К обеду он убивает еще шестерых животных, и теперь от вельбота его отделяет около мили широких, движущихся льдин, по которым он тащит за собой сотню фунтов окровавленных шкур. От усталости перед глазами у него все плывет. Веревка натерла ему плечи, и они горят как в огне, а морозный воздух обжигает легкие. Подняв голову, в сотне ярдов впереди он замечает Кэвендиша, а справа видит фигуру еще одного человека в темной одежде, который тоже идет в том же направлении, волоча за собой шкуры. Он окликает их, но ветер подхватывает и уносит его голос, так что ни один из них даже не смотрит в его сторону. Самнер двигается дальше, представляя себе тепло и уют своей каюты и думая о пяти пузатых бутылочках с опиумом, выстроившихся в медицинской аптечке, как солдаты на параде. Каждый вечер после ужина он принимает двадцать один гран лауданума. Остальные члены экипажа полагают, что он совершенствует свой греческий, тогда как врач, пока они играют в криббедж или треплются о погоде, лежит на койке, погрузившись в состояние неописуемого и неслыханного блаженства. В такие мгновения он может быть везде и нигде. Разум его странствует по пространству и времени, навещая места, где ему довелось побывать, – Голуэй, Лакхнау, Белфаст, Лондон, Бомбей, – минута растягивается на целый час, а десятилетия проносятся мимо в один миг. Иногда он спрашивает себя, уж не мираж ли опиум, а потом задается вопросом, что, быть может, как раз мир вокруг, мир крови и страданий, скуки и хлопот, и является миражом и выдумкой? Ведь совершенно ясно, что оба эти мира не могут быть реальными и правдивыми одновременно.
Доковыляв до полыньи между двумя льдинами шириной в ярд, Самнер на мгновение останавливается. Перебросив конец веревки на другую сторону, он отступает на шаг и изготавливается к короткому прыжку. Пошел снег, и снежная круговерть окутала его непроницаемой пеленой, больно жаля в лицо и грудь. По опыту он уже знает, что лучше отталкиваться больной ногой, а приземляться на здоровую. Сначала он делает крохотный шажок, а потом побольше. Согнув колено, Самнер устремляется вперед и вверх, но его опорная нога поскальзывается на льду: вместо того, чтобы легко перепрыгнуть полынью, он нелепо, словно клоун – головой вперед, размахивая руками, – валится в черную ледяную воду.
На один долгий и жуткий миг он погружается с головой, ничего не видя вокруг. Судорожно работая руками, он всплывает на поверхность и хватается за кромку льда. От страшного холода у него мгновенно перехватывает дыхание; в ушах ревет кровь, и он отчаянно хватает воздух широко раскрытым ртом. Ухватившись за ледяную кромку второй рукой, он пытается подтянуться и вылезти из воды, но у него ничего не получается. Лед слишком скользкий, а руки ослабели после того, как он все утро таскал за собой тяжелые шкуры. Вода доходит ему до шеи, а снегопад усиливается. Он слышит, как льдины вокруг потрескивают и стонут, покачиваясь на мелкой волне. Если ледяные поля сдвинутся, Самнер знает, что они раздавят его. А если он пробудет в воде чересчур долго, то потеряет сознание и утонет.
Он вновь хватается за кромку льда и пытается подтянуться на руках. На несколько мгновений он замирает в неподвижной агонии, в хрупком равновесии, не в силах ни вылезти на льдину, ни свалиться обратно в полынью, но вот пальцы его соскальзывают с кромки, и он обрушивается в промоину. Соленая вода попадает ему в рот и нос; отплевываясь и фыркая, он принимается судорожно работать ногами, чтобы остаться на плаву. Намокшая одежда тянет его на дно. Живот и пах у него уже окоченели, а ноги начинают терять чувствительность. Где, мать его за ногу, этот Кэвендиш? – думает он. Ведь первый помощник наверняка видел, как он поскользнулся и упал. Он кричит, призывая на помощь, потом кричит еще раз, но вокруг по-прежнему никого нет. Он остается один. Самнер легко может дотянуться до веревки, но понимает, что шкуры на другом конце недостаточно тяжелы, чтобы выдержать его вес. Он должен выбраться из воды сам.
