Испытание огнём - Юрий Тарский 7 стр.


Ото всей его костлявой фигуры с выпирающими лопатками и угловатыми, сникшими плечами исходила такая растерянность, такая безнадежность, что Андрей с трудом подавил в себе желание пожалеть матроса.

- Позвольте мне? - пришел на выручку другу Завьялов.

Андрей даже не посмотрел в его сторону. Вплотную придвинулся к Никушеву и властно приказал:

- Марш в трюм! Живо!

Никушев натянул на голову маску, послушно опустился на корточки и скрылся в темноте.

Аккумуляторная батарея фонаря села, и работать пришлось впотьмах. Вот когда Андрею пригодилось знание отсека! В полной темноте он как при дневном свете. С помощью Никушева ввернул один конец тонкого медного шланга в воздушный резервуар торпеды, другой - в колонку воздуха высокого давления и открыл нужные вентили. Шланг задрожал, забился под напором взревевшего воздуха.

Спустя несколько минут матросы доложили:

- Торпедный аппарат готов к выстрелу!

Андрей стиснул потными пальцами стрельбовую рукоятку.

- Ну! Давай! - выкрикнул нетерпеливо Завьялов.

"Что же ты?" - подогнал себя Андрей и всем телом навалился на рукоятку.

Шипенье воздуха и короткий щелчок внутри аппарата слились с восторженным выкриком матросов:

- Торпеда вышла!…

Путь на поверхность - к солнцу, к жизни - был открыт!

И тут выяснилось неожиданное: оба матроса не умели плавать.

- Как же это вы, морячки? - ахнул Андрей.

- Да так вот… не сподобились, - развел руками Завьялов, виновато объяснил: - Степные мы, к большой воде не привычные.

- Да ты не гляди, что пловцы мы аховые. Небось бережок увидим - сразу сил прибавится, - перебил его Никушев. - А что? Дотянем как-нибудь. Нам бы только наверх выкарабкаться.

- К тому же и эта штуковина поможет, - Никушев щелкнул пальцами по заполненному воздухом дыхательному мешку. - При такой поддержке колун и тот не потонет.

Андрей задумался, покрутил головой:

- Нет, не гоже так. Мало ли что там, наверху. Может, шторм, а может, и фашисты поджидают. Сам пойду.

- Са-ам? - потерянно протянул Никушев. - А мы-то как же? Одни здесь… останемся?

- Почему одни? Вдвоем, - невесело пошутил Андрей.

Но шутку не приняли. Завьялов, отвернувшись, сказал:

- И то правда. Иди, старшина. Иди. Ни к чему всем троим… Ни к чему.

Андрей до боли закусил губу.

- Вот, значит, как вы обо мне, о своем командире, о товарище? - медленно проговорил он. - Вас, выходит, брошу и шкуру свою кинусь спасать? Так?…

Матросы молчали. Андрей протянул в темноту руку, сжал локоть Завьялова.

- Я пойду. За помощью пойду, за лодкой. Только вы меня ждите. Как бы трудно ни было - ждите… Тебя это особо касается, Саня, слышишь? - добавил он после небольшой паузы, впервые назвав Никушева по имени.

- Слышу… чего уж тут, - глухо отозвался матрос. - Иди. Будем ждать. До упора будем ждать, пока сил хватит…

Все дальнейшее происходило в полном молчании.

Андрей разделся, свернул одежду, аккуратной стопкой положил ее на одну из коек. Завьялов подал ему спасательный аппарат, помог пристегнуть лямки, Никушев принес пистолет. Проверив патроны в обойме, Андрей сунул пистолет за ремень снаряжения.

Когда все приготовления к выходу на поверхность были закончены, Андрей взял в руки буек с пятидесятиметровой бухтой троса и полез в осушенный после выстрела торпедный аппарат. В трубе было сыро и пахло жженым порохом. Где-то рядом забулькала, зажурчала вода. Она прибывала медленно, вгрызаясь в тело ледяными шипами. Холод вначале сковал его, потом заставил корчиться. Быстро возросшее давление дикой, ни с чем не сравнимой болью сдавило голову. Нет, кажется, больше не выдержать!… Но он выдержал и только сильнее впился зубами в резиновый загубник маски. Над головой послышались три глухих удара. Все в порядке, передняя крышка торпедного аппарата открыта. Он ответил на сигнал трижды, стукнув рукояткой пистолета по трубе, подождал немного и, двигая перед собой буек, пополз вперед.

