– Понимаешь, это я всех имею, – негромко говорит он. – А меня еще не имел никто и никогда.
– Знаю, – отзывается мальчик. – Я все понимаю.
Противоположная сторона улицы прячется в глубокой тени, в которой смутно виднеются десятифутовые деревянные ворота с облезлой зеленой краской, кирпичная стена и узкий проулок, засыпанный бутовым камнем и битым кирпичом. Света здесь нет, и единственными звуками, нарушающими тишину, остаются скрип каменной крошки под подошвами сапог Дракса и прерывистое, хриплое туберкулезное дыхание мальчишки. Луна похожа на желтую пилюлю, застрявшую в глотке неба. Через минуту они оказываются в просторном дворе, захламленном сломанными бочками и ржавыми железными обручами.
– Надо пройти через него, – говорит мальчик. – Это недалеко.
На лице его написано нетерпеливое ожидание. Если раньше у Дракса могли быть какие-то сомнения, то теперь они окончательно развеиваются.
– Иди ко мне, – говорит он мальчику.
Тот хмурится и жестом показывает, что им надо идти дальше. Дракс на мгновение задумывается о том, сколько же сообщников мальчишки поджидают его во дворе шлюпочной мастерской и чем они вооружены. Он спрашивает себя, неужели он действительно выглядит как беспомощный лох, которого могут безнаказанно ограбить сущие дети? Неужели именно такое впечатление он производит на притихший в ожидании мир?
– Иди ко мне, – повторяет он.
Мальчишка пожимает плечами и делает шаг вперед.
– Мы займемся этим прямо здесь, – говорит ему Дракс. – Прямо здесь и сейчас. Я не могу ждать.
Мальчик останавливается и качает головой.
– Нет, – возражает он, – лучше в шлюпочной мастерской.
Сумрак обширного двора идет ему, думает Дракс, придавая его смазливому облику черты мрачной и зловещей красоты. Сейчас мальчишка похож на языческого идола, на тотем, вырезанный из слоновой кости, на призрачный идеал, а не на живое существо.
– Интересно, ты и впрямь держишь меня за лоха? – спрашивает Дракс.
Мальчик на мгновение хмурится, а потом одаряет его кокетливой широкой улыбкой. Ничего нового, думает Дракс, все это уже случалось раньше, и случится еще не раз в другое время и в другом месте. Тело обладает утомительными и нудными привычками: его нужно кормить, мыть и опустошать содержимое кишечника.
Мальчик легонько касается его локтя и вновь кивает в ту сторону, куда им, по его разумению, надо идти. В шлюпочную мастерскую. В западню. Дракс слышит, как у них над головой пронзительно кричит чайка, подмечает тяжелый запах минеральной смолы и масляной краски, перевернутый звездный ковш Большой Медведицы. Схватив мальчишку за волосы, он наносит ему несколько ударов – два, три, четыре раза подряд, быстро и жестоко, без колебаний и сожалений – пока костяшки его пальцев не становятся темными и теплыми от крови и пока мальчик не обмякает в его руках, потеряв сознание. Он совсем худенький и костлявый и весит не больше терьера. Дракс поворачивает его к себе спиной и сдергивает штаны. Акт не приносит ему ни удовольствия, ни облегчения, отчего он лишь свирепеет еще сильнее. Обманным путем его лишили чего-то живого и безымянного, но оттого не менее реального.
Тяжелые свинцовые тучи закрывают дурацкую луну. Откуда-то доносится грохот тележных колес с железным ободом и безумное мяуканье ошалевшей от течки кошки. Дракс быстро проделывает необходимые манипуляции: одно движение следует за другим, точные и бесстрастные, словно у машины, но не механические. Он впивается в окружающий мир зубами, словно собака в кость, – ничто не остается непонятным и недосказанным, как ничто не мешает ему утолить свою грубую и сумрачную жажду. Негритенок перестал быть тем, кем был совсем еще недавно. Он куда-то исчез, растворился, и на его месте возникло нечто совсем иное. Двор превратился в средоточие злой и черной магии и кровавых превращений, а Генри Дракс ощущает себя страшным и нечестивым колдуном-созидателем.