Он в третий раз хватается за кромку льда и, бешено работая ногами, пытается вылезти на лед. Он упирается в лед сначала правым локтем, потом левой ладонью. Локоть его зарывается в снег, и, задыхаясь и давясь стоном от нечеловеческих усилий, он заставляет себя подтянуться, так что сначала подбородок и шея, а потом и верхняя часть груди поднимаются над кромкой льдины. Изо всех сил цепляясь за лед левой ладонью и используя локоть в качестве точки опоры, он выигрывает еще дюйм или два. На какой-то миг он даже верит, что чаша весов качнулась в его сторону и что вот сейчас он победит, но не успевает эта мысль прийти ему в голову, как льдина, на которую он опирается, совершает неожиданный рывок в сторону, его правый локоть соскальзывает, и он подбородком сильно ударяется об острую кромку. Несколько мгновений он тупо смотрит в белесое, расчерченное метелью небо, после чего, оглушенный и беспомощный, соскальзывает обратно в темную и стылую воду.
Глава 6
Браунли снится сон, в котором он пьет кровь из старого полуботинка. Это кровь О’Нейла, но ведь О’Нейл умер от холода и оттого, что пил соленую морскую воду. Они передают башмак по кругу, и каждый из мужчин с содроганием пьет ее. Кровь теплая и пятнает их губы и зубы, как вино. Какого черта, думает Браунли, какого черта. Человек должен жить, пусть всего лишний час или даже лишнюю минуту. А что еще им остается? Он знает, что в трюме плавают бочонки с хлебом и пивом, но ни у кого не хватает сил или ловкости, чтобы добраться до них. Будь у них больше времени – но тогда в темноте творился настоящий ад. В трюме плескалось уже двенадцать футов воды, и через четверть часа над беснующимися волнами виднелась лишь правая скула корабля. О’Нейл мертв, но кровь его еще теплая. Последний из собравшихся облизывает стельку и трет пальцами подпяточник. Цвет поистине поразителен. Весь мир вокруг окрасился в серые, черные или коричневые тона, но только не кровь. Какая неожиданная удача, думает Браунли и произносит свои мысли вслух: "Какая неожиданная удача". Люди смотрят на него, а он оборачивается к судовому врачу и отдает распоряжения. Он чувствует, как кровь О’Нейла стекает по пищеводу в желудок, согревая его и давая ему новую жизнь. Судовой врач пускает им всем кровь, а последним проделывает то же самое с собой. Кое-кто из мужчин смешивает собственную кровь с мукой, чтобы получилось тесто, другие же жадно глотают ее, словно пьяницы, прямо из башмака. Это не грех, говорит он себе, грехи остались в прошлом, а сейчас есть лишь кровь, вода и лед; есть лишь только жизнь и смерть, да серо-зеленое безумие между ними. Он не умрет, говорит он себе, ни сейчас и никогда. Если его одолеет жажда, он станет пить собственную кровь; проголодавшись, он будет питаться собственной плотью. Столь роскошное угощение сделает его огромным и сильным, и он заполонит собою пустое небо.
Глава 7
Когда Блэк находит Самнера, тот выглядит уже мертвым. Тело его застряло в узкой щели между двумя льдинами; голова его и плечи торчат над водой, а вот все остальное скрывается под ее поверхностью. Лицо его заливает смертельная бледность, если не считать губ, выделяющихся на нем темной, неестественной синевой. Дышит ли он вообще? Блэк наклоняется, чтобы проверить, но не может этого сделать – ветер завывает чересчур громко, да и лед вокруг подрагивает и движется со стонами и скрежетом. Такое впечатление, что судовой врач буквально вмерз в него, сам превратившись в ледышку. Блэк снимает с плеча веревку для перетаскивания котиковых шкур и продевает ее Самнеру под мышки, завязывая узлом на груди. Он сомневается, что сумеет вытащить его в одиночку, но все равно предпринимает отчаянную попытку. Для начала он рывком направляет тело доктора в сторону, чтобы выдернуть его из трещины, после чего, упершись каблуками в снег, изо всех сил тянет его на себя. Окоченевшее и негнущееся тело Самнера подается с поразительной легкостью, словно море вовсе не собирается забирать его себе. Блэк выпускает веревку из рук и бросается вперед, хватая Самнера за насквозь промокшие эполеты его тяжелой шинели и вытаскивая на лед. Перевернув доктора на спину, он дважды ладонью хлопает того по щекам. Самнер никак не реагирует на подобное обращение. Блэк ударяет его сильнее. Одно веко доктора вздрагивает и приподнимается.
