрады, если смотреть на площадь, стоя лицом к Национальной галерее. Тысячи лампочек на фасадах зданий, составляющих площадь. Фейерверки - нежданные, негаданные, непланированные, то там, то там над толпами, текущими и колышущимися, запрудившими площадь и артерии, что ведут к ней… Ах, алая комета фейерверка! Ах, зеленая, желтая, фиолетовая! А вот и целый сноп! При каждом взлете волна вскрика по площади - острая, гулкая, цветная волна. Бенгальские огни, шипящие брызги и визги тех, кто оказался вблизи этих брызг, И снова волна с перекатами крика. Смех, взволнованно-горячий плотский смех…
И все же - откуда столько света?
Ах, знаю. Его излучают глаза. Как же я раньше этого не замечала? Искры всего того, что есть в нас, в каждом - искры доброты, веселости, искренности, отпущенные каждому Природой в той мере, в какой она не поскупилась на каждого; порой неосознанные, порой уж очень осознанные, состояния радости жизни - уж если они не светлы, не светом выплескиваются из нас, из двух окон, откуда мы смотрим на мир, то что же тогда?!
Они самые - глаза, очи, окна, фонари, источники света - ими сейчас освещена и осветлена набитая народом Трафальгарская площадь.
- Не потеряться бы в толпе, - сказала рассудительная миссис Кентон, - здесь, я вижу, почти весь город. Как странно, прежде не было этой традиции стекаться в новогоднюю ночь к Трафальгарской. Странно… Так вот, мы потеряемся, повторяю…
- Ничего, - откликнулся мистер Вильямс, - каждый знает свою дорогу домой. - И поплотней прижал к себе локоть мисс Арнольд.
Правда, мы все потерялись, едва лишь слились с толпой. Она закружила и разнесла на щепки мой корабль.
Это был какой-то общий безумный, неоглядно счастливый танец жизни. Откуда-то гремела музыка, все время меняясь в характере: то темпераментно-быстрая, то нежно-воркующая, то брызжущая весельем, то грусти полная. Откуда была она и была ли в самом деле, может быть, чудилась мне? Но если мне чудилась, то и другим тоже - люди неслись в пляске, кружаясь и замедляя бег, неслись, сталкиваясь и разлучаясь, не успев встретиться.
Сотни лиц - белых, черных, желтых, бронзово-красиых - мелькали и проносились, оставляя одно впечатление непреходящей ослепительной улыбки счастья.
Неужели в них может жить злоба и ненависть, расовые предрассудки и позор неприятий?
Какое-то время рядом со мной плыли Леа и мистер Бративати. Они о чем-то спорили. Могу себе представить - старик пытался заморочить голову разумной и трезвой женщине. Скоро я потеряла их.
Миловидный юноша-индонезиец, оказавшись рядом со мной, закружил меня в танце, и я зачем-то узнала, что он живет в Лондоне со дня рождения, а отец его родом из Джокъякарты. Сам юноша хочет попробовать силы в большом торговом бизнесе. Он смеялся довольно, освобожденно. - Русская, как удивительно, русская! - повторял он то ли с недоумением, то ли с восторгом. - Никогда не видел русских!
Скоро я потеряла его. Мимо меня пронеслась Пегги в обнимку с каким-то огромным белобрысым дядькой. Он был толст и отдувался, весь потный, тяжелый, а она хохотала, волосы разметались, глаза горели.
Вот мелькнул мистер Бративати. С ним была ирландка, жена Гленнова приятеля и Леа Арнольд. Все трое смеялись.
Антони Слоун, ища глазами Пегги, кого же еще, продвигался в людском море. Вот он натолкнулся на мистера Вильямса, и нечто возникло между ними - Антони перестал искать в толпе.
Оказавшись у балюстрады, почти рядом с елкой так, что запахи хвои обволокли меня и опьянили, решила я взобраться на балюстраду и посмотреть как бы сверху на море, бьющее у ног колонны Нельсона.
Сверху зрелище было еще более великолепным Карнавал лиц, одежд, красок, звуков. Сверху люди обобщались, осмыслялись не множеством капель, а единым потоком жизни.