Глава 2
После того как он тридцать лет расхаживает по квартердеку, Браунли полагает себя знатоком человеческой природы, но этот новенький тип Самнер, этот доктор Пэдди, прибывший к нему прямиком из мятежного Пенджаба, и впрямь крепкий орешек. Невысокий, с мелкими чертами узкого лица и написанным на нем раздражающе вопросительным выражением, он сильно прихрамывает и разговаривает на каком-то варварском диалекте английского; тем не менее, невзирая на свои столь многочисленные и явные недостатки, Браунли не покидает стойкое убеждение, что он ему подойдет. Есть нечто такое в неуклюжести и равнодушии молодого человека, его умственных способностях и подчеркнутом стремлении не выглядеть угодливым, что представляется Браунли странно притягательным, быть может, еще и потому, что повадками он напоминает ему себя самого в годы беззаботной молодости.
– Ну, так что там случилось с вашей ногой? – небрежно интересуется Браунли, поощрительно покачивая собственной лодыжкой. Они расположились в капитанской каюте "Добровольца", потягивая бренди и обсуждая предстоящее плавание.
– Мушкетная пуля сипаев, – поясняет Самнер. – Угодила прямиком мне в голень.
– Это случилось в Дели? После осады?
Самнер согласно кивает головой.
– В первый же день штурма, близ Кашмирских ворот.
Браунли выразительно закатывает глаза и восхищенно присвистывает:
– Вы видели, как убили Николсона?
– Нет, но я видел его тело. На горном кряже.
– Выдающийся был человек, этот Николсон. Настоящий герой. Говорят, что черномазые поклонялись ему, как какому-нибудь божеству.
Самнер в ответ лишь пожимает плечами.
– У него был телохранитель-пуштун. Здоровенный малый по имени Хан. Спал у входа в его палатку, чтобы защищать его. Ходили слухи, что они были еще и любовниками.
Браунли качает головой и улыбается. О Джоне Николсоне в лондонской "Таймс" он прочел все: о том, как тот вел своих людей маршем по дьявольской жаре и даже не вспотел и ни разу не попросил воды, или о том, как однажды одним ударом своей могучей сабли разрубил мятежника-сипая напополам. Если бы не такие люди, как Николсон, – несгибаемые, суровые и жестокие при необходимости, – империя, по мнению Браунли, развалилась бы еще много лет назад. А не будь империи, кто покупал бы ворвань и китовый ус?
– Зависть, – говорит он. – И ожесточение. Николсон – настоящий герой, чрезмерно жестокий иногда, судя по тому, что я слышал, но чего еще можно было ожидать?
– Я видел, как однажды он повесил человека только за то, что решил, будто тот улыбнулся ему, а ведь бедолага и не помышлял ни о чем подобном.
– Следует сразу же провести черту, Самнер, – убежденно заявляет Браунли. – Необходимо соблюдать стандарты цивилизованного мира. Что поделать, иногда приходится тушить пожар огнем. В конце концов, черномазые убивали женщин и детей, насиловали их, перерезали им тоненькие горлышки. Подобные вещи заслуживают справедливого возмездия.
Самнер согласно кивает и опускает взгляд на свои серые брюки, выцветшие на коленях, и нечищеные короткие сапожки по щиколотку. А Браунли спрашивает себя, что собой представляет его новый судовой врач, кто он – циник или сентиментальный человек либо (если такое вообще возможно) и то, и другое понемножку?
– Да, чего-чего, а такого добра там было навалом, – заявляет Самнер, с улыбкой поворачиваясь к нему. – Недостатка в справедливом возмездии не было. Да, ничуть.
– Ну, и почему же вы уехали из Индии? – интересуется Браунли, устраиваясь поудобнее на скамье с мягкой обивкой. – Почему уволились из 61-го полка? Из-за ранения?
– Нет, конечно, Боже упаси. Оно принесло мне почет и уважение.
– Тогда почему?
– На меня вдруг свалилась куча денег. Шесть месяцев тому мой дядя Донал скоропостижно скончался и оставил мне свою молочную ферму в Мейо – пятьдесят акров, коровы и маслобойня. Она стоит, по меньшей мере, тысячу гиней, и наверняка даже больше, так что я мог бы купить себе уютный славный домик где-нибудь в Центральных графствах Англии, а заодно и небольшую респектабельную практику в каком-нибудь тихом, но состоятельном местечке: Богноре, Гастингсе, может быть, Скарборо. Видите ли, мне нравится дышать соленым воздухом, а еще я очень люблю неспешные пешие прогулки.