– Боже милосердный, вы еще живы, – восклицает Блэк.
Он два раза подряд быстро стреляет из ружья в воздух. Через десять минут к нему подходит Отто вместе с еще двумя матросами из поисковой партии. Вчетвером они берут доктора за руки и ноги и со всей возможной быстротой несут к кораблю. Его намокшая одежда на холодном арктическом ветру промерзла до хруста, и им кажется, будто они тащат не живого человека, а некий тяжеленный предмет мебели. Когда они добираются до корабля, Самнера поднимают на борт на талях и укладывают на палубу. Браунли смотрит на него сверху вниз.
– Бедный ублюдок еще дышит? – спрашивает он.
Блэк кивает, и Браунли изумленно качает головой.
Его опускают в люк и заносят в кают-компанию, где огромными ножницами срезают с него промерзшую одежду. Блэк подбрасывает в плиту угля и просит кока вскипятить воды. Они растирают его ледяную кожу гусиным жиром и закутывают его в полотенца, смоченные горячей водой. Но он по-прежнему не шевелится и не произносит ни слова; он еще жив, но пребывает в коматозном состоянии. Блэк остается подле него; остальные члены экипажа время от времени заходят в каюту, чтобы взглянуть на доктора или предложить дельный совет. Примерно около полуночи веки его начинают трепетать и глаза на мгновение распахиваются; ему дают бренди, которым он давится, выкашливая вместе с ним и струйку темно-коричневой крови. Экипаж уверен, что до утра он не протянет. Но на рассвете, обнаружив, что он еще дышит, его переносят из кают-компании в его собственную каюту.
Придя в себя, Самнер поначалу решает, что он опять оказался в Индии и лежит в духоте своей палатки на горе над Дели, а тяжелые удары льдин в киль "Добровольца" – это гул от разрывов артиллерийских ядер, обстреливающих передовые пикеты и бастионы. На мгновение ему кажется, что с ним еще не произошло ничего ужасного или непоправимого и он, как бы невероятно это ни звучало, получил второй шанс. Он закрывает глаза и снова засыпает. Открыв их вновь часом позже, он видит, что у его койки стоит Блэк и смотрит на него сверху вниз.
– Вы можете говорить? – спрашивает у него второй помощник.
Самнер несколько мгновений молча глядит на него, после чего отрицательно качает головой. Блэк помогает ему сесть и начинает кормить бульоном из чайной чашки. Вкус и тепло бульона кажутся Самнеру нестерпимыми. Уже после пары ложек он закрывает рот, позволяя горячей жидкости сбежать по подбородку ему на грудь.
– По всем канонам вы уже давно должны были умереть, – сообщает ему Блэк. – В гребаной воде вы пробыли три часа. Ни один нормальный человек не выдержал бы такого купания.
Кончик носа у Самнера и кожа под глазами почернели от обморожения. Он не может вспомнить ни льда, ни холода, ни страшной зеленоватой воды, зато прекрасно помнит, как перед тем, когда с ним случилось то, что случилось, он поднял голову и увидел, что небо над ним расчертили миллионы снежинок.
– Лауданум, – хрипит он.
И с надеждой смотрит на Блэка.
– Вы хотите мне что-то сказать? – спрашивает Блэк и наклоняется к нему.
– Лауданум, – повторяет Самнер, – чтобы унять боль.