…Лодка осталась далеко внизу, и лишь тонкая ниточка буйрепа связывала теперь с ней Андрея. Словно заведенная кукла, он перебирал руками, отсчитывая пройденный путь по узлам, навязанным на буйрепе. Делал короткие остановки для отдыха, менял кислород в дыхательном мешке и снова двигался дальше. Где-то на середине пути буйреп резко рвануло и стало раскачивать из стороны в сторону, с каждым махом быстрее и быстрее. Вода подхватила, как соломинку, невесомое тело Андрея и подбросила кверху. Вцепившись обеими руками в 6yfipcn, переплетя вокруг него ноги, он не дал выбросить себя на поверхность. Но размахи качки становились все резче и шире. Будто маятник, раскачивался в зыбкой бездне Андрей.

Последний отрезок подъема оказался самым трудным. Все внутри Андрея кричало: "Живее наверх - к воздуху, к свету!", а страх перед кессонной болезнью заставлял ползти по-черепашьи, делать немыслимо долгие остановки для смены воздуха. Когда он с ужасом подумал, что конца его подъему, видно, не будет, пальцы проткнули тонкую пленку воды, и он почувствовал на них теплое дыхание ветра.

На поверхности была ночь. Небо закрывали рваные тучи, и только далеко, у самого горизонта, ярко мерцало несколько звезд. Не выпуская из рук буйрепа, Андрей перекрыл кран подачи кислорода и сбросил маску. От пьянящего воздуха у него закружилась голова.

Море было неспокойно. Буй с вцепившимся в него человеком то стремительно взлетал кверху, то скатывался к подножиям огромных валов. Сквозь просвет в тучах ненадолго глянула луна, и Андрей увидел берег. Черно-серая полоска земли звала, манила к себе. В посвисте ветра Андрею слышался то нежный, вкрадчивый, то громовый голос. Он, этот голос, уговаривал, молил, приказывал: "Брось же этот проклятый буек, Андрей. Ну, брось его! Берег не так уж далеко. Гляди, вот он…"

Волна накрыла Андрея с головой, повлекла вниз. Но море не хотело принимать его, оно выталкивало Андрея на поверхность, старалось оторвать руки от троса.

С вершины зыбкого водяного холма, куда его зашвырнуло вместе с буйком, он снова увидел берег. Сейчас земля показалась ему очень далекой, недосягаемой. Грудь обожгло холодом. Так бывает зимой, когда, выйдя из жарко натопленной комнаты, глотнешь порцию морозного воздуха.

Нет, это не было страхом. Подобное чувство хорошо знакомо спортсменам и солдатам. Оно появляется у парашютиста перед броском с крыла самолета; его знают лыжники, готовящиеся к прыжку с трамплина, бегуны, ожидающие выстрела стартового пистолета, и бойцы, по сигналу командира поднимающиеся в штыковую атаку. Природа этого чувства сложна. Оно не может заставить человека отказаться от задуманного, но в то же время заставляет чаще биться сердце и быстрее гонит кровь по жилам; от него холодеют руки и вырастает упрямая решимость победить. Андрей был уверен, что доплывет; он не мог не доплыть. Так было нужно! И если бы волны были во сто крат яростней, а расстояние до берега втрое, впятеро больше, он все равно ринулся бы навстречу далекой полоске земли. Так было нужно!…

Не выпуская из рук буйрепа, Андрей лег на спину, чтобы отдохнуть и отрегулировать дыхание. Потом перевернулся на грудь, с силой оттолкнулся от буйка и поплыл к берегу.

