- Точно, Вася, колдун, - язвил Брюсов, - морской колдун.
- А что? В старое время же бывали колдуны.
- Ну ты даешь, - вмешался его дружок, Мишка, - все одно как моя бабка. Может, перекрестисси?
- Эх, мережи, - вздохнул боцман, - тьфу!
Подходили к месту промысла, к Пяти Братьям - пяти торчащим из моря скалам, расставленным друг от друга на сто - двести метров. На заштилевшей поверхности моря маячили сейнеры. Вечерело. Красное зимнее солнце садилось за скалы, обливая их красными лучами.
- Знаете, парни, - говорил Борис, щурясь на Братьев, - эти штуки напоминают мне растопыренные пальцы сказочного дракона, который высунул лапу из-за моря и сейчас схватит солнце. Как здорово!
- Как у Айвазовского, - добавил второй механик.
- Да. А вот если бы вместо грязных сейнеров стройные бригантины... Паруса бы у них горели. Эх, черт возьми... Какие времена были: Роджерс, Шарки, Флинт...
- Понеслась душа в рай, - засмеялся Брюсов, - теперь не удержишь.
- Не смейся, Брюсов. Когда я смотрю на восход солнца или закат или по ночам ловлю звезду секстаном - мир для меня тесен. Так и ушел бы в тропические моря, к стеклянным айсбергам Южного полюса...
- Иди в торговый флот, - посоветовал Брюсов, - они везде лазят.
- Уйду. Клянусь головой акулы, уйду! Вот солнце сейчас сядет, и у меня в душе что-то пропадет... - Борисом нельзя было не залюбоваться: глаза светились, поглощая все кругом, щегольская фуражка на затылке, на губах блуждала тихая улыбка. И его курносый нос стал симпатичным, и веснушечки - милыми. - Хотите стих? - предложил он и, не дождавшись ответа, начал:
Плывет наш корабль по морям, океанам
И часто стоит у чужих берегов,
Где в рощах чужих золотятся бананы,
Где плещется зелень цветущих садов.
И, стройные пальмы вокруг озирая
На вахте ночной и в полуденный зной,
Я вижу сиянье отцовского края,
Рябину в снегу на опушке лесной.
На что мне, скажите, красоты чужбины?
Отчизна мне видится издалека.
Рябинушка! Русская наша рябина.
Горькая ягода. Как ты сладка!
Мы молчали. С сейнеров доносились приглушенные голоса, поскрипывание блоков. Мы смотрели на горизонт...
- Ну что? Притопали? - проскрипел боцман за нашими спинами. - Можно начинать?
Борька вздрогнул от этой прозы и пошел к штурманскому столу:
- Готовь трал.
- Ребятам я уже сказал, - продолжал боцман, - за ночь должны выхватить груз. Погодка деловая.
На палубу выходили ребята. После суточного валяния на койках они потягивались, ежились от вечерней свежести. Сергей с Васькой устроили возню: обхватившись накрест, они ставили друг другу подножки, пытались повалить друг друга. Мишка, Андрей, Новокощенов стояли у трала. Закуривали.
- Отлично! - крикнул Борис. - Через десять минут выйдем на промысловую изобату, или, как говорит наш самый главный, "вот суды", и начнем рыбачить.
- А как ты без него начнешь? - сказал второй механик. - А если "не суды" пришел?
- Суды, - засмеялся Борис, - вот наш старикан бросит невод в море и вытащит золотую рыбку, а золотая рыбка и скажет...
- Идите, ребята, домой, - влез Брюсов.
- Нет, она скажет...
Что скажет золотая рыбка, Борис не договорил - на мостике появился Макук. Он стал у окна, взял бинокль, начал настраивать его.
- Правда, красиво? - подошел к нему второй механик. - Тут вот наш второй штурман сожалеет, что он не Айвазовский.
- А кто этот Айвазовский? - спросил Макук, не отрывая бинокль от глаз.
- Вы не знаете, кто такой Айвазовский? - удивился Борис.
- Не слышал ничего об нем. Не наш человек, видно?
