2
На поверхности слякоть, дождь, пронизывающий насквозь зимний ветер, а тут, на командном пункте под толщей камня и бетона, тепло и по-своему уютно. Верхний свет выключен, и кабинет освещает лишь настольная лампа под зеленым абажуром. Ничего лишнего: стол, несколько стульев, за стеклянными дверцами шкафа корешки лоций и справочников, на стенах карты, круглые морские часы, барометр. Единственное украшение - модель крейсера, им когда-то командовал хозяин кабинета.
"Вещи - зеркало их владельцев", - припомнилось Соколову когда-то давно вычитанное изречение, и он (в который уж раз) подивился его правоте.
Адмирал снял очки, потер пальцем покрасневшую переносицу и поднял глаза на Соколова.
- Докладывайте, капитан первого ранга, - сказал он глуховатым голосом и положил очки на голубой бланк радиограммы.
- Седой донес, что по сведениям, полученным Пятым, фашисты готовят эвакуацию из Данцига некоторых специальных учебных заведений подводного плавания, - начал Соколов. - На транспорт "Вильгельм" грузится оборудование, вооружение и личный состав для судов особого назначения - по нашим сведениям подводных лодок.
- "Вильгельм"? - наморщил лоб адмирал.
- Так точно. Это бывший лайнер. Водоизмещение двадцать четыре тысячи тонн. До войны курсировал на линии Гамбург–Иокогама.
Адмирал наклонил голову.
- Продолжайте.
- Среди них большая группа подводников всех специальностей. По сути дела, это почти весь обученный резерв их подплава, - доложил Соколов. Он заметно оживился. - Исключительный случай, товарищ командующий! Им никогда не справиться, если они потеряют этих людей. Все нацисты, отпетый народ, специально подобранный.
- Мне это известно, - остановил его командующий. Скосив глаза на бланк радиограммы, спросил: - Кто они, эти люди - Пятый и Седой?
- Им можно верить, - обиделся Соколов.
Адмирал досадливо поморщился.
- Я не о том, капитан первого ранга.
Соколов коротко доложил:
- Пятый - немец. Коммунист. Прошел Моабит, Дахау. Воевал в Испании. По профессии метеоролог. Седой - лейтенант Петров. Комсомолец. На связь с Пятым послан весной этого года. Они здорово сработались. Верные и отважные люди.
- Хорошо. Дальше, - попросил адмирал.
Соколов заглянул в блокнот:
- Выход "Вильгельма" предположительно сегодня с наступлением сумерек. Порт назначения - Киль. Состав охранения не установлен. Немцы дали операции условное название "Черный король".
Адмирал поднялся из-за стола, прошелся по кабинету. Заложив руки за спину, остановился подле карты. Отрывисто спросил:
- Что предлагаете?
Соколов подошел к карте.
- Удар, считаю, нужно нанести в районе банки Штольпе. Там маневрирование кораблей охранения будет стеснено.
- А силы?
- Только подводные лодки. Надводным кораблям туда уже не поспеть, авиации помешает ночь и плохая погода. Только подводные лодки, - убежденно повторил Соколов.
- Но наших лодок в этом районе нет.
- А Мариненко?
- Он далеко. Пожалуй, не успеет.
- Успеет. Должен успеть…
3
Радиограмму штаба приняли на лодке в 14.20. На ней стоял шифр ВВО - вне всякой очереди. Спустя десять минут шифровальщик выскочил на мостик и вручил радиограмму командиру. Подставив ветру спину, Мариненко пробежал глазами по бланку, сказал старшему помощнику: "Старпом, остаетесь тут за меня" - и поспешно спустился в центральный пост.
Склонившись над штурманским столом, он долго шагал ножками циркуля по карте, что-то подсчитывал на листке бумаги, затем взял с полки томик лоции и прочитал все, что в нем было написано о банке Штольпе. Написано было мало, и он, чертыхнувшись, приказал:
- Штурмана ко мне…
На подводной лодке, где люди живут на виду друг у друга, ни один шаг, ни один жест командира не остается без внимания. Всевидящий "матросский телеграф" сработал без промедления. По отсекам от уха к уху поползло: "Маркони приняли ВВО… Командир колдует над картой. Послал за штурманом… Готовится что-то серьезное!…"
Штурман проложил к банке Штольпе ломаную линию курса, потом вынул из футляра логарифмическую линейку и принялся считать. Мариненко переминался с ноги на ногу рядом, заглядывая через плечо штурмана на карту.