Браунли питает самые серьезные сомнения относительно того, что достопочтенные вдовы Скарборо, Богнора или Гастингса доверят лечение своих недугов какому-то чужаку-недомерку, но он предпочитает оставить свое мнение при себе.
– Ну, и что же вы тогда делаете здесь, сидя рядом со мной, – вместо этого любопытствует он, – на гренландском китобойном судне? Я имею в виду, столь выдающийся ирландский землевладелец, как вы?
Его сарказм вызывает у Самнера улыбку, но доктор лишь почесывает нос.
– С поместьем возникли некоторые юридические сложности. Вдруг, откуда ни возьмись, набежали таинственные кузены и подали встречные иски.
Браунли сочувственно вздыхает.
– Как всегда, – роняет он.
– Мне сказали, что дело может затянуться на год, а до той поры заняться мне было решительно нечем, да еще и без денег, сами понимаете. Возвращаясь из Дублина, где у меня была назначена встреча со стряпчими, и остановившись проездом в Ливерпуле, в баре отеля "Адельфи", я свел знакомство с вашим мистером Бакстером. Мы разговорились, и, узнав о том, что я – бывший военный врач в поисках хорошо оплачиваемой работы, он сложил вместе два и два и получил четыре.
– Он знает свое дело, наш мистер Бакстер, – говорит Браунли, в глазах которого вспыхивают лукавые огоньки. – Я и сам не доверяю этому ублюдку. По моему глубокому убеждению, в его сморщенных от старости жилах течет изрядная доля еврейской крови.
– Предложенные им условия меня вполне устроили. Я не рассчитываю, что китобойный промысел сделает меня богачом, капитан, но он предоставит мне достойное занятие на то время, пока будут крутиться жернова правосудия.
Браунли выразительно хмыкает.
– О, вы пригодитесь нам в любом случае, – говорит он. – Для тех, кто не прочь замарать руки, работа всегда найдется.
Самнер кивает, допивает бренди и с легким стуком возвращает стакан на стол. Керосиновая лампа, свисающая с обшитого темными деревянными панелями потолка, остается незажженной, но в углах каюты уже лежат глубокие тени, которые начинают шириться по мере того, как день снаружи меркнет и солнце опускается за горизонт, скрываясь из виду за нагромождением железных крыш и дымовых труб красного кирпича.
– Я к вашим услугам, сэр, – говорит Самнер.
На мгновение Браунли задумывается о том, что он имеет в виду, но потом решает, что ровным счетом ничего. Бакстер – не из тех, кто выбалтывает посторонним свои тайны. Даже если он остановил свой выбор на Самнере по какой-то особенной причине (помимо очевидных: дешевизны и полезности), то, скорее всего, она заключается в том, что этот ирландец отличается добродушием и сговорчивостью, причем голова его явно занята совсем другими вещами.
– Как правило, по моему личному мнению, на китобое судовому врачу особо нечем заняться. Если кто-либо из матросов и заболеет, то он или поправляется сам, или замыкается в себе и умирает – по крайней мере об этом свидетельствует мой собственный опыт. И все ваши снадобья тут погоды не сделают.
Самнер выразительно приподнимает брови, но в остальном не выражает протеста против подобной пренебрежительной недооценки собственной профессии.
– Полагаю, мне пора заняться медицинской аптечкой, – без особого энтузиазма сообщает он. – Не исключено, что до отплытия мне понадобится добавить в нее кое-какие лекарства или же заменить их.
– Аптечка хранится в вашей каюте. А на Клиффорд-стрит, рядом с Масонской ложей, есть аптека. Закажите там все, что вам нужно, и скажите им, чтобы отправили счет мистеру Бакстеру.
Оба мужчины встают из-за стола. Самнер протягивает руку, и Браунли коротко пожимает ее. Еще мгновение они глядят друг на друга, словно надеясь получить ответ на какой-то потаенный вопрос, задать который вслух не решаются.
– Полагаю, Бакстеру это не понравится, – говорит наконец Самнер.
– Да пошел он, – отзывается Браунли.