- Михаил Александрович!.. - Борис подошел к Макуку поближе, а второй механик разъехался в какой-то подмигивающей улыбке, так и говорило его лицо: "Вот это козочка!" - Это же поэт моря, - продолжал Борис, - он рисовал штормы, штили, закаты, восходы... Разве вы не видели его "Девятый вал"?
- Не приходилось.
- Да у нас в столовой висит, - брякнул боцман. - Эту, что ли?
- Да.
- А-а-а, ну эту я видел, - сказал Макук, - здорово разрисовано.
- А у него еще, Михаил Александрович, есть "Шторм в Мраморном море". О! Я это полотно считаю...
- Вот и нам, кажись, - перебил Бориса Макук, - будет Айвазовский к ночи. - Он выглянул в окно. - А уж к утру наверняка. - Он повесил бинокль, повернулся к нам, полез за куревом, предварительно вытерев руки об коленки. - Надо бежать в Славянку, ребята.
- Как в Славянку? - не понял его боцман.
- Работать, значит, не будем? - спросил второй механик.
- Вы думаете, будет шторм? - удивился Борис.
- Да разыграется, - спокойно продолжал Макук, мастеря цигарку. - В Славянке отстоимся, бухта тама хорошая, будем как у Христа за пазухой.
- При такой погоде-то? - спросил боцман.
- Михаил Александрович, посмотрите на горизонт. "Солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего". Это же всем ясно. Это же...
- А облака? - повернулся к нему Макук. Потом подскочил к окну: - Гляди, как стелятся. Тайфун идеть. И нас крылом заденеть. Он же каждые три года здеся бывает. Ну?
- При всяких тайфунах приходилось... - поморщился боцман.
- Возле Японии не то было... и работали.
- Шторм... ха...
- Да, ребята, да какая же работа, если оно дунет? Ведь это не шуточки! - до болезненных ноток в голосе расстроился Макук. Весь его вид так и говорил: "Что за народ? Ничего не понимают". - Все поломаить и попорветь. Ну?
- Пока до этого дойдет, - подступил к нему боцман, - мы выхватим груз и можем идти хоть за Славянку.
- В непогоду-то? - повернулся к боцману Макук. - Да ты трал не успеешь наладить. Трал-то наладить надо, да еще всё приготовить.
- Это мы делаем на "раз", - сказал боцман.
- Да что ты сделаешь? - Макук даже присел от расстройства. - Не получится же, ребята... ведь это такое дело... Ну? - Он потерянно смотрел на ребят.
Черт возьми! Комедия! Самая настоящая. Петрович бы так турнул всех горлопанов, что до конца рейса бы дорогу на мостик забыли. А этот митингует. Или действительно он не представляет, кто он?
- Боцман, "Онгудай" пойдет в Славянку.
- Значит, не начнем работать? - повернулся ко мне боцман.
- У нас не колхозное собрание, а мостик судна.
- Это мы уже слышали от одного, да он на курорты сбежал, - подковырнул меня второй механик.
- И ты против нас? - удивился Борис.
- Кому что не ясно? И лишних попрошу с мостика.
- В гробу я видел такую работу, - брякнул боцман и, чертыхаясь, повернулся уходить.
- Боцман!
- Ну! - Он стоял вполоборота ко мне. Набычась.
- Если человек не хочет работать, он несет заявление.
- А я что говорю? Я и говорю, что работать надо, а не фестивалить.
- Да пойдем, Егорович, - взял его под руку второй механик. - Они ж тут друг за дружку. Еще выговорок влепят. А в Славянке мы в кинишко сбегаем, на танцы, "барыню" с тобой оторвем...
- Да брысь ты! - цыкнул на него боцман и с мостика пошел, ворча и плюясь.
Я подошел к окну. Было видно, как второй механик подскочил к ребятам, что-то объясняя им. Кое-кто глянул на мостик - улыбки кривые. Боцман прошел мимо всех, сутулясь. Они поплелись за ним. Кому это нужно? Может, начальство действительно подшутило над нами...
- Слышь? - обратился ко мне Макук. Он подошел к соседнему окну. Курил. - Это ты зря на них так. Они ребята ничего... только ершистые, а так ничего... - Он благодарно улыбнулся мне.
- Принимайте вахту, Михаил Александрович, я пойду спать. - Я ему совсем не улыбнулся.
- Иди, иди... чего тут... добежим быстро, недалеко тут. Вон и другие налаживаются в Славянку.
Когда же кончатся эти "планы", "грузы", "вира", "майна"... Уже четвертый месяц не снимаем свитеров и сапог. Черт возьми, а как хорошо сидеть в самолете возле окна, смотреть на города, деревни, ленты рек, ползущие поезда, машины по шоссейным дорогам. Потихоньку, чтобы не видела стюардесса, потягивать мускат или шампанское. Да можно и коньяк... Вспоминать штормы, штили, туманы, бессонные ночи с грохотом моря и воем ветра, усталость, нервные встряски, которых за рейс ой сколько бывает! Впереди Москва, шелест шин такси, озабоченная и деловая сутолока в метро. А потом вокзальное, никакими словами не передаваемое настроение. А когда подъезжаешь к дому, к своей станции! Я этот момент считаю самым счастливым во всей дороге: стоишь у окна и смотришь на знакомые дома, сараи, огороды... Встреча, ахи, охи, слезы, вечеринки - не то. А вот когда из окна увидишь знакомый забор...
Утром просыпаешься с беспечным, каким-то воздушным настроением. Даже не веришь, что потолок не качается, море не шумит за переборкой и не слышно стука поршней машины. А впереди целый день такой...
Позади на много миль
И шторма и полный штиль...
Эх! Прямо закричать хочется.
Спустился в каюту. Там Борис с Новокощеновым занимаются астрономией, уткнулись в учебники.
- Ну как там наш Макук? - поднял голову Борис.
- На мостике.
- В Славянку идет?
- Не знаю.
- Ты почему с нами разговаривать не хочешь?
- Вы же заняты.
- Верно. - Борис задумался. - Ну ладно, Сын, давай рисуй звездное небо. Северное полушарие.
Сегодня очередь Бориса натаскивать Новокощенова. Он учится в мореходке заочно, уже второй курс заканчивает. Мы помогаем ему, помогаем и удивляемся: откуда человек берет столько энергии? После работы, когда ребята, усталые насмерть, забыв даже помыться, валятся в койки, он ухитряется решить задачу по астрономии или вызубрить несколько английских слов. За переборкой шумит море, валяет кубрик с боку на бок, а он, упершись ногами в рундук, шевелит и шевелит толстыми губами. Как ни в чем не бывало. Да и поступал оригинально: чтобы не наделать ошибок в сочинении, предложения составлял из двух слов - подлежащего и сказуемого. Преподаватели удивлялись: не сочинение, а радиограмма. Но тройку поставили. Астрономию и навигацию сейчас он знает, пожалуй, за всю мореходку, а вот с грамматикой плохо: в простом диктанте делает по тридцать одной ошибке. Однако это не мешает ему в неделю сочинять по два большущих письма в Холмск. Там у него девушка - она рыб разводит, ихтиологом работает. Она ему тоже сочиняет по два, а может, и побольше. Однажды мы в порт не заходили два месяца - на камбале были, сдавали на базу, - и, когда пришли в Северо-Курильск, он получил двадцать толстых конвертов. Из скольких слов там предложения, он никому не показывает. Про нее Брюсов поет:
Она бедная страдает
И как свечка тает, тает,
На день сорок писем так и шлет...
Новокощенов только улыбается. Этот девятнадцатилетний юноша, по прозвищу боцмана "Сынок", ростом метр девяносто и поднимающий стодвадцатикилограммовую бочку, как подушку, на редкость спокойный и добродушный. И брезгливый: грязную сорочку или плохо вымытую миску терпеть не может. А однажды Васька за обедом, расхваливая свою Рязань, сказал, что, кроме рыбы, в озерах еще и лягвы навалом, Новокощенова стало тошнить.
Стук в дверь. Входят радист и Сергей, потом Брюсов. Радист любит копаться в книжном шкафу - надо сказать