- Ну и как? - спросил он, когда штурман закончил, наконец, свои расчеты.
- К двадцати двум в точку не успеваем.
- Почему?
- Тут мы пройдем напрямую и выиграем минут сорок, зато здесь, в этом лабиринте, потеряем много времени, - и штурман ткнул тупой стороной карандаша в извилистый проход между двумя неровными квадратами, заштрихованными на карте синими линиями. По обеим сторонам прохода стояли четкие надписи: "Мины" и в скобках - "Границы полей точно не установлены".
- А если пойдем так? - и Мариненко перечеркнул ногтем синюю штриховку. - Тогда успеем?
Штурман резко поднял голову.
- Да… Но мины… Очень опасно.
Мариненко пристально посмотрел на него. С усмешкой сказал:
- В штыковом бою тоже опасно…
Четверть часа спустя все офицеры лодки собрались в кают-компании. Командир был краток: зачитал радиограмму командования, затем объяснил свое решение идти через минное поле. Зорко оглядев всех, спросил:
- Что думаете по этому поводу?
- Раз надо - пойдем, - сказал старпом и погладил лысину.
- Конечно, - подтвердил механик Грачев. - Хотел еще что-то сказать, да, видно, передумал, кашлянул в кулак и сел.
- А мы этому черному королю мат дадим! Матик! - сверкая глазами, воскликнул минер Петренко. Его щеки, покрытые золотистым пушком, пылали. - Это же для нас такая удача!… Такая удача!…
Механик, гася улыбку, поддел:
- Удача потому, что мы ближе других к этой банке.
- Нет, нет, не говорите, - взмолился лейтенант. - Ведь вы же так не думаете? Наша лодка…
- Самая лучшая и самая красивая на Балтике, - продолжил за него Грачев, - и на ней плавает отважнейший из отважных лейтенант Петренко.
Все засмеялись. Мариненко постучал по столу костяшками пальцев, и сразу наступила тишина.
- Разъясните личному составу задачу, проверьте готовность механизмов и орудия и - спать. Всем свободным от вахты спать. Это приказ…
Мариненко проснулся. Что-то случилось; он был уверен в том, хотя еще и не знал, что именно. Вдруг Понял - уменьшили скорость хода. Взглянул на часы: спал всего сорок минут. До поворота на курс, пересекающий минное поле, осталось около часа.
Он спустил ноги с койки, сел. И тут же его опрокинуло навзничь и с силой припечатало к постели. Палуба перекосилась, поползла кверху, с полки посыпались книги. Деревянные стенки каюты дребезжали и скрипели на разные голоса.
"Ого, как бросает", - недовольно проворчал он, силясь принять нормальное положение. Час назад, когда он спустился с мостика, качало куда слабее.
Широко расставляя ноги, цепляясь за что придется, Мариненко добрался до центрального поста. Вахтенный подскочил с докладом: одна рука у козырька, другой держится за трубопровод. Привычной скороговоркой начал:
- Товарищ командир, за время вашего отсутствия…
Мариненко отмахнулся:
- Некогда, - и полез по трапу на мостик.
В колодце люка бешено крутил ветер, давил на плечи, срывал с головы ушанку. Было трудно дышать, и Мариненко, пригнув голову, давясь, хватал широко открытым ртом воздух. Дважды его окатила врывающаяся в люк вода, едва не сбивая с ног.
Из люка он вылез мокрый до нитки, теряя равновесие, обхватил тумбу перископа и надолго замер у окуляров.
Вокруг лодки тьма. Ветер неистовствовал в ночи, и казалось, что весь мир - черная пропасть. Острый форштевень лодки разбивал волны. Взлетая над нею, они с маху обрушивались на надстройку и мостик. Временами корабль повисал в воздухе, вибрируя всем корпусом, затем проваливался между валами и снова взмывал вверх.