Он плыл размашистыми саженками, затем экономным брассом. Когда усталость и холод одолевали его, ложился на спину и, отдыхая, разминал вздувшиеся буграми мышцы на ногах. Ветер-береговик сбивал с направления, швырял в лицо пригоршни тяжелых брызг, волны мяли, тискали, избивали тело. Отфыркиваясь и отплевываясь, он клял и море, и ветер, и волны. Сколько он плывет - полчаса, час, два, - Андрей не знал. Тучи скрыли луну, и земля теперь едва различалась в темноте. Временами ему казалось, что потерял ориентировку, тогда со страхом ожидал он очередного вала, с вершины которого можно было рассмотреть берег. Но больше всего Андрей боялся, что его отнесет в сторону и потом он не сумеет отыскать буек среди волн.

Он упрямо плыл к земле. Жесткие лямки аппарата глубоко врезались в плечи, кислородный баллон давил на ребра и грудь, затруднял дыхание. С каждой минутой движения Андрея были все медленнее, а остановки для отдыха - продолжительнее.

Берег пришел к нему неожиданно. Андрей так устал, что даже не обрадовался ему, а равнодушно подумал: "Вот и доплыл… Все-таки доплыл…"

Когда вода дошла ему до груди, он встал и заковылял по ослизлым камням к белопенной полосе прибоя. Подкравшаяся волна ударила его сзади, подмяла под себя, протащила волоком и схлынула, оставив неподвижное тело на песке.

Открыв глаза, Андрей перевернулся на спину и увидел перед собой черно-фиолетовое небо. На нем мерцали звезды. Они то разгорались - и тогда Андрею казалось, что звезды быстро приближаются к нему, - то снова затухали, постепенно отдаляясь, пока не исчезали за колышущейся, будто струящейся, дымкой.

Негромкий шелест в темноте заставил насторожиться: почудились чьи-то осторожные, крадущиеся шаги. Андрей рывком сел, едва не закричав от боли, и вытянул из-за пояса пистолет. Оглушительно щелкнул передернутый затвор. Вытянув шею, подавшись всем телом вперед, Андрей настороженно всматривался в черноту. Прошла минута, другая. Шум не повторился. Закусив губу, чтобы не стонать, Андрей попытался подняться, но руки не выдержали тяжести тела - он уткнулся в соленую жижу. Отталкиваясь израненными ногами от осыпающегося песка, пополз к едва заметной в ночи неровной линии дюн.

Юрий Тарский - Испытание огнём

Под утро, когда небо тронули бледно-розовые краски, он набрел на одинокий домик между двумя плешивыми холмами. Одну из его обомшелых стен подпирала толстая неоструганная лесина. Перед крыльцом на врытых в землю столбах висели сети, в стороне виднелся сарайчик с соломенной крышей.

Андрей спустил предохранитель пистолета, на цыпочках подкрался к дому и заглянул в маленькое оконце. На кровати, спиной к окошку, лежал человек. Андрей обошел дом и, остановившись перед дверью, постучал. Послышалось шарканье ног и стук откинутого крючка. Дверь со скрипом отворилась.

На пороге стоял высокий жилистый старик латыш в наброшенном на плечи пиджаке. При виде полуголого человека с пистолетом в руке он попятился. В глазах его, выцветших, с красными прожилками, всплеснулись удивление и страх.

Андрей заговорил, после каждого слова облизывая одеревеневшие губы:

- Погоди ты. Не бойся. Свой я. Понимаешь, свой… - Вглядываясь в смуглое лицо старика, изборожденное морщинами, он повторил: - Свой, понимаешь?…

Глаза старика сторожко поблескивали из-под белесых лохматых бровей.

- Кто вы? Откуда? - спросил он с заметным акцентом.

- Я моряк с советской подлодки. Она погибла. Мне и моим товарищам нужна ваша помощь…

- Помощь? А это? - усмехнулся старик и выразительно кивнул на пистолет.

- Я не знал, кого здесь встречу. - Андрей сунул пистолет за ремень.

Старик посторонился, коротко бросил:

- Входите.

Тяжело ступая, Андрей прошел в комнату и опустился на скамью. Старик остался у двери. Прислонившись спиной к притолоке, он зябко кутался в рваный пиджак и выжидательно смотрел на пришельца.

Андрея клонило ко сну. Непосильная физическая и нервная нагрузка давала о себе знать.

В комнате он согрелся, и боль ушла куда-то в глубину истосковавшегося по отдыху тела. С трудом он начал говорить.

