Могу вам рекомендовать вполне удобную одежду, как для мужчин, так и для женщин; судите сами, насколько она пригодна. Женщина может носить носки-гольфы и теннисные тапочки на резиновой подошве, тонкие, легкие и свободные хлопчатобумажные брюки, спортивную кофточку или просто верхушку от купального костюма и широкополую мягкую фетровую шляпу, которой можно обмахиваться, как веером. Косметику можно сунуть в карман мужу – и пудра, и помада понадобятся вам на открытых местах, где палит солнце. Мужчина может носить такую же обувь, пару "раттинг-пантз" (по-английски буквально "штаны для ловли крыс") – любой англичанин поймет, что речь идет о грязных фланелевых или бумажных штанах, легкую рубашку, серую или цвета хаки (только на охоте), а шляпа сгодится все та же.
Теперь скажу о джунглях. Лихорадки и некоторые неведомые в умеренных широтах болезни действительно часто встречаются в лесном тропическом поясе, и, когда на закате вас треплет лихорадка, окружающий мир кажется крайне мрачным. Но джунгли сами по себе, может быть, самое здоровое место в мире, если только вы ушли вглубь, подальше от человеческих поселений и дорог, и не прихватили с собой какую-нибудь болезнь. Болезни распространяются насекомыми или таятся в виде микробов в воде, пище или воздухе, а в джунглях чистая вода, чистейший воздух и нет никаких болезней, кроме эндемических заболеваний животных, а все они, за малым исключением, человеку не передаются. Дурную славу джунглям создали именно болезни, но там есть нечто гораздо более опасное, о чем все забывают.
Даже самый опытный местный охотник – не говоря уж о нашем герое-первопроходце – может безнадежно заплутаться в лесу всего в полумиле от лагеря и будет блуждать, пока не помрет, если судьба не смилостивится или если его крики не услышат в лагере. Я сейчас сижу и пишу, а передо мной простерлась заросшая лесом долина. Дальше она горбится холмом, а за ним волнами вздымаются бесчисленные гребни, одетые зеленой чащей, – и так на две тысячи миль. Стоит пойти вон туда, левее, – и можно пройти все две тысячи миль, не встретив ни одного известного миру человеческого поселения и даже ни единого неизвестного и не нанесенного на карту поселка американских индейцев.
Если вы затерялись в зеленом покрове, то дело принимает серьезный оборот, уверяю вас: я сам плутал в лесах несколько раз, последний раз всего три дня назад. В настоящих джунглях совершенно нечего есть – ни листка, ни плода, и я хотел бы посмотреть на того, кто поймает достаточно живности, чтобы поддержать силы. Частенько там и воды не найдешь. Я знаю одного местного жителя, который заблудился всего в трех сотнях ярдов от лагеря, мало того, потерял голову от страха и пошел не туда. Он проблуждал четверо суток, пока, по счастливой случайности, не набрел на тропу, которая и вывела его к дому. За все время он съел один пальмовый орех и напился всего три раза. Джунгли отнюдь не изобилуют "индейскими поселками" и вовсе не изрезаны "охотничьими тропами".
Стоит вам захватить в лес побольше припасов, выбрать для жилья место возле хорошей питьевой воды, подальше от своих соплеменников – и можете ничего не бояться. Вы будете жить в полном мире и здравии. Крупные кошки и змеи – самые респектабельные и достойные уважения соседи, и, если вам не вздумается заигрывать с крокодилом или играть в футбол осиным гнездом, никто не причинит вам ни малейшего вреда.
И наконец, джунгли могут быть просто красочным фоном. Можно ли надеяться, что я рассеял все ваши ложные представления? Если описывать джунгли как кулисы и задник в театре, то лучше всего для этого подходят верховья Коппенаме, где декорации разворачивались перед нами нескончаемой чередой, пока мы медленно, пыхтя мотором, шли к югу вверх по течению.