Потянув за рукав старпома, Мариненко пытался перекричать вой и грохот.
- В чем дело? Почему уменьшили ход?
Старпом замотал головой.
- Громче… Пожалуйста…
Они зашли под козырек мостика и могли разговаривать, повысив, правда, голос, словно ссорясь.
- Шторм усилился, товарищ командир.
- Я это заметил, - сказал Мариненко и, наливаясь гневом, выкрикнул в красное, посеченное ветром лицо: - Кто позволил вам изменить ход?… Кто?! Вы понимаете, что из-за этого мы опоздаем, сорвем выполнение задачи? - И, склонившись над люком, крикнул что было сил: - В центральном! Самый полный!
Снизу, точно эхо, донеслось:
- Есть самый полный!
Лодка столкнулась с набегающей встречной волной, повалилась на борт и дрогнула, словно наткнулась на что-то твердое. Вал ударил по рубке и рассыпался дождем ледяных брызг.
Мариненко выбрался из-под козырька и подставил лицо ветру. Старпом встал рядом. Он был зол на командира, хотя в душе оправдывал его резкость. К нему снова пришли покой и уверенность, словно этот человек, выйдя на палубу, принял на свои плечи всю тяжесть бури.
Незадолго до поворота на новый курс Мариненко спустился с мостика и прошел по кораблю.
В жилых помещениях тишина и синий полумрак; свободные от вахты моряки спят. Зато в дизельном отсеке дьявольский грохот. Цокотом, свистом, дробным уханьем он обрушивается на барабанные перепонки, заставляя широко открывать рот.
В узком проходе между рычащими двигателями балансирует моторист с масленкой в руках. Со стороны его движения напоминают какой-то нелепый танец. Изредка он подает рукой знаки Илье Спи-ридоновичу, мичману, стоящему у пульта управления. Тот кивает в ответ или отрицательно трясет головой. Это их немая азбука.
Илья Спиридонович - хозяин отсека, хозяин рачительный и крутой. Матросы и уважают его и побаиваются. Когда им довольны, величают "машинным батькой", в гневе зовут проще - Скорпионы-чем. Худое лицо мичмана посерело, под глазами синие круги. Тут, как и на мостике, приходится кричать.
- Как двигатели? - спросил Мариненко.
- Порядок. Стучат.
- Не подведут?
- Не должны.
И весь разговор. Моторист с масленкой застыл поодаль, навострил уши: вдруг командир скажет что-нибудь новое насчет задания. Но, уходя, Мариненко бросил мичману
- Отдохнуть бы вам надо.
- Надо, - кивнул Илья Спиридонович. - А когда?
И верно. На лодке молодые мотористы, за ними глаз да глаз нужен; вот и стоят с ними все вахты механик в очередь с мичманом.
"Возвратимся из похода, по пять суток отпуска отвалю им обоим. Пусть отсыпаются", - великодушно решил Мариненко.
В этот момент он искренне верил, что так оно и будет. Забыл, что в базе работы у них невпроворот, только пошевеливайся, и не до отпуска будет им, не до сна. Да и он сам, захваченный вихрем больших и малых забот перед новым походом, вряд ли вспомнит о своем обещании.
В отсеке у электриков тишина. Они отдыхают. Их работа вся впереди, когда лодка уйдет под воду. У вахтенного, молодого матроса, синие покусанные губы, в глазах - тоска. Возле него - брезентовое ведро. Время от времени он склоняется над ведром, и тогда его плечи и спину сотрясают конвульсии. Появление командира обескуражило его совсем. Встретив направленный в упор строгий взгляд, он растерялся и кое-как пролепетал слова рапорта.
- Что же это вы? Непорядок. Подводнику теряться не положено, - выговаривает ему Мариненко.
Электрик заметил взгляд командира, направленный на ведро, и залился краской. В этот момент он проклял в душе и чертово море, к которому он, сибиряк, никак не привыкнет, и себя за слабость, и придиру командира, не теряющего строгости даже в жестокий шторм.