Вот они, несоединимые. Сложны переплетения их жизней, пути судеб. Вот они мчатся в пляске новогоднего дурмана, в парах хмеля, они - такие разные. Скрещиваются пути нескрещиваемые. Никаких проблем нет сейчас у этого моря с его блистательным шумом и музыкой единой радости.
Кажется мне: тесно прижавшись, проносятся в согласном вихре танца негр и ирландка. А почему бы и нет?! Молодцы, молодцы, что в самом деле делить им, обездоленным, иль мало у каждого своих забот и печалей.
А это не Леа ли Арнольд с Бригиттой замерли невдалеке от меня под елкой? Что-то доказывает экспансивная Леа, и с улыбкой добра слушает ее умница Бригитта. Никаких пропастей нет между ними.
Вот опять мистер Бративати. Теперь с ним мистер Вильямс.
Хорошо мне, хорошо и весело. Да как не быть тому, если легко и просто, подобно волшебнице, содеяла невозможное, слила несливаемые ручьи или, как говорит миссис Кентон, смешала в салате несоединимые ингредиенты. И салат вышел! И, не помня о ней, в новогодней пляске кружилось невдалеке на празднике и дыбе своей жизни сегодняшнее человечество. Бывало оно в этих залах! Задумывалось об уроках истории! Любило вспомнить былое с ужасом или восторгом! Преклониться перед былым умело!
- Ах, я, кажется, порядком утомилась! - перевела дух миссис Кентон, водружаясь на балюстраде рядом со мной. - Но занятно, занятно. Будет о чем вспомнить и рассказать мужу. Зря он не пошел.
- Вот видите, - не преминула я насладиться своей победой, - не всегда, оказывается, вы правы. Соединились несоединимые люди. И очень неплохо себя чувствуют. Жаль только, нельзя остановить время, дабы дать людям понять, что всегда следует относиться друг к другу как они относятся сейчас, тут.
Миссис Кентон поджала свои не очень пухлые губы. Она была ненавистна мне в эту минуту непререкаемостью авторитета и той беспощадной правотой, которая стояла за ее словами:
- Вы знаете, что такое анестезия? То, что происходит сейчас здесь, я иначе назвать не могу.
За моей спиной освещенная снаружи и спящая в своих прохладных залах стояла Национальная галерея - вместилище сокровищ мировой живописи. История жизни и страданий человечества, запечатленная кистью и красками, была за спиной и странно тревожила своим молчаливым присутствием.
Апофеозом утонченной красоты и естественности мерцали зеленовато-жемчужные мадонны Леонардо. Спорили с ними плотские многокрасочные женщины Рафаэля. На темный простор полотен выбегали нежные нагие красавицы Лукаса Кранаха. Отстранение ото всего житейского смотрели очи святых Эль Греко. Великолепно-величественно стояли мужчины Веласкеса. Били копытами по телу жизни краснозадые, толстомясые кони Учелло. В переливах света и тени несли страдания люди Рембрандта. Дьяволом припахивал Босх. Прозрачным светом сияли профили Филиппо Липпи.
Непреходящие мотивы жизни и смерти человека, любви и доброты, преданности и предательства (подумайте - общий корень в каких словах!) тонкими ручьями крови текли от полотна к полотну, переливаясь в сюжет. Лежали в яслях новорожденные младенцы то пухло-добродушные, то уже при рождении умудренно-старообразные, то предчувственно-страдательные. Горели звезды над младенцами. Склоняли над ним головы седовласые пастухи. Бежала пустынею семья, спасаясь от преследований, и переводила дух в случайной тени деревьев. Погрязал мир в грехах. Каялся. Обновленною выходила грешница после раскаянья.
Книга жизни была за моей спиной на стенах Национальной галереи, сборник предупреждений и назиданий, учебник поступков и на время в винных парах утопили остроту своих переживаний. Но, как вам известно, действие анестезина преходяще - едва он перестает действовать, все возникает с новой силой. Эти люди завтра проспятся и встанут теми, какими были до площади. Иные подумают о себе с отвращением.
- Подумайте, какой-то мальчишка-индонезиец все совал мне свою бутылку, чтобы я пила с ним из одного горлышка! Мало ли чем он может быть болен?!
Сравнение с миссис Кентон при всем уважении к ней не казалось мне лестным.
Веселье заметно устало. Редели ряды танцующих. Те из моих знакомых, кто заметил меня на балюстраде, подошли к нам.