Оскару Целмсу - так звали хозяина хибарки- не понадобилось долгих объяснений. Вся его жизнь была связана с морем, он знал, что такое вовремя оказанная помощь. Выслушав Андрея, он подошел к окошку и толкнул раму. Створки распахнулись, впустив в комнату тяжелый переливчатый рокот волн. Старик слушал голос моря, как слушает звучание струн музыкант, настраивающий свою скрипку.

- Нав… Нет, - сказал он и покачал головой. - Море нельзя. Ветер…

Андрей не отозвался. Его глаза смотрели, не отрываясь, на солнечное пятно, медленно ползущее по стене.

- Ладно, старик, - не скоро, через силу произнес он. - Ладно. Лодку дай и весла, сам пойду. Товарищи меня ждут. Понимаешь, старик, товарищи?

- То-вар-ри-чи… - произнес по складам рыбак, склонив голову к плечу, будто прислушиваясь к этому слову, и вдруг круто повернулся от окна. - Хорошо, парень. Пойдем…

С момента ухода старшины прошло восемь часов, и каждый из них равнялся вечности. Вода уже подступила к настилу палубы и продолжала прибывать. Она поднималась предательски тихо, почти незаметно, вливаясь в отсек через разошедшиеся швы корпуса. Кислорода осталось совсем мало, да и то где-то у самого подволока. В отсеке было холодно и сыро, как в погребе. Звонкий перестук капель, ударявшихся о палубу, смешивался с натужным дыханием людей.

Завьялов и Никушев лежали на смежных койках, погруженные в черную вязкую пустоту, торопливо заглатывая прелый воздух. По их лицам струился пот. Едкая влага слипала ресницы, больно щипала глаза.

Они давно молчали. Время разговоров прошло: на их долю остались только думы, безрадостные и холодные, под стать окружавшей их зыбкой тьме. Они уже не вздрагивали при неожиданно громких ударах капели, перестав принимать их за вестников спасения, не прислушивались к угрожающему бульканью прибывающей воды. Это все было позади. Теперь с жизнью их связывали только не угасающие ни на минуту воспоминания и тоненькая, готовая вот-вот оборваться шелковинка надежды.

Никушев повернулся на спину. Влажное одеяло, которым он был укрыт, сбилось к ногам. Он не поправил его: не было ни сил, ни желания.

- Теперь все… Крышка… - сказал он в темноту и, не дождавшись ответа, закричал: - Ты слышишь, Завьялов? Слышишь? Не придет он!

Завьялов и на этот раз промолчал, только досадливо поморщился. Крик Никушева оборвал плавное течение мыслей. Воспоминания, вызванные с таким трудом, отодвинулись, подернулись туманом и пропали. На смену им снова пришла полная тревоги непроглядная темень и то знакомое по дурным снам чувство, когда, не в силах крикнуть, летишь затаив дыхание в бездонную пропасть.

- Не дошел. Фашисты, видать, схватили, - продолжал бубнить над ухом ломкий голос Никушева. - А может, моря не одолел…

Завьялов через силу выдавил:

- Ничего с ним не случилось. Придет он.

В горле Никушева что-то забулькало, засвистело: не то он засмеялся, не то тяжко вздохнул.

- Нет, он придет, - убежденно повторил Завьялов. - Он через любое пройдет, наш старшина. Знаешь, какой это человек? Моряк он, коммунист.

- Море, оно с силушкой да без разума: ему, братишка, все одно какого ты чина-звания, - свистящим шепотом возразил Никушев. - Глотнет: бульк-бульк - и нет человека…

- Да замолчи, неугомонная душа! - прикрикнул на него Завьялов и с презрением будто выплюнул: - Сопля ты!

Никушев обиженно засопел и умолк.

Завьялов приподнялся на локте, встревоженно спросил:

- Ты чего?…

Никушев промолчал. Тогда Завьялов положил руку ему на плечо, легонько тряхнул.

- Не надо, Сашок. Не надо…

Никушев отвернулся и затих.

Прошел час, а может быть, и больше. Молчание было невыносимо Завьялову. Лучше бы Санек ругался, кричал! Но он только прерывисто дышит, отвернувшись к борту, и всхлипывает жалобно, как обиженный ребенок.

