Поезд идет в Ливерпуль
Сначала за окнами бегут задворки Лондона - его трущобы, очень искусно замаскированные для туристов великолепием центральных площадей и парков - это нескончаемо длинные ряды серо-темно-кирпичных жилых строений, облупленных, кое-где разрушенных наполовину. Чаше всего ряды эти стоят перпендикулярно к железной дороге и можно видеть обе стороны дома - убогий фасад и страшный внутренний дворик, крошечный, настоящая свалка, над которой уныло висит белье, а в мусоре свалки копошатся ребятишки. Такое длится добрых полчаса и, кажется, уже никогда не кончится. Но внезапно поезд вырывается на холмистый простор, где редкими купами стоят премилые домики, течет река, вдали виднеется бывшая старая мельница, удачно и прибыльно перестроенная под ресторан, вот проносятся развалины с колоннадой - конечно, это остатки древнейшего римского поселения, они бережно охраняются. У развалин, чуть в стороне - билетная касса. Снова домики с гаражами и цветниками под окнами. Чистенькие, игрушечные. Храм на холме с узким высоким шпилем, а спустя минут пять снова храм, совсем другой архитектуры - темно-серый бульдог. Старинный.
Ощущение некоторой нереальности - одна премилая открытка сменяется другой. И все на них изображено миниатюрное, изящное. Снова приходит мысль о музее Природы. Почему такая благополучно прибранная Англия напоминает мне некий макет, которому следует подражать? Почему она напоминает мне его, не давая забыть про другую, черно-закопченную Англию?
А вот и снова она. Трубы заводов, серая пыль цемента, оседающая на заводские строения и стоящие очень близко к ним здания рабочего поселка. Да, этот поселок будет пострашнее того, который я видела некоторое время назад на окраинах Лондона. Провинция. И все здесь, даже бедность, классом пониже столицы. Старуха роется и куче объедков. Она поднимает глаза навстречу проходящему поезду и машет. Лицо ее, обезображенное нищетой, забывшее о мыле и воде, обвисшее от худобы, выражает какую-то нелепую радость. Она жует что-то беззубым ртом, улыбается в машет, машет. Безумная.
Стайка негритянских ребятишек бегает друг за дружкой мимо домов, где нет ни единого кустика - только серый камень да красно-грязный кирпич. Две негритянка сидят на крыльце одного из таких домов. Чуть подальше - группа старых негров сгрудилась над Столом - играют во что-то.
И снова благополучные пейзажи, умилительные речушки, овцы на уютных склонах холмов, кудрявые деревья, растущие поодиночке на склонах. Снова божьи храмы - много их, разных, и все хороши собою.
Вот амфитеатром спускается со внезапно возникших плоскогорий серо-белый лес современных жилых домов, высотные башни, чуть ниже семи-восьмиэтажные дома, пониже с волнистой общей крышей здания типа "змеи". Между ними и следующими семиэтажными на ладан дышащие острые кирпичные трущобы. Это пригороды Шеффилда - одного из самых крупных индустриальных центров страны. Вдали, на другом плоском отроге, видны дымящиеся трубы заводов и теплоцентралей, а под ними снова стада унылых домов.
Скоро Ливерпуль. Два с половиной часа езды от Лондона до Ливерпуля - это как от Москвы до Калинина. Совсем близко, по-нашему. На другом конце острова - по-английски.
Сноудония
Просыпаюсь в большой комнате с эркером. Шторы задернуты, темно, но свет проникает. Понимаю - уже утро, пора вставать. Под одеялом тепло - оно пуховое, толстое, грелка в ногах даже не совсем остыла за ночь. Открытым плечом чувствую холод в комнате. Дышу - пар идет изо рта. Спальня огромная, со старинным шкафом, который скрипит при открывании, с большим зеркалом у окна и подзеркальником, на нем гордо стоит белый с синими цветами ночной горшок. В углу умывальник.
Вскакиваю. Дрожа, обливаюсь холодной водой из кружки, которая стоит на умывальнике, - хозяйка предупредила, что водопровода в доме нет, и любезно с вечера занесла кувшин. Быстро напяливаю на себя все теплое, что есть в моем чемодане, подхожу к окну, раздвигаю шторы и замираю…
Ущелье. Внизу синей, кипящей, крутящейся ниткой бежит река. Мое окно высоко над рекой, я вижу противоположный склон. Там растут удивительные деревья. Они называются здесь "обезьяньи хвосты". Длинные мохнатые ветви переплетаются, как щупальца, как змеи, стволы толстые и высокие, а ветвей множество и деревья похожи на головы медуз. И так много голов растет по склонам ущелья реки Винон. День обещает быть то солнечным, то облачным. Тени ходят по склонам, меняя цвета домов и деревьев, и кажется мне из моего окна, словно волны ходят по той стороне склона. Ветер колышет "обезьяньи хвосты".