Получасом позже Самнер, ссутулившись, сидит на своей койке и слюнявит огрызок карандаша. Каюта его размерами не превышает детскую усыпальницу, и в ней еще до отплытия уже стоит слабый, но отчетливый запах рвоты и почему-то фекалий. Окинув скептическим взглядом медицинскую аптечку, он начинает составлять список покупок: нашатырный спирт, сернокислый натрий, настойка морского лука. Время от времени он откупоривает очередной флакончик и нюхает его высохшее содержимое. О половине снадобий он и слыхом не слыхивал: трагакант? бакаут? лондонская эссенция? Ничего удивительного, что Браунли полагает, будто его "снадобья" погоды не сделают, потому что большая часть этих, с позволения сказать, лекарств не использовалась уже во времена Шекспира, наверное. Или прежний судовой врач был кем-то вроде друида? "Настойка опия, – пишет он при трепещущем свете масляной лампы на китовом жиру, – экстракт полыни, таблетки опиума, ртуть". Много ли будет случаев гонореи на китобойном судне, спрашивает он себя. Скорее всего, нет, поскольку шлюх за Полярным кругом днем с огнем не сыскать. А вот запоры, судя по количеству английской горькой соли и касторового масла, наверняка окажутся большой проблемой. Скальпели, как он уже успел заметить, все до одного древние, ржавые и тупые. Ему придется отдать их в заточку, прежде чем приступать к кровопусканию. Как хорошо, что он захватил с собой собственные, а еще новомодную медицинскую пилу в придачу.
Спустя некоторое время, закрыв аптечку, он толчком ноги отправляет ее под койку, где ей предстоит покоиться рядом с окованным жестью сундучком, который он привез с собой из Индии. По привычке, не глядя, Самнер громыхает его замком и похлопывает себя по карману жилетки, проверяя, на месте ли ключ. Убедившись в его наличии, он встает, выходит из каюты и поднимается по узкому трапу на палубу корабля. Здесь стоит резкий запах лака, древесных стружек и трубочного табака. В носовой трюм на канатах загружаются бочки с солониной и связки бочарных клепок, кто-то заколачивает гвозди в крышу камбуза, а несколько человек на талях поднимают на борт котлы со смолой. Мимо пробегает собака-ищейка, но вдруг резко останавливается, чтобы облизать себя. Самнер задерживается подле бизань-мачты, обозревая панораму порта и пристани. Знакомых здесь у него нет. Мир велик, говорит он себе, и он являет собой всего лишь крохотную песчинку, которой так легко потеряться в нем и оказаться всеми забытой. Мысль эта, которую в обычных условиях никак нельзя назвать приятной, сейчас доставляет ему удовольствие. Его план как раз в том и состоит, чтобы раствориться и растаять без следа, а потом, спустя некоторое время, возродиться вновь. Он спускается на берег по сходням и вскоре находит аптеку на Клиффорд-стрит, где и предъявляет свой список. Фармацевт, лысый, с землистого цвета лицом, у которого недостает нескольких зубов, какое-то время молча изучает его, после чего поднимает на Самнера глаза.
– Так не пойдет, – говорит он. – Для китобоя этот список решительно не годится. Вы поименовали здесь слишком много всего.
– За все платит Бакстер. Вы можете отправить счет ему в собственные руки.
– А Бакстер видел этот список?
В аптеке царит полумрак, пропитанный запахами серы и линимента. Кончики пальцев лысого фармацевта обрели ярко-оранжевый цвет от постоянного обращения с химикатами, а ногти огрубели и искривились; из-под закатанных рукавов рубашки выглядывает синий краешек старой татуировки.
– Неужели вы всерьез полагаете, что я стану беспокоить Бакстера такой ерундой? – вопрошает Самнер.
– Да он просто взбесится, когда увидит мой чертов счет. Я хорошо знаю Бакстера. Он – жалкий скряга.
– Выполните мой заказ, и все дела, – говорит Самнер.
Но фармацевт упрямо качает головой и вытирает ладони о свой покрытый пятнами фартук.
– Я не могу дать вам столько, – возражает он, показывая на лист бумаги, лежащий на прилавке. – И вот этого тоже. А если и дам, то мне никто не оплатит их. Я отпущу вам стандартную дозировку, и на этом все.
Самнер подается к нему, почти ложась грудью на отполированный до блеска прилавок.
– Я только что вернулся из колоний, – поясняет он, – из Дели.
Лысый фармацевт равнодушно передергивает плечами в ответ, после чего втыкает в ухо указательный палец правой руки и шумно скребет там.
– Знаете, я могу предложить вам трость для ходьбы, если хотите, – говорит он. – С рукояткой слоновой кости или китового уса, как пожелаете.