Состязание. Странствие - Коре Холт 17 стр.


Два сильных человека скрещивают взгляды - начальник экспедиции и его заместитель, спасший во время шторма "Терра Нову", о чем оба знают. Один вооружен опытом своего предыдущего путешествия в эти края, другой - моряк, только моряк, но обладающий несгибаемой волей, воображением, которого Скотт лишен, твердостью, которая естественна для него, Эванса, и которой командир в лучшем случае способен подражать, преодолевая отвращение.

Обоим все ясно.

Империи нужна победа, Амундсену нужен полюс. На выпад норвежцев можно ответить только контрвыпадом. Но может ли начальник экспедиции принять план своего заместителя, сделать его своим планом, поставить свою печать, взять ответственность на себя и, при успехе, пожинать славу? Скотт не тот человек, чтобы вскинуть руки и воскликнуть: "Ты нашел решение!" Такой поступок командира линейного корабля был бы нарушением устава.

Вот и сидит он, думает. В душе его тлеет уголек. Он не лишен способности ревновать, но ревность должна созреть. Мгновенная реакция не в его природе. Сила Скотта - в неспешном упорстве. Которое можно принять за неспособность действовать.

Проникся ли он неприязнью к Эвансу с того раза, когда во время шторма его заместитель проявил находчивость и отвагу, которым суждено войти в легенду в Империи?

И вот этот Эванс стоит перед ним - почти дерзко стоит, воплощение отваги, с готовым планом, с искрой в глазах, человек, способный руководить другими людьми.

Быть может, и жертвовать ими, да-да, и побеждать, принося их в жертву. Однако начальник экспедиции обязан все взвесить.

В этом его превосходство. За обязанностью взвешивать можно укрыть свою слабость. Догадывается ли он, что Эванс способен ненавидеть? Сам он способен смиряться.

- Мой дорогой Эванс, - начинает он, и уже тон его голоса говорит Эвансу все, что требуется. - Мой дорогой Эванс, добрые намерения Кемпбелла, как и твои, не подлежат сомнению. Но его письмо и твои суждения по этому поводу не могут изменить моих планов. У нас научная экспедиция. Будем продолжать работу так, словно норвежцев нет в природе. Зато я разрешил нашему доброму другу Уилсону отправиться на сбор яиц. Благодарю, Эванс. Он должен собрать яйца императорских пингвинов. Это очень важно для науки.

Императорские пингвины кладут яйца у мыса Крозье. Это установлено предыдущими экспедициями. Однако самих яиц еще никто не видел. Мыс Крозье - одно из самых ветреных мест Антарктиды, сущий ад даже на здешнюю мерку. Яйца можно собрать только зимой, когда императорские пингвины насиживают их.

Туда-то и намерен отправиться Уилсон. Он зоолог и при всем своем уме отчасти однодум. Готов рисковать своей жизнью ради того, чтобы подержать в руках яйцо императорского пингвина. В этом отношении его выбор разумнее выбора других участников экспедиции. Они предпочитают рисковать жизнью ради того, чтобы в один прекрасный день достигнуть точки на карте, именуемой полюсом, которая, скорее всего, ничем не отличается от других точек южного континента.

Уилсон берет с собой Генри Бауэрса, лейтенанта английских ВМС, обладателя на редкость большого носа, - такой профиль, раз увидев, не скоро забудешь. Он не ученый-специалист, зато мастер на все руки. Каменно невозмутим и наделен от природы загадочным даром безошибочно ориентироваться в тумане и вьюге.

Кроме него с Уилсоном идет будущий зоолог, студент Черри-Гаррард. Красивый молодой человек, он словно создан для того, чтобы сокрушать девичьи сердца, будь здесь таковые. Он может показаться хилым, но это не так, вот только с морозами не в ладу. Что не очень-то годится для полярника.

Вероятно, Скотт не без задней мысли снаряжает в путь эту троицу. Если их поход в разгар зимы пройдет успешно, может быть, удастся начать движение на юг раньше, чем предусмотрено его планом? Местность, отделяющая мыс Эванса от мыса Крозье, дикая и опасная. Высокие горы и трещины, теснины, где ветер бушует похлеще, чем на открытой равнине. Пороша подобна песку. Они тащат сани, перекинув веревки через плечо. Мороз поначалу не самый лютый - около минус сорока, и вечером в палатке при горящем примусе климат вполне сносный.