"Не быть мне моряком, не выдюжу, - уныло подумал он. - Придем в базу, попрошусь в морпехоту".
"Добрый будет моряк. Мается, а замены не просит", - размышлял о нем командир.
В соседнем отсеке над столом склонились две разномастные головы, почти касаются лбами друг дружки, будто собрались бодаться. Смуглый брюнет- трюмный Флеров, русоволосый крепыш - торпедист Никитин. Физиономии у обоих красные, сердитые. Заметили командира, вскочили, руки по швам. И шторм их не валит.
- Сидите, - махнул рукой Мариненко и опустился рядом. Оглядел приятелей, усмехнулся - на зимних нахохлившихся воробьев смахивают. Спросил: - Почему не спите, товарищи? Опять ссоритесь?
- Да нет, это мы так… Беседуем, - смутился Флеров.
- А все же о чем разговор, если не секрет? - допытывался Мариненко. Ему нравились эти колючие парни, да и в штормовую ночь идти не хочется, есть еще несколько минут в запасе.
- Вот он говорит, - Никитин кивнул головой на товарища, - придем в Германию - всех немцев под корень, а землю ихнюю - под плуг.
- Всех! До единого! - сердито подтвердил Флеров. Он побледнел, лоб его перечеркнула багровая вена. - А у нас они что делали? Может, медовые пряники раздавали?… Где пройдут - смерть. В душегубках людей травили, танками на куски рвали… А Ленинград?… Трупы в сугробах на Невском. Детишки, как старики. И ты это видел. Ты же сам это видел!
- Так то фашисты, а многие простые немцы, может, вовсе и не одобряют… - попытался вставить Никитин.
- Простые немцы!… Где они, твои простые, которые не одобряют? Почему не отвинтят башку гитлерам? Молчишь?… Все они - одна банда. Все в ответе. Ненавижу их, проклятых! Всех под корень! Сам бы, вот этими. - И он поднял над столом жилистые, трепетно вздрагивающие руки.
- Значит, всех? - сдерживаясь, тихо спросил Мариненко. Его потрясла злая страстность матроса. - И детишек, и стариков со старухами, и тех, кто с Тельманом идет?… И как же ты их, Флеров? Ножиком или пулей у стенки? А может, газовые душегубки применишь для скорости? А?…
Флеров побледнел еще больше. Он молчал, закусив губу и оторопело тараща глаза на командира.
- Вот то-то и оно. Не сумеешь, сердце и руки у тебя к такому не приспособлены, - покачал головой Мариненко. - Да и народ под корень нельзя, живучие у него корни, глубокие. Ему строить положено, народу, землю пахать, любить. А гитлеров… Что ж, этих - каленым железом. Без жалости. - Он поднялся и пошел из отсека. Уже держась за дверную ручку, обернулся и убежденно сказал: - Мы еще дружить с ними будем, с новыми хозяевами немецкой земли. Попомни мои слова…
Ветер несколько ослабел, но лодку по-прежнему сильно качало, и мостик часто захлестывали волны.
Мариненко вглядывался в темноту, пытаясь что-нибудь рассмотреть. Под ногами у него стонал и метался корабль, а он не мог различить даже его контуров и чувствовал себя беспомощным слепцом.
Семнадцать минут назад подводная лодка пересекла зыбкую границу минного поля. Семнадцать минут!… Мало это или много?… В обычной жизни - капля, в бою - океан. Здесь - бой.
Время, казалось, остановилось. Мариненко торопил его. Грудь сама упиралась в поручень, бескровные губы страстно шептали: "Ну быстрей же! Быстрей!…"
Он уже ничего не мог изменить.
…Вот и еще минута прошла! Теперь их стало восемнадцать.
Лаг отсчитывает пройденные мили. Его стрелки едва ползут по белому полю циферблата. Короткий щелчок - и миля уходит за корму. Но между щелчками- бесконечность.