Блэк кивает и достает медицинскую аптечку. Смешав опиум с ромом, он помогает доктору выпить снадобье. Оно обжигает Самнеру горло, и на мгновение тому кажется, что вот сейчас его стошнит, но каким-то образом ему удается подавить рвотный позыв. Разговор, пусть даже недолгий, утомляет его, тем более что он не понимает, кто он такой и где находится (хотя ему уже ясно, что он не в Индии). Содрогнувшись всем телом, он начинает молча плакать. Блэк вновь укладывает его на койку и укрывает грубым шерстяным одеялом.
Тем же вечером, за ужином в кают-компании, Блэк сообщает остальным, что судовой врач, кажется, пошел на поправку.
– Вот и отлично, – говорит Браунли, – но о шестом вельботе с этого момента можно забыть. Я не хочу, чтобы мою совесть тревожила смерть еще одного засранца.
– Это всего лишь несчастный случай, – холодно роняет Кэвендиш. – Он поскользнулся на льду в снежную бурю и упал в воду. Такое может случиться с каждым.
– Если хотите знать мое мнение, ему очень повезло, – сообщает Дракс. – Этот засранец должен был по праву утонуть или оказаться раздавленным льдами. Уже через десять минут нахождения в такой воде человеческая кровь густеет, а сердце останавливается, но врач каким-то чудом до сих пор жив. Наверное, родился в гребаной рубашке.
– В рубашке? – переспрашивает Блэк.
Браунли выставляет руку ладонью вперед.
– В рубашке или нет, – объявляет он, – но с этого момента я приказываю забыть о шестом вельботе. И пока мы, морские волки, будем охотиться на рыбу, врач будет оставаться в безопасности своей каюты, читать Гомера, оттягивать свой член или заниматься всем остальным, что взбредет ему в башку.
Кэвендиш выразительно закатывает глаза.
– Везет же некоторым, – говорит он.
Браунли окидывает его гневным взглядом.
– У врача имеются на судне свои обязанности, Кэвендиш, а у вас – свои. И все, закончим на этом.
Дракс и Кэвендиш вновь встречаются в полночь, во время смены вахты. Первый помощник отводит гарпунера в сторонку и настороженно оглядывается по сторонам, прежде чем заговорить.
– Собственно, он еще может откинуть копыта, – говорит он. – Ты видел, как он выглядит?
– На мой взгляд, он выглядит как ублюдок, которого трудно прикончить, – отвечает Дракс.
– Да, он гребаный везунчик, этого у него не отнять.
– Тебе надо было всадить ему пулю в башку, когда у тебя была такая возможность.
Кэвендиш в ответ лишь качает головой и умолкает, ожидая, пока мимо не пройдет один из шетландцев.
– Это бы не выгорело, – говорит он. – Браунли готов пылинки с него сдувать, да и Блэк тоже.
Дракс отворачивается, раскуривая трубку. В небе над их головами оживают перемигивающиеся звезды; снасти такелажа и доски палубы покрыты слоем иссиня-черного льда.
– Ладно. Сколько, по-твоему, может стоить его перстень? – интересуется Кэвендиш. – По моим прикидкам, никак не меньше двадцати гиней, может, даже двадцать пять.
Но Дракс лишь качает головой и презрительно фыркает, словно полагает, будто отвечать на такой вопрос ниже его достоинства.
– Это не твой перстень, – говорит он.
– И не Самнера тоже. Я бы сказал, что он принадлежит тому, в чьих руках окажется.
Дракс оборачивается к Кэвендишу и согласно кивает.
– Вот тут ты прав, – говорит он. – Так оно и есть.
* * *
В темноте каюты, придавленный тяжестью шерстяных одеял и медвежьих шкур, Самнер, трясущийся в лихорадке и слабый, как ребенок, спит, пробуждается и вновь засыпает. Пока корабль идет на северо-запад сквозь туман, бесконечный моросящий дождь и сильную зыбь, отягощенный двухфутовым слоем льда, который моряки скалывают шилом для заплетки каната и деревянными молотками, отравленный опиумом мозг Самнера снимается с якоря и невозбранно скользит то назад, то вбок по текучим и переменчивым пейзажам кошмаров, столь же пугающим и бурлящим неназываемой жизнью, как и зеленоватые воды Арктики, плещущие всего лишь в двенадцати дюймах деревянной обшивки от его головы. Он может оказаться где угодно, но мысли его, подобно железным опилкам, стремящимся к магниту, неизменно возвращаются в одно и то же место.