Представьте себе широкое пространство блестящей, прозрачной темно-коричневой воды четверть мили шириной и мили две длиной. Оно кажется озером, но если вы пойдете назад или вперед, то увидите, что строй деревьев на одном берегу выдвигается из-за другого берега, как будто открывается коробок спичек. Это не озеро, а всего-навсего один из поворотов великой реки, скрытый от соседнего изгиба противоположной излучиной берега. По одну сторону "озера" могут расти на высоком берегу обильные травы, из которых тут и там выглядывают небольшие красные обрывы, увенчанные громадными зелеными лилиями или ажурными бамбуками, кивающими над стремниной. А на другой стороне – сплошной бастион из блестящей зеленой листвы, высотой сотню футов, кое-где прорванный прорехами – черными и зияющими, словно жерла пещер. Внизу у каждой такой прорехи, похожей на разверстый зев, вы увидите ослепительно белый скелет дерева, жалобно тянущий иссохшие "пальцы" вверх из темной, как коньяк, воды.
Затем откроется залив, заросший пальмами, которые стоят на сплошном ковре из невысоких ярко-зеленых растений, похожих на капусту, – когда волна от лодки прокатывается под ними, они колышутся, вздымаясь и опадая. Дальше протянулись лентой тонкие, белоствольные деревья, склонившиеся над водой от тяжести громадных волосатых листьев кроны, усеянной дурацкими желтенькими цветочками, около которых, гудя, увиваются полчища пчел.
Подчас зеленая стена довольно далеко отступает от берега, оставляя место для громадного древесного мамонта, высоко вознесшего свою крону. Его гладкий ствол на сотню футов лишен ветвей, и там, наверху, во все стороны торчат похожие на трубы теплоцентрали громадные сучья, увешанные массой серебристых, развевающихся на ветру лишайников длиной по двадцать футов. Над водой проносятся зимородки величиной с ворону, а на кустах восседают, уставившись на вас, громадные черные птицы со змееобразными шеями. Солнечный свет щедро заливает сверху этот бесконечный карнавал неповторимого и не повторяющегося зеленого великолепия.
Мы построили свой новый дом на высоком берегу, с которого открывался точь-в-точь такой вид. Берег сплошь зарос стофутовыми деревьями, и нам пришлось свалить трех гигантов, чтобы прорубить "окно" к реке. Мы прожили пять недель в этом мире, отрезанные от всего человечества с его заботами. Днем мимо нас среди тихо дышащих на солнце зеленых обрывистых берегов струилась коричневая вода; ночью над деревьями всходила, словно хромированная, луна, бросая на воды ярко-золотое отражение. День сменял ночь, а вода все струилась – вот так, должно быть, она текла бесконечные века, задолго до нашей цивилизации. Мы жили той жизнью, для которой человек поистине предназначен, – жизнью человекообразных обезьян.
Мы познали вкус лесной жизни в первое же утро, когда были заготовлены молодые деревца для постройки домиков.
Меня разбудили яростные вопли Ричи. До меня донеслось:
– Бр-р-р-р! Придушу! – Дальше следовали куда менее пригодные для печати словесные залпы.
– Что случилось, Рик? – окликнул я его из-под противомоскитной сетки.
– Они хлеб воруй, сэр, – возопил он.
– Кто? – простонала Альма, которая в полусне поняла, что дело касается ее личной епархии.
– Обезьянки-янки, очень ужасно много, сэр!
– Обезьянки-янки? – Мы не поверили своим ушам и выскочили из постелей.
Рассветный туман окутывал лагерь, скрывая из виду реку, и висел в прорубленном среди деревьев окне, как белый занавес; на его фоне кружили и сновали тысячи стрекоз. Сквозь дымку был виден Ричи, который метался, размахивая небольшой сковородкой. Вокруг рубинового сияния кухонного очага плясало, щебеча, множество крохотных существ – ни дать ни взять эльфы. Кругом царил полный бедлам. Деревья вокруг дергались и тряслись, как марионетки, которых дергает за ниточки великан-кукольник; что-то носилось по лагерю, срывая крышу из пальмовых листьев с домика Фреда; воздух звенел от щебета и обезьяньей болтовни.