Однако температура понижается. Скоро мороз достигает минус шестидесяти трех. Забравшись в палатку, не сразу развернешь спальный мешок, так он смерзся. От снежной крупы одежда, согреваемая телом, сыреет; выбираясь из палатки, рискуешь окоченеть в полусогнутом положении, потому что влага тотчас становится льдом, превращая одежду в твердый панцирь.

Тем не менее они доходят до мыса Крозье. В лощине под горой Террор сооружают каменную лачугу. И отсюда совершают вылазки к пингвинам. Повесть о том, как Эдвард Уилсон в буран и шестидесятиградусный мороз собирает дюжину пингвиньих яиц, упаковывает их и осторожно уносит с собой для последующего изучения, одна из самых прекрасных глав истории науки.

Внезапно разражается ураган. Палатку, которая лежала перед каменной лачугой, уносит ветром. Ночью шторм срывает брезент, служивший крышей.

Им угрожает смерть. Двое суток они без еды. Дождавшись, когда стихнет ураган, разжигают примус. Сидя на снегу среди каменных стен, наконец едят. Крыши по-прежнему нет.

Либо они найдут палатку, либо погибнут. Это совершенно ясно. Наметив три параллельных курса, они идут в ту сторону, куда дул ветер. До ночи остается всего несколько часов.

И тут один из них спотыкается о палатку. Она лежит под снегом. Ее придавило камнем, который порывом ветра сбросило со стены.

Они благополучно возвращаются на базу на мыс Эванса. Пять недель длился их поход.

Уилсон сберег яйца.

Всех троих укладывают в постель с сильными обморожениями.

* * *

Скотт сидит на краю койки Уилсона.

- Дорогой Билл, я восхищаюсь тобой и твоим подвигом. Рад, что тебе удалось принести яйца. Твоя экспедиция увенчалась полным успехом, в этом нет никакого сомнения. Я знаю, что вы перенесли немалые тяготы, но тем значительнее результат. И все же, дорогой друг, посмотрим трезво на вещи. Твоя экспедиция показала, что до конца зимы нельзя выходить на юг. Мы потеряем собак и лошадей. Возможно, и людей. Мы не можем себе этого позволить. Собаки понадобятся для других маршрутов, которые я намечаю здесь. И лошадьми нельзя рисковать без нужды. А потому договоримся, что наша экспедиция остается, как было решено с самого начала, научной экспедицией. И будем придерживаться первоначального плана. Нас будут критиковать за это. Одна из наших задач в том и состоит, чтобы не бояться критики.

Уилсон молча кивает.

- Но я думаю, дорогой друг, что нам с тобой еще предстоит обсудить состав отряда, который пойдет на полюс, чтобы в нем по возможности были представлены все рода войск.

Уилсон снова выражает свою благодарность.

Эванс не присутствует при этом разговоре.

Зима подходит к концу. Приближается весна.

- Я весьма благодарен вам, господин Амундсен, и чрезвычайно рад, что вы согласились встретиться для интимной беседы. Вы знаете, сколь высоко я вас чту, это относится как к вашему богатому опыту путешествий в полярных областях, так и к вашей личности.

- Вы слишком любезны, мистер Скотт. Могу только сказать, что это тот случай, когда радость всецело на моей стороне.

- В таком случае, господин Амундсен, хотел бы предложить, чтобы мы оба попробовали, насколько это возможно, выяснить истину друг о друге. Мне было бы приятно, если бы мы могли обменяться мнениями с той изысканной вежливостью, которая так естественна для вас. Хотя, строго говоря, не в вежливости дело. Главное, чтобы мы попробовали достичь более глубокого понимания нашей ситуации - и нас самих.

- Я и тут совершенно согласен с вами, мистер Скотт. В глубине души я тоже способен видеть и говорить самую горькую правду о себе. И о других.

- Я пробовал дозвониться до вас, когда был в Христиании!

- Я слышал звонки, но не брал трубку. Стоял рядом с аппаратом и знал, что это вы звоните. Я трусил. Я не мог встретиться с вами и умолчать о том, что решил быть вашим соперником в этих краях. Это справедливо было бы расценено как прямая нечестность. С другой стороны, я не мог уже тогда сказать вам правду. Это смягчило бы потрясение, которое вы, по моим расчетам, должны были испытать. К тому же - что, на мой взгляд, немаловажно, - у меня могли возникнуть трудности с моим правительством. Вы, конечно, понимаете: учитывая зависимость Норвегии от Англии, норвежские власти могли потребовать, чтобы я отказался от соперничества с вами.