К желтому зданию позади теннисного корта, к ужасному шуму и вони мяса и экскрементов, напоминающим бойню или сцену из ада. К ежечасно прибывающим носилкам, на которых лежат по трое или четверо убитых и раненых. К изуродованным и разорванным трупам молодых людей, небрежно сваленных в соседнем флигеле. К мечущимся раненым и крикам умирающих. К ампутированным конечностям, со стуком падающим в металлические поддоны. К бесконечному скрежету стали, словно на лесопилке или мастерской, вгрызающейся в кость. К полу, мокрому и скользкому от пролитой крови, к нескончаемой жаре, глухим раскатам и сотрясениям артиллерийских разрывов и к тучам черных мух, которые облепляют все вокруг без разбора и остановки, лезущим в глаза, уши, рты и открытые раны. К ужасающей грязи, к стонам и мольбам, к крови, дерьму и бесконечной боли.
Самнер работает все утро, зондируя, отпиливая и зашивая, пока у него не начинается головокружение от хлороформа, а к горлу не подкатывает тошнота от ощущения, что он угодил на кровавую скотобойню. Обстановка вокруг гораздо хуже той, что он когда-либо мог вообразить себе в самых отвратительных кошмарах. Мужчин, которых всего несколько часов тому он видел весело смеющимися и балагурящими на кряже, теперь привозят к нему по частям. Он должен исполнять свой долг, говорит он себе, и потому обязан работать со всем усердием. Это все, что он может сделать сейчас, поскольку большее – уже не в силах человеческих. Подобно ему, другие младшие хирурги – Уилки и О’Доуд – уже взмокли от пота и работают по локоть в крови. Стоит только завершиться одной хирургической операции, как начинается другая. Прайс, санитар, проверяет носилки в момент прибытия, оттаскивает в сторону тех, кто уже скончался, а раненых распределяет в порядке живой очереди. Корбин, главный хирург и начальник медицинской службы, решает, какие конечности следует ампутировать немедленно, а какие можно еще сохранить. Он служил в составе Колдстримского гвардейского полка под Инкерманом с винтовкой в одной руке и скальпелем в другой, когда за десять часов погибли две тысячи солдат. На усах у него повисли брызги крови. Чтобы отбить омерзительный запах, он жует корневища маранты. Это все ерунда, говорит он остальным; это еще не самое страшное. Они режут, пилят и зондируют, ища мушкетные пули. Они потеют и ругаются на чем свет стоит, а еще их постоянно подташнивает из-за жары. Раненые все время требуют воды, но ее не хватает, чтобы утолить их жажду, непристойную и омерзительную, их требования становятся невыносимыми, но Самнеру приходится выслушивать их, потому что он должен продолжать делать свое дело, насколько у него достанет сил. У него нет времени на гнев, отвращение или страх, как нет ни времени, ни сил отвлекаться на что-либо еще, кроме работы.
Ближе к вечеру, часам к трем или четырем пополудни, сражение начинает стихать и поток раненых сначала уменьшается, а потом и прекращается вовсе. Поговаривают, что британские войска наткнулись на огромные винные склады неподалеку от Лахорских ворот и упились до бесчувствия. Но, какой бы ни была причина, наступление останавливается, и впервые за много часов у Корбина и его помощников появляется возможность оторваться от работы и перевести дух. Им привозят корзины с едой и бутыли с водой, а некоторых раненых переводят в полковые госпитали на кряже. Самнер, смыв с себя кровь и пообедав тарелкой холодного мяса с хлебом, ложится на походную койку и засыпает. Его будят сердитые возгласы. В дверях полевого госпиталя появляется мужчина в тюрбане с раненым ребенком на руках; он просит помощи, а О’Доуд и Уилки яростно отказывают ему в этом.
– Уведите его отсюда, – говорит Уилки, – пока я не всадил в него пулю.