– Эй, Рик, тащи хлеб, быстро! – заорал я.
Фред вынырнул из своего дома, и мы схватили сачки. Никогда я не видел такого дурацкого и смехотворного зрелища, как это: три одетых в пижамы идиота тыкались туда-сюда в тумане, пытаясь ловить неимоверно подвижных обезьянок сачками для ловли бабочек! Ситуация была нелепейшая, и все же нам удалось изловить парочку – они забились под кровать Фреда, прижавшись друг к другу, еще одну обезьянку – в ящике на кухне, где она облизывала сыр, и еще пару – в нашем доме: одна из них зарылась в постель, вереща от ужаса, а вторая пыталась прорваться сквозь стену из пальмовых листьев. Но что бы мы ни делали, отпугнуть стаю было невозможно. Зверьки по-прежнему норовили сцапать наш хлеб, выпекавшийся на раскаленном докрасна листе железа над кухонным костром. Воришки обжигали пальцы и визжали от боли, но отступать не собирались.
Я ни разу не видел, чтобы дикие животные так себя вели, и ни за что не поверил бы своим глазам, если бы четверо свидетелей не убедили меня в том, что я не спал. Эти "обезьянки-янки", как их зовут в Суринаме, – пугливые, робкие маленькие беличьи обезьянки саймири (Saimiri sciurea). Углубляясь в леса Суринама, вы почти всегда встретите громадные стаи этих зверьков, резвящихся на деревьях, весело щебечущих, но только в том лагере на реке Коппенаме я встретил таких бесстрашных и дружелюбных зверьков. В наши владения вторглась стая голов в сто, несмотря на дымящий костер, на присутствие Андре и Ричи и на жуткий шум и грохот, который мы подняли в этом укромном местечке три дня назад.
Для начала наши вновь обретенные любимцы отчаянно нас искусали, но, когда мы угостили их столь вожделенным хлебом с некрепким чаем, они начисто позабыли о своих бедствиях и разрешили трогать себя – конечно, с осторожностью. Беличьи обезьянки питаются орехами и насекомыми, и мы стали их лучшими друзьями, потому что ловили и преподносили им тараканов и жуков. Они с жадностью поедали и освежеванные тушки летучих мышей – остатки с препараторского стола – довольно неожиданное для обезьян пристрастие.
Самое приметное в экстерьере беличьих обезьянок – голова, длинная, узкая и выступающая сзади далеко за линию шеи, что прямо связано с преимущественным развитием определенных долей мозга. Этот вид не является редкостным, но мы все равно были готовы до бесконечности сидеть и наблюдать, как они трудятся или играют, – это неисчерпаемый источник сведений о поведении животных. Обезьянки – зеленой масти, у них золотистые хвостики с черным кончиком и мордочки, которые лучше всего назвать "смышлеными". Окрас обеспечивает им идеальный камуфляж среди толстых лиан, где они проводят почти все время.
Беличьи обезьянки любят проводить время на берегах рек, где ветви деревьев, оплетенные массой лиан, зеленым каскадом ниспадают вниз, к кустарникам. Там саймири целыми днями кормятся и резвятся на солнышке, возвращаясь ночевать в лес только за два часа до заката. Заметив вас, они спускаются на нижние сучья, теснятся там, переговариваясь, и глядят на незнакомцев, склонив головки набок. Самые любопытные, конечно, малыши – матерям буквально приходится тащить их силой, когда стая отправляется восвояси. На древесных кронах у них проложены самые настоящие дороги, устланные таким толстым слоем сломанных веток и сухой листвы, что там можно спокойно устраиваться спать, как в гамаке.
Нас навещали не только игрунки. Спустя несколько дней я поспешно завтракал, в надежде выскользнуть из лагеря под прикрытием утреннего тумана, не разбудив Фреда и Альму, – я заключил с ними пари, что поймаю определенное количество животных в заданное время. Если бы не пари, я нипочем не встал бы в такую рань. Как вдруг деревья у меня за спиной словно расступились, поднялся громкий треск, вниз посыпался дождь листьев; потом снова настала полнейшая тишина. Я замер, прислушиваясь. С высоты, из тумана, донесся одинокий обезьяний голосок – неописуемая смесь щебета, мурлыканья и нежного, очень жалобного хныканья.