- Я понимаю, что выдаю собственное несовершенство, господин Амундсен. Но я желал бы, чтобы ваши власти остановили вас. Не потому, что это, по-моему, было бы справедливо. Но вы с вашим безмерным честолюбием, позволившим вам даже пойти на умолчание, которое я считаю бесчестным, вы должны понять, что меня тоже сверлит честолюбие.

- Всецело понимаю, мистер Скотт! И раз уж мы заговорили о желаниях, они есть и у меня. Взять, например, эти моторные сани. Хоть бы черт их побрал.

- Я и сам нередко разделял это ваше желание. Первые сани уже в преисподней. Провалились сквозь лед и пошли ко дну.

- Я чувствую потребность, мистер Скотт, подробнее осветить мои мотивы и мою тактику, когда я повернул с севера на юг. Понимаете, я не ученый. Главное для меня - рекорд. Хочу, чтобы люди говорили: Амундсен пришел первым. И хотя у меня есть свои сомнения насчет Кука и Пири - да-да, Пири тоже: верю, когда-нибудь будет доказано, что и он не дошел до полюса, - все равно мое завоевание Северного полюса всегда омрачалось бы толками о том, что я не был первым. Это и заставило меня включиться в борьбу за Южный полюс, который является главной целью для вас. Верно я говорю? Разве не лжете вы всем и самому себе, когда утверждаете, что полюс - побочная цель вашей экспедиции? Вы боитесь признать, что мечтаете покорить полюс - и покорить его первым. Считаете это недостойным. Кроме того, мистер Скотт, вы не свободны от трусости. Не в том, что касается внешних опасностей, нет. Верю: ваше чувство долга способно при необходимости подвигнуть вас на самые рискованные поступки. Но достанет ли вам смелости совершить что-либо, что хоть в какой-то мере может показаться зазорным? Мне достанет. Я не боюсь сказать: у меня одна-единственная цель. Прийти на полюс первым.

- И поэтому я верю, что вы будете первым, господин Амундсен! У вас есть и мужество с нужной примесью бесстыдства, и безрассудная отвага, которая на мой взгляд, отдает глупостью, и, однако, чрезвычайно эффективна. Вам ведь известно, что Шеклтон наблюдал, как раскололись льды в Китовой бухте? И это было всего два года назад. Тем не менее вы именно там устроили свою базу.

- С моей стороны было логично пойти на этот риск, мистер Скотт. Я в буквальном смысле слова должен победить или умереть. После нечестного поступка, в котором я вам признался, только победа может спасти мою честь.

В Китовой бухте я на сто километров ближе к полюсу.

- И наверно, этого окажется достаточно.

- Кажется, вы расположены к пессимизму, мистер Скотт?

- Да. Думается мне, все дело в том, что у меня более богатая душа, чем у вас, - извините, но ведь мы обещали друг другу полную откровенность.

- Охотно прощаю, мистер Скотт! Продолжайте.

- Итак, я духовно богаче вас. Но это может оказаться минусом для человека, поставленного руководить другими людьми в чрезвычайных обстоятельствах. Генерал, отдающий артиллерии приказ обстрелять город, не должен испытывать особых угрызений от сознания, что убивает своих собратьев. Конечно, ему легче, если за ним стоит Империя. Но при этом он должен принадлежать к числу ограниченных людей, готовых верить в правоту Империи. Тогда он будет верить и в свою правоту. Вы как раз такой человек, хотя за вами и не стоит Империя. У меня есть Империя, но я человек другого склада.

- Мое мнение - кто желает достигнуть цели, не должен чураться средств. Если вы прибыли сюда покорять полюс, мистер Скотт, почему бы вам не оставить все прочее и не попытаться достигнуть его первым?

- Вы когда-нибудь видели яйцо, господин Амундсен?

- Не понял…

- Это ваш плюс - что вы не всегда понимаете. Мой добрый друг мистер Уилсон доставил с мыса Крозье двенадцать яиц императорских пингвинов. До сих пор никто еще не видел этих яиц. Мои люди добыли их. Теперь эти яйца будут исследованы под микроскопом. Человек сделает маленький шаг вперед в своем познании мира. Мысль об этом радует меня.