Долго не могу оторваться от этого пейзажа. Голос хозяйки за дверью:
- Вы просили разбудить. Завтрак на столе.
Я спускаюсь вниз и заранее знаю, что сейчас буду жевать залитый молоком корнфлекс, потом она принесет мне яичницу из одного яйца с жареным помидором и кусочком жареной ветчины, и еще кофе с подрумяненным теплым хлебом, намазанным маслом и мандариновым джемом.
Радуясь, что угадала все, кроме джема, он оказался не мандариновый, как я предполагала, а вишневый, я быстро съедаю то, что она подала, и спешу вниз. Сегодня я своими глазами увижу Сноудонию - край гор, облаков и красот. Швейцарию северного Уэльса, Швейцарией, как известно, во всем мире называется все, что очень гористо и живописно.
То голые, то покрытые буйными кустарниками склоны, речки, бурлящие внизу, овцы, щиплющие траву, горные озера с холодной, рябой на ветру водой, туманы, хлопьями блуждающие по горам, ветры, визжащие в щели окон автомобиля, маленькие городки - все это картинно красиво, но дальше возникает немного другой пейзаж с крутой дорогой вверх и голым склоном горы, на котором обнажены срезы пород, составляющих ее, и в этой открытости среза есть своя здоровая красота жизни камня, мало известная мне.
В Швейцарии я не была. Если буду и увижу пейзаж, похожий на уэльский, для меня Швейцария будет Сноудонией.
Ферма а-ля Тюдор
Когда-то Джон купил сарай. Правда, хозяин, продававший его, пытался внушить Джону, что сарай этот, если хорошенько присмотреться, вроде бы вполне дом, и должен быть продан, как дом. Джону ничего не стоило доказать, что сарай есть сарай и цена ему соответственная, несмотря на то что он был построен при Тюдорах.
Джон окончил сельскохозяйственный колледж и несколько лет работал в Экзетере по специальности. Мечтой его была собственная ферма, купить которую он не имел никакой возможности. У него не было денег, зато были золотые руки и упрямый крестьянский характер. Для кого-нибудь купленный ям сарай мог показаться чудовищной развалюхой. Джон увидел в нем будущую ферму.
На участке земли, прилегающем к сараю, Джон обнаружил останки дома - полусгнившие балки, куски крыши, кирпичи. Они с женой и первенцем поселились в сарае, и Джон целыми днями то чертил что-то на бумаге, то перестраивал сарай. И своей сметки, ловкости и умения приложить руки Джон за полгода на месте развалины соорудил жилище. Архитектура его несколько странновата - она не имеет цельности и законченности зданий такого типа, она скорее похожа на случайно забытую пристройку к какому-то более внушительному зданию, но бывший сарай побелен и разрисован черными перекладинами в тюдоровском стиле.
Джон - большой рыжий молодец, очень краснощекий, работает с утра до поздней ночи. В его хозяйстве помощники лишь жена и двоюродный брат. Втроем они обслуживают 85 коров.
Девон - молочные края. Пшеничные поля. Теплый, близкий и морю климат, отсутствие зимы, много солнечных дней в году, всегда зеленый свежий корм для скота. Лучшего и желать не надо.
- А все же жить и работать стало трудно: хотел водопровод в дом провести - денег не хватает, электричество вздорожало, а ведь наша "елочка" хорошо его ест. Хотел я своего "Тюдора" расширить, сделать пристройку - все же трое детей, тесновато, посчитал, прикинул по домашнему бюджету - не выходит.
А тут еще с картошкой просчитался. Есть у меня картофельное поле. В прошлом году много посадил я картошки, урожай был везде хороший, она дешевая была, я половину не продал. Ну ее, думаю, к черту, ни за что на будущий год возиться не буду. Посадил немного, только для себя. А гляди - урожай был плохой, цены взлетели, и я в убытке.
- Джон, вы когда-нибудь бывали в других странах?
- Некогда мне по странам разъезжать. Да я и в Лондоне раз всего был, два дня прожил, на третий сбежал - не могу, сумасшедший дом, и только - людей, машин, магазинов - куда они все бегут? И как там только люди живут.
Вспомнился мне тут какой-то другой голос, показалось, что уж где-то от кого-то слышала я нечто подобное, только не Девон это был, а Краснодарский край, и не Джон, а тетя Марфа говорила, и не о Лондоне, а о Москве, где больше двух дней не выдержала.
Похожи люди между собой на белом свете.
Ньюстедский призрак
Говорят, что Байрон своей родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта; напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, передавая имя его на произвол молве.
А. С. Пушкин. "Байрон"
Экскурсионный автобус въезжал на территорию Ньюстедского аббатства. Еще несколько минут - и я увижу места, где Байрон бегал мальчишкой, где он любил и страдал, где в тишине родился Чайльд Гарольд, где были написаны многие восточные поэмы.