- Ну и толкучка! - сказал мистер Бративати. - Обалдеть можно. А сколько мусору останется, когда все разойдутся! Люди сорят, как свиньи. Хуже. Достанется моему коллеге поутру.
Эти слова означали, что мистер Бративати доволен проведенным временем.
Пегги подмигнула мне и показала глазами на здание Национальной галереи:
- Мне казалось, что они все повыбежали с полотен и заполнили площадь.
Я подивилась каким-то совпадениям в мыслях, но ничего не ответила.
Старый Гленн Браун сильно устал. Он так устал, что я испугалась и попросила Антони отвезти его ко мне домой.
- А ты разве не собираешься спать сегодня? - прокашлял Гленн.
- Я приду, попозже…
Трафальгарская опустела. Не верилось, что час назад все здесь гремело и сверкало. Бративати не зря сердился. Как мертвые птицы, лежали на сером асфальте обрывки бумаг и всяческий мусор. Невесть откуда слетел на площадь к моим ногам жирный голубь. Он, наверно, страдал бессонницей и жаждал чего-нибудь из человеческих рук. Мне нечего было дать ему. Вдалеке, на улице, ведущей к Темзе, забелело. Я пошла навстречу утру.
Речной ветер осыпал мельчайшими крупицами прославленного лондонского полудождя, полутумана. Я вышла к Вестминстерскому мосту. Слева от меня, в самом начале моста осадила бронзовых коней величественная Боадицея. Ее каменная одежда вилась на ветру. Она была невозмутимо холодна.
Эти каменные фигуры, удостоенные чести остаться в памяти веков. Каждая, помимо прямой истории одной жизни, воплощает символ того или иного времени, племени, идеи.
Живое существо порой подходит к камню с вопросом или восклицанием. Магически тянет к себе камень. Знает Дон-Жуан, что смертельно объятье каменного Командора, но сила превыше разума влечет его.
Сколько стояла я перед Боадицеей, не знаю, а только едва взглянула в темные незрячие очи - многажды проходила мимо, мельком поглядывала, некогда было задерживаться, - едва взглянула - холод веков и жар воспоминаний, пусть не моих, а все же живых, человеческих, мне принадлежащих, потому что существо земля я, дитя своего Времени, и прошлое мое за мной как крылья за плечами, холод и жар соединились вместе, и возникло…
Бедняга Евгений, обезумевший от потери возлюбленной, совсем ставший вровень едва ли не с бездомною собакой, бродя по городу, останавливается перед Медным Всадником, символом того, кто поставил город на топи, прорубил пресловутое окно в Европу и "Россию поднял на дыбы". В ослабшем сознании Евгения возникает намек протеста: зачем?!
Знаменитое "Ужо тебе!". Жизнью платит Евгений за вызов Памятнику. Кончается короткая пушкинская поэма - начинается жизнь ее в России, жаждущей поиска, ищущей ответов, несущей толпами "Ужо тебе!" сквозь время и события двух веков. Велик и легок соблазн наложить "Ужо!" на жизнь поэта: сказал гений это слово и - пуля.
А дальше - больше. Новое время рождает своего Евгения, совсем уж не безумца, а борца, героя, мыслителя. Вырастает он, наливается силой и встает с этим возгласом перед той чугунной глыбой, в какой видит главное зло. Обмякает, слабнет чугун, тает под взором огненных глаз. Теперь - человек - камень, а камень-глина. Убивает малое словцо величие державной воли. Памятник становится лишь исторической реминисценцией. О другие чугуны бьется дальше слабый звук евгеньевского "Ужо!".
Но зачем я стою перед Боадицеей? Королева иценов - племени, жившего на восточном побережье Британского острова в начале первого тысячелетия нашей эры, подняла восстание против римлян. В Риме тогда был Нерон. Боадицею возмутила огромная мера римских поборов с ее подданных. За отказ подчиниться римлянам Боадицея получила неронову месть: дань римляне взяли еще большей мерой, самое королеву вместе с дочерьми схватили, избили, изнасиловали и, уходя с данью, бросили, как падаль.
Боадицею подняла ненависть к Риму. Она собрала силы и, сказав свое "Ужо!", разгромила, разграбила римскую колонию Камулодонум (ныне Колчестер).