- И я рад за вас, мистер Скотт. Но все же опять вынужден поймать вас на непоследовательности. Чего вы желаете больше всего? Уж наверное даже для вас полюс важнее яйца? Что до меня, не сомневаюсь, что я стал бы посмешищем, если бы люди сказали, дескать, он отправился покорять полюс, но потерпел неудачу, зато привез домой дюжину яиц.

- Которых никто в мире еще не видел.

- И которые не так уж необходимо было увидеть.

- Господин Амундсен, я охотно признаю, что вы наделены рядом качеств, которых я лишен. Допустим, что мой характер благороднее вашего, однако это может обернуться слабостью для меня. Но извините за такой вопрос: вы и впрямь так спокойны в глубине души, как хотите казаться? Конечно, все люди в какой-то мере умеют скрывать свою внутреннюю тревогу, и все-таки. Позвольте спросить: вы не истерик?

- Думаю, вы довольно близки к истине, мистер Скотт. Мне и впрямь присущи элементы истерии. Это может быть связано с тем, что я никогда не жил, так сказать, естественной жизнью. Так, например, я не чувствую влечения к женщинам. Разумеется, стараюсь скрывать это, как могу. И, стремясь показать, что я тоже мужчина, иной раз позволяю себе пошлые остроты. Но дело в том, что я слишком умен. А еще и труслив. Все мы в чем-то трусливы. Строгий аскетизм моего нрава усугубляет честолюбие, которое и без того было бы достаточно сильным. Я держу в узде глубинные импульсы - оттого и до истерии недалеко.

- Случается ей прорываться наружу?

- Бывает, когда что-нибудь не по мне. Например, если собачья упряжка сбивается с курса. Один раз - ничего, я сдержусь. Но если несколько раз подряд, я не просто сержусь, а ору и беснуюсь. Мои люди не должны видеть этого. Когда подступает истерия, я, чтобы скрыть ее, сжимаюсь в комок и кусаю рукавицу. И уж тогда никакие чувства не мешают мне избивать собаку.

- Мне - мешают.

- Знаю. И поверьте, я тоже хотел бы быть другим.

- Эта истерия - она не может стать опасной, если прорвется в такой день, когда все будет поставлено на карту?

- Несомненно. Один из факторов, которые увеличивают мою тревогу и тем самым возможность истерических припадков, - сознание того, что вы свободны от истерии.

- Думаю, тут вы правы. Но зато я, если говорить о моих недостатках, лишен воображения. Годы службы на флоте усугубили этот изъян. Приказ есть приказ. Отменить приказ - дело нешуточное. Военно-морская служба невозможна без устава. Известно ли вам, что мои люди щелкают каблуками, войдя в закуток, который служит мне и спальней и кабинетом. И в котором я сижу на старой шинели.

- У нас все спят в одном помещении. Я узнаю любого из моих людей по звуку - и они узнают меня. Мне ненавистна интимность такого рода. Но я смеюсь, как и все. Думаю, это одна из моих сильных сторон.

- У вас, господин Амундсен, несомненно, много сильных сторон, но позвольте все же сказать - я еще раз прошу прощения, - что вы мне не нравитесь.

- Знаю. Я тщательно продумал это обстоятельство. И вот что странно: мне кажется, оно работает на меня. Ваша неприязнь разжигает во мне злость и гонит меня вперед. В то же время она в известной мере сковывает вас, потому что вы считаете это чувство недостойным.

- Кто-нибудь из ваших людей обнаружил вашу склонность к истерии?

- Один. Самый опытный и опасный. Он был вместе с Нансеном, прежде чем попал ко мне.

- Вы говорите: самый опасный?

- Потому что он единственный, у кого есть задатки руководителя. Остальных я сам выбрал. Они умельцы, превосходные лыжники, им не страшен мороз - ничто не страшно. Но личностями их не назовешь. Я сознательно подбирал людей по такому принципу. У них не должно быть сомнения в том, кто здесь начальник. Однако Нансен посоветовал мне взять с собой его человека. Тут у меня не было выбора.

- Разве Нансен не был вашим благодетелем и другом?

Назад Дальше