- Любите ли вы Байрона? - спрошу я у начитанного своего знакомого москвича.
- Ах, - скажет он, - Байрон! Байрон, конечно, чудо! Байрон это Байрон!
Скажет и не постесняется. Байрона стыдно не любить, как позорно не любить Данте Алигьери тому, кто сдавал его бессмертный триптих по сокращенному курсу обязательной программы, как нехорошо быть равнодушным к имени Гете - с последним все же дело обстоит полегче - оперу "Фауст" слушали многие, вот если бы "Фауста" еще и в кино сняли, удивляюсь, почему не снимают - очень кинематографический сюжет с дьяволом, вальпургиевой ночью, страданиями и страстями - если бы сняли, тогда бы Гете знали все.
Буду честной - у меня с Байроном всегда были отношения сложные. Покуда я читала его по-русски, бедность переводов не давала возможности осилить и двух страниц.
Конечно, я любила стихи Пушкина "Погасло дневное светило", не зная, что это переложение "Прощальной песни" Байрона. "Есть наслаждение и в дикости лесов", строки, принадлежащие Батюшкову, были интерпретацией одной из байроновских тем, но я не связывала их с Байроном. Даже "Шильонский узник", поэма Байрона, переведенная Жуковским, была для меня всегда сочинением Жуковского.
Образ Байрона, образ его поэзии, мятежный и прекрасный, не возникал передо мной. Я скучно верила учебникам, что он был великий английский поэт, повлиявший на всю мировую литературу.
У очень талантливого переводчика и поэта Георгия Шенгели есть интересное суждение о том, почему Байрон "не вошел" в "алмазный фонд" русского читателя. Шенгели объясняет эту несправедливость слабостью переводов. Сравнивая языки английский и русский, Шенгели очень убедительно показывает, как надо переводить Байрона. Читая его, я соглашалась с каждым положением статьи, возмущалась приведенными примерами халатности переводчиков. И неминуемо последовало желание прочесть Байрона в переводах Шенгели. Он перевел "Восточные поэмы" и, начав читать их, я не прочла и двух страниц, поняв, что при всем уме и точности переводчика и тут не случилось чуда.
Склонна я думать, что Байрон столь же непереводим на русский язык, сколь Пушкин на английский. Чтение английских подлинников Байрона лишний раз убеждает меня в этом. Ведь главное - индивидуальность поэта Байрона не в темах, а в духе его поэзии.
Так почему же все-таки я вступила в аббатство Ньюстеда с трепетным волнением? Причиной был Пушкин. Он, любивший Байрона, боготворивший его, никогда и мечтать не мог не то чтобы увидеть поэта (Пушкину было двадцать пять лет, когда Байрон умер), но хотя бы побывать уже зрелым человеком в местах, связанных с Байроном.
Я шла по дорожкам Ньюстедского парка, и незримо Пушкин шел рядом.
"В 1798 году умер в Ньюстеде старый лорд Вильгельм Байрон и маленький Георгий Байрон остался единственным наследником имений и титулов своего рода… И восхищенная мистрисс Байрон осенью того же года оставила Абердин и отправилась в древний Ньюстед с одиннадцатилетним своим сыном и служанкой".
Была ранняя осень. Просторный холмистый парк Ньюстеда пылал огнями умирающей листвы. Дорога долго вела в гору, потом покатилась с горы, и внизу блеснула вода. Пруд был окружен плакучими ивами. На противоположной его стороне серебряным каскадом бежал водопад. Дорога превратилась в большую засыпанную гравием лужайку, на которой слева от пруда высились развалины старинного аббатства, а к ним примыкал ньюстедский замок.
"Лорд Вильгельм был человек странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он своего родственника и соседа Г. Чаворта. Они дрались без свидетелей, в трактире, при свечке, - читаю я у Пушкина, - дело это произвело много шуму, и палата пэров признала убийцу виновным. Он был, однако же, освобожден от наказания и с тех пор жил в Ньюстеде, где его причуды, скупость и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. Носились самые нелепые слухи о причине развода его с женою. Уверяли, что он однажды покусился ее утопить в ньюстедском пруду".
Над прудом, едва не поглотившим бедную жертву, важно и медленно гуляют павлины, то распуская, то складывая свои фиолетово-синие веера.
И снова Пушкин: "Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника - многое перенял он у своего странного деда в обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстедского барона".
Пушкин никогда не был в Ньюстеде, но Пушкин никогда не ошибался. Я беру поэму "Лара" в переводе Шенгели и впервые вижу торжество переводчика:
…сквозь переплет окна на плитный пол сиянье льет луна.
И лепка потолка, и ряд святых,
что молятся на стеклах расписных,
как призраки наполнили покой,
казалось - жили… жизнью сверхземной.