В центральном посту очень шумно: в люке завывает ветер; громко стрекочут, цокают, посвистывают приборы; утробно чавкает трюмная помпа, а штурману кажется, что он слышит неровный стук собственного сердца. Он стоит, прислонившись к кормовой переборке, руки упрятал за спину - пусть лучше их никто не видит. Рядом на боевых постах застыли матросы. Лица у них спокойные, бесстрастные, жесты привычно выверенные. Тревога - в глазах.
Штурман неотрывно следит за черепашьим ходом часов. Они не спешат. Тикают себе, отмеряя прожитые минуты, как и час, и месяц, и год назад. Им торопиться некуда. Осталось девять минут… семь… четыре…
Наверное, они остановились?! Встряхнуть бы их, проклятых!… Штурман с тоской смотрит на подслеповато ухмыляющийся ему в лицо циферблат и до хруста стискивает потные кулаки.
Последние минуты растягиваются в вечность. Но вот часовая стрелка, дрогнув, неохотно переваливает через заветное деление. И тут же штурман срывается с места и, не тая радостной улыбки, мчится к трапу на мостик. Из груди его готов вырваться счастливый крик, однако на последних ступенях трапа он замедляет шаги и командиру докладывает буднично просто:
- Мы прошли его, это поле…
У людей напряженные лица. И здесь, на мостике, и в отсеках все думают одну думу: неужели эти фашистские мерзавцы из мерзавцев, на совести каждого из которых муки и кровь советских людей, уйдут от возмездия?!
Скоро полночь, а вражеского конвоя нет и в помине. Пять пар настороженных глаз сверлят ночь с мостика подводной лодки. И все понапрасну: вокруг только черное беснующееся море. Время от времени мостик накрывает не то густой туман, не то мелкий дождь, и тогда за его частой сеткой вообще нельзя ничего рассмотреть.
Мариненко выколотил трубку о поручень, набил ее новой порцией табака и, не прикуривая, сунул в рот. Курить на мостике он сам запретил: противник может появиться в любую минуту.
Погода и бесплодное ожидание не настраивают на веселый лад. "Может, этот клятый "Вильгельм" и вовсе не выйдет сегодня", - уныло думает он, обшаривая глазами волны. Новая мысль бьет, как удар тока: "А что, если он уже прошел, пока мы барахтались в минном поле?!" В груди появляется противный холодок. "Нет, не мог пройти раньше… Не должен был пройти", - успокаивает себя Мариненко, а в уши ввинчивается назойливый ехидный голосок: "А вот и прошел… Прошел - и ищи ветра в поле…" Брызги хлещут по лицу, ледяными струями заползают за ворот кителя, но он не отстраняется от них, только сильнее сжимает зубами мундштук трубки.
Ветер неожиданно переменился и погнал тучи на север. Шторм шел на убыль. Гребни волн сгладились, хотя на их вершинах еще курчавились белые завитки пены. На миг проглянула и тотчас спряталась луна.
Мариненко проводил ее недовольным взглядом - луна была ни к чему - и снова перевел глаза на море. В то же мгновение стоявший сбоку сигнальщик радостно выкрикнул:
- Вижу силуэт корабля!… Нет, три силуэта! - поправился он. - Вот они!…
Впереди, правее курса подводной лодки, смутно темнели три расплывчатых пятна: одно большое и два поменьше. Они почти растворялись в ночи. Темнота скрадывала расстояние, и Мариненко, сколько ни вглядывался, не мог даже примерно определить дистанцию до них. Во всяком случае, он был уверен, что она велика.
Внизу по отсекам прокатилась тревожная дробь звонков. В течение нескольких секунд из люка слышался шум, громкие голоса; затем все стихло, и центральный пост доложил:
- Корабль к бою готов!
Штурман приник к указателю гирокомпаса и взял несколько пеленгов на фашистские корабли.
- Они уходят от нас! - закричал он встревоженно. - Очень быстро уходят!
Командира охватило беспокойство. Погружаться поздно - будет потеряно слишком много времени. Выход один - попытаться обогнать конвой в надводном положении и, заняв выгодную позицию, атаковать торпедами из-под воды.
Мариненко назвал рулевому новый курс и перекинул рукоятку машинного телеграфа на самый полный ход.