Торжество ее было недолгим: в 62 году нашей эры армию Боадицеи разбил римский префект Светоний Паулин. Боадицея предпочла отравиться, дабы не попасть снова в руки врагов.
Зачем стою перед Боадицеей с грузом тягот своего Времени? Ничего не выстою - чужая она моим переживаниям - сама была в племени своем силой и властью и ее единоборство с Римом было боем двух зверей - кто кого. А у меня на плечах с рождения мозоли от этих амбиций. Я света ищу, откровения, доброты, гармонии…
Куда пойти? Какой глыбе чугунной, медной, бронзовой бросить "Ужо тебе!", собрав свет очей тех, кто был нынче ночью на Трафальгарской площади?
Злой, дребезжащий, ухающий, чугунный смех прекрасной топколикой Боаднцеи несся за мной до самого дома. Он гремел и перекатывался в ушах, пока я пыталась заснуть, задернув шторами утреннее окно. Проснувшись, первое, что я услышала, был ее режущий ухо смех.
Я прислушалась. Он как будто стал мягче, эдакий мелкий смешок с переливом. За дверью смеялась миссис Кентон.
- Мы с вашим другом, - кивнула она в сторону Гленна, - вспоминаем вчерашнюю ночь.
Оба сидели за столом в моей кухне. Гленн ел яичницу, миссис Кентон уже позавтракала ровно в восемь как всегда.
- Очень вчера было славно, - продолжала она - людям необходимо иногда переключаться из реалий в иллюзии. Полезно. Непременно на будущий год пойду в новогоднюю ночь на Трафальгарскую площадь!
Смерть человека
…Причастность к деньгам и причастность к смерти, если задуматься, очень сходные причастности: и та, а другая не оставляют иллюзий, величественны в своей сути и обе, в конечном итоге, тлен.
Вильям-Джон-Герберт Вильямс, эсквайр
Порой человек представляется мне спрессованным сгустком Времени: как на часах отмечены на его лице, фигуре, в характере и в судьбе временные категории собственного возраста и возраста его времени: того отрезка дней, месяцев, десятилетий, в которые ему посчастливилось жить на земле.
Меня всегда волновала и удивляла, а с годами удивляет и волнует куда больше точность такого совпадения:
Детство - молодость - зрелость - старость
Весна - лето - осень - зима
Стою посреди британской зимы, бесснежной, сухой - дождей не было уже более двух недель, да и какие здесь дожди, набежит туча, посыплет водичку, как из пульверизатора, и нет ее. Порой висит туча низко, почти на голове лежит, и не дождь, а влага мельчайших капель не падает, а распространяется вокруг. Зимой, голых деревьев много, но много и вечнозеленых, поэтому есть ощущенье большего простора, чем в пору всеобщего цветения, и нет полного ощущения зимы.
И все же это январь. Стою на кладбище, маленьком кладбище при небольшом английском храме. Светлосерый мрамор аккуратных могил, лишь изредка осененных крестом, чаще холмик в прямоугольной мраморной рамке с небольшой плитой, скупо сообщает "выходные" данные того или той, кто лежит здесь:
"Дорогому отцу".
"Незабываемой подруге жизни".
А вот черным по мрамору необычное:
"В надежде!"
Ну конечно, в надежде встретиться на небесах.
Встречаются надписи-характеристики:
"Он был безукоризненный джентльмен".
"Ее доброта равнялась ее красоте".
"Он был лучше многих, еще живущих".
Я вспоминаю Преображенское кладбище в Москве и тоже надписи. В них звучат совсем другие голоса:
"Память о тебе уйдет из нашей жизни вместе со смертью".
"Не перестану оплакивать незабвенного мужа".
"Любимой доченьке навсегда осиротевшие родители".
Или в Грузии, на Мтацминде на памятнике Грибоедова слова - апофеоз любви и горя:
"…но зачем пережила тебя любовь моя?!"
Зачем живые пишут на могилах? Ведь когда приходят они к своим холмикам, погружаются в воспоминания, нужно ли им читать, что покойный "был безукоризненный джентльмен" или "память о тебе уйдет от нас вместе со смертью"? Они ведь это и без того знают.
В безотчетной ли жажде бессмертия для того, кто ушел, пишут люди на мраморе или дереве, в неосознанной ли надежде удержать дух ушедшего человека?