А Лара, с черной гривой, хмурым лбом,
с колеблющимся на ходу пером,
сам походя на призрак, воплотил
весь ужас, что исходит из могил.
Да, почти фотографически передано ощущение, которое овладевает тобой, когда ты входишь внутрь ньюстедского замка.
Толпы туристов, как могут раздражать они, когда я - сама - овца из того же стада? Успокаиваю себя тем, что их я тоже раздражаю, как часть толпы, мешающая созерцать.
И все же чувство неловкости от того, что Байрон меня сюда не звал, не приглашал, не покидает до тех пор, пока я наконец не оказываюсь за пределами каменных ворот Ньюстеда. Спустя некоторое время я попытаюсь выразить это в стихах:
Аббатство Ньюстеда, где барин
мог наслаждаться красотой,
вечнозеленой и густой…
Но это был безумец Байрон -
восстал на мир из тишины
достопочтенного аббатства.
свободы, равенства и братства
неся несбыточные сны,
и в наказание за то
он получил бессмертья чашу
и даже во словесность нашу
вошел в распахнутом пальто,
и на такого повлиял,
чье мог бы испытать влиянье,
родись другой немного ране
и воссияй, как он сиял.
В аббатство люди трепеща
идут, чтобы застыть в поклоне.
фотографируясь на фоне
его осеннего плаща,
и судят, какова жена
у хромоногого поэта.
А кто еще такая эта
висит на стенке у окна?
Бессмертье - горестная кара
за вдохновенные стихи,
потомки знают все грехи,
не помня строчки из "Корсара".
Поэт, в твой дом я не войду,
а брошу в ньюстедскую воду
судачить и судить свободу
и молча мимо побреду.
Но что за призрак из воды
идет навстречу со словами:
"Насколько помнится, на "ты"
мы никогда не пили с Вами?"
Прошу у читателя великодушного прощения за собственное стихотворение, но мне трудно было бы в прозе выразить дух того впечатления, которое оставил во мне Ньюстед.
Экскурсионный автобус волновался: люди видели все: в пруд, и замок, и развалины, и любовные весьма поэта, которые он таил ото всех на свете, даже близких. Оставалось самое главное - место захоронения праха - церковь городка Хакнелл в четырех милях от Ньюстеда.
Не понимаю, какое чувство владеет людьми, стоящими перед урной с прахом и думающими - вот он, пепел от великого человека сокрыт в изящной вазочке. Вряд ли они делают из этого созерцания полезные выводы для своего будущего. Но любовь к посещению великих могил общечеловечна. Скорее всего, я думаю, она часто инстинктивна, как неосознанный намек самому себе, который, впрочем, тут же забывается.
Бедняга Хакнелл, окруженный промышленными предприятиями, лежит в стороне от главных туристских троп. И все же Хакнелл не желает забывать, чей прах он хранит в своем соборе. При въезде в город название кинотеатра ярко напоминает вам о том, куда вы въехали. Он называется просто и скромно: "Байрон". А чуть пониже этого названия более мелкими буквами еще проще: "байроновский увеселительный центр". На главной площади рядом с собором цепь зданий, а в центре цепи деревянная, дурно раскрашенная скульптура великого поэта со свитком в руках. Бедный Байрон, романтический красавец похож здесь на толстую сытую кошку, почему-то поднявшуюся на задние лапы. Под скульптурой надпись: "Возведено в мае 1903 года Элиасом Лейси, жителем этого города". В общем-то трогательно. Простим, наверно уже покойному, мистеру Лейси полное отсутствие художественного вкуса.
Загадка Стоунхэнджа
Плато Солсбери ровное. Ни деревца на нем. Поэтому каменно-серый цирк Стоунхэнджа виден издали и по мере приближения, он вселяет В сердце непонятное волнение, быть может, некоторый ужас.
В четко очерченном огромном круге стоят камни-великаны. Стоят они по два рядом, и сверху два покрыты третьим, что образует ворота. Рядом такие же ворота. Верхние камни упали с некоторых ворот, обнажив два столба. Внутри этого круга еще круг поменьше, но того же принципа: на колоннах столпов покоится камень.
Множество легенд витает над Стоунхэнджем. Говорят, что более четырех тысяч лет назад эти камни были доставлены сюда из Пемброкшира и составили, быть может, первую на земле обсерваторию.
Летописец двенадцатого века Джеффри Монмаус говорит, что камни привезли из Африки по морю, как посуху, гиганты, некогда обитавшие на земле.
Говорят также, что сам Дьявол, их величество, перелетал через Ирландское море, держа в руках камни. Он получил их в подарок от старой ирландской ведьмы. И мало-помалу составил человечеству каменный ребус на плато Солсбери.
Есть и другие легенды: это был храм солнца, построенный из камней, которые языческие боги сбросили на землю с небес, ибо людям не под силу было бы их перенести.