Безудержный гнев охватил Завьялова. Если бы он мог сейчас сразиться с теми, кто отнял у него товарищей, а теперь отбирает солнце, воздух, жизнь!

Он задыхался от ярости, не чувствуя боли в сжатых до хруста кулаках, не замечая, что губы сами шепчут проклятия.

…И снова они молча лежали в темноте, каждый наедине со своими трудными думами. Завьялов растирал грудь: ему казалось, что так дышится легче. Капли, срывавшиеся с подволока, барабанили по щекам, лбу, подбородку; он не отстранялся, они не метали ему думать.

По молчаливому сговору оставшиеся в живых не говорили о погибших товарищах, однако не думать о них не могли. Была ли минута, когда Завьялов не вспоминал бы их? Те, кто ушел из жизни, незримо помогали долбить неподдающуюся крышку люка, готовили к выстрелу торпедный аппарат, участвовали во всех разговорах… Мелкие ссоры и досадные неурядицы напрочь стерлись в памяти, н Завьялов сейчас видел друзей только красивыми, веселыми, смелыми.

Мысль, что он никогда больше не увидит товарищей, что, быть может, и его ожидает та же участь, цепкими пальцами перехватила горло Завьялова. Он сел и спустил ноги с койки. Каждое движение стоило ему неимоверных усилий: голова кружилась, в висках со звоном стучала кровь, руки были чужие, противно дрожащие.

В глубине отсека настороженными волчьими глазами поблескивали фосфоресцирующие таблички. Их мерцающий свет словно струился в темноте, излучая холод и тоску.

Завьялову вдруг почудилось, что он заплутался в зимнем лесу и топчется на одном месте, не находя дороги. Со всех сторон его обступают черные ели, угрожающе тянут к нему свои лапы. Воздух, холодный и сырой, пропитан тревогой, ожиданием неизбежной беды. Видение было таким отчетливым, ощутимым, что Завьялов даже поднес руку к лицу, чтобы растереть озябший подбородок.

"Э-э, так нельзя. Так и с ума свихнуться недолго! - одернул он себя. - Надо что-то придумать. Что-то придумать…"

Завьялов думал не только о себе, но и о Никушеве. В сравнении с этим юношей, почти мальчиком, надломленным горем, он, тридцатилетний, был неизмеримо опытнее и сильнее. Он никогда не имел детей, да, кажется, и не питал к ним особой любви, но сейчас любил и жалел Никушева, как родного сына. Да, да, не как брата или товарища по несчастью, а именно как родного сына. К этому чувству примешивалось и другое: он должен помочь Никушеву. Ведь он, Завьялов, сейчас командир. Пусть без нашивок, без рангов, без торжественного приказа - и все же командир. Его оставил за себя старшина. Только теперь он до конца понял, как это трудно быть старшим, а поняв, с благодарностью подумал о многих-многих старших, которые отдавали ему ум, знания, теплоту сердец.

Он сцепил пальцы и изо всех сил сжал ладонями разламывающийся затылок. Мозг работал с лихорадочным напряжением, но мысли, вялые, непокорные, гасли, не успевая оформиться. Прошло немало минут, прежде чем он нашел решение. Рожденное житейским опытом рабочего человека, оно было удивительно простым. И сразу показалось, что в отсеке стало светлее и дышится легче.

- Вот что, Санек, - энергично сказал он, - сейчас спустимся на палубу, кой-какой работой займемся. Торпедный аппарат проверим. Поглядим, откуда вода вливается и как ее остановить. Потом ценное имущество поснимаем: ну там часы, глубиномер, еще какие ни то приборы…

Никушев молчал. Завьялов остановился, пожевал губами, с тревогой спросил:

- Ты что, не слышишь?

- Слышу, - глухо, будто из погреба, отозвался Никушев. - Ну и что?

Завьялов внутренне приготовился к отпору, к крику, но такого неприкрытого безразличия не ожидал. Он уговаривал товарища, убеждал, ругал на чем свет стоит, потом снова убеждал. Все было понапрасну: Никушев отмалчивался и только вздыхал жалобно и протяжно.

Назад Дальше