Я пошел на звук и несколько раз обошел лагерь, пока туман не рассеялся; тогда я увидел маленькое животное, снующее среди ветвей. Зверек трижды обошел лагерь, а потом, как видно заметив меня, издал еще один жалобный вопль, и над моей головой откуда ни возьмись появилось не меньше полусотни его сородичей. Они впали в форменную истерику, какую умеют устраивать только обезьяны, – как бешеные носились по сучьям, вопили и стряхивали тучи листьев. Я сразу узнал капуцинов – и не только по их манере держать хвосты дугой вниз, но и по тому, как они ухитрялись чесаться между прыжками. По части чесания капуцины свободно могут выиграть чемпионат мира; они чешутся без перерыва. Мне кажется, это их природная слабость или ужимка, а не скучная житейская необходимость, как у других животных.
Пока я наблюдал за обезьянками, появился Фред. Должен сказать, что мы оба терпеть не можем убивать обезьян, особенно капуцинов, но у нас не хватало только одного самца, и пришлось заставить себя, скрепя сердце, пойти на то, что нам самим казалось почти человекоубийством. Мы разделились, обошли с двух сторон стаю, которая все еще медлила, и принялись высматривать самое крупное животное, надеясь, что это окажется престарелый самец. Недолго думая, Фред спугнул их, и вся толпа двинулась в путь прямо над моей головой. Я был поражен до глубины души: вместе с капуцинами, похожими на кошек, сквозь кроны спасалось бегством еще множество более мелких зверюшек, которые даже не старались взбираться на сучья и прыгать оттуда, а мчались галопом до самых тонких веточек, откуда бросались прямо в пространство, приземляясь на другие ветки, как лыжники с трамплина, и продолжали скачку, словно по дорожке ипподрома. Я выстрелил в них, и двое упали вниз, остальных и след простыл.
Отыскав добычу, я с удивлением узнал черных тамаринов в оранжевых перчатках и сапожках (Mystax midas) – таких же, как в нашем зоопарке в Парамарибо. С того дня я ни разу не встретил по отдельности стаю тамаринов или стаю капуцинов; обязательно в стае были и те и другие. Судя по всему, они закадычные друзья, хотя я не припомню, чтобы кто-нибудь отмечал этот факт в литературе. Почему эти два вида, у которых нет ничего общего ни в поведении, ни в привычках, ни в рационе и вообще ни в чем, любят совершать совместные прогулки?
Когда я подошел к Фреду, он баюкал прокушенный до крови палец и заодно насмерть перепуганную обезьянку. Умостившись у него на руках и вцепившись в рубашку, сидел совершенно очаровательный маленький капуцин с расширенными от ужаса карими глазами. Когда я подошел, он взглянул на меня, закричал и снова укусил Фреда. Мне пришлось взять его на руки, и Фред, периодически высасывая кровь из пальца, рассказал, что он выстрелил в обезьянку, но она была так далеко, что попросту увернулась от дроби, пригнувшись к ветке. Однако бедняжка так перетрусила, что с первого шага свалилась с ветки, попыталась уцепиться за другую и ударилась о третью, сделав сальто в воздухе. Потом свалилась в кучку мягких лиан, откуда Фред и извлек ее в полной целости и сохранности. Эта обезьянка слегка отличалась от других капуцинов, добытых нами в тех местах. На голове у нее две белых полосы, а шапочка бледно-кремовая. Два дня и две ночи обезьянка рвалась на свободу, потом успокоилась и сделалась совершенно ручной, но вскоре погибла, подавившись колпачком с бутылки, когда в лагере никого не было.
Не прошло и нескольких дней, как я снова вышел в предрассветной дымке – в той экспедиции я проявлял удивительную бодрость; проблуждав с полчаса по лесу, выслеживая крупных крыс, возвращавшихся в свои норы после ночных набегов, я вышел к глубокой долинке, по дну которой тек небольшой ручей. Разбросав кучу сухих пальмовых листьев, покрытых длинными черными шипами, на манер тринидадской кокорите, я присел выкурить трубку в мире и спокойствии, а заодно поглядеть на все, что попадется на глаза.
Едва я успел хорошенько раскурить трубку в предвкушении покоя, как послышался громкий свист, и, прежде чем я успел отскочить, рядом со мной на землю с пренеприятным стуком грохнулся порядочный обломок сухой ветки. Я инстинктивно взглянул вверх – как раз вовремя: прямо мне в лицо посыпались более мелкие куски дерева. К счастью, они были трухлявые, мягкие, но я несколько минут провозился, стараясь при помощи носового платка вынуть сор из глаз. Когда я снова поглядел вверх, то ничего не увидел и стал качаться из стороны в сторону, стараясь заглянуть в просветы между сучьями гигантского дерева.
Передо мной мелькнуло на редкость несимпатичное, заросшее бородой черное лицо, склонившееся с верхнего сука. Оно рявкнуло на меня и тут же скрылось. Я протер глаза, соображая: то ли я встретил представителя неизвестной расы древесных карликов, то ли оказался первым, кто воочию увидел настоящего лешего. Когда на меня снова рявкнули с другой стороны дерева, я решил, что занимаю очень невыгодную позицию. Поэтому быстро обошел дерево, но ни рявканья, ни новых косматых личностей больше не видел.
К тому времени первые желтые лучи солнца тронули лес и залили верхушки высоких деревьев резким, слепящим светом; но там все было тихо. Прождав довольно долго, я решил, что джентльмены там, наверху, ждут от меня сигнала, чтобы явиться на сцену, и, выбрав кусок дерева поувесистее, отложил ружье и принялся наотмашь бить по громадному, плоскому и тонкому контрфорсу дерева. Таинственный, гулкий звук природного барабана разнесся в тихом утреннем воздухе, заставив его дрожать, и тысячи птиц отозвались криком. После третьего удара наверху разразился несусветный бедлам.
С полдюжины рявкающих "хористов" вступили разом, их рявканье слилось в неслыханный по силе рев, переросший в оглушительное крещендо, до которого далеко целому львятнику в час кормежки. Высоко надо мной громадные сучья тряслись и ходили ходуном; лианы, свисавшие вдоль ствола, мотались, как пьяные, и казалось, что все деревья внезапно ожили. Я отбросил кусок дерева и схватился за ружье.
То, что я увидел у себя над головой, мне кажется, мало кому доводилось видеть – мне сказочно повезло.
Там на гигантском суку восседала личность, облаченная в меховую мантию такой белизны, какую встретишь разве что на чистейшем снежном плато под альпийским горным солнцем, но еще вдвое ослепительней – она еще и переливалась, блистая, как драгоценный атлас. Вокруг этой царственной особы увивалось дюжины две крупных обезьян, чернолицых, с длинными бородами, одетых в такие же блестящие, только рыжие, как идеально отполированная медь, одежды цвета старого вина. Животные находились выше слоя тумана, в ослепительном свете утреннего солнца. Примерно половина из них, присев на сучьях и набирая полной грудью воздух, ревела, выставив вперед бородатые подбородки. Это были рыжие ревуны (Alouatta macconnelli), которые выражали ревом общее негодование в связи с моим вторжением. Несколько минут они ревели хором, потом величавый белоснежный патриарх поднялся на четвереньки и громко произнес два раза: "Ух!", в ответ вся капелла разразилась одобрительным ревом, как толпа на митинге; затем вождь еще раз изрек: "Ух!", и наступила мертвая тишина. Вся честная компания, облегчив душу, посмотрела на меня сверху вниз, с выражением – могу поклясться! – крайнего и единодушного презрения. Потом все тронулись в путь, фыркая и крякая, словно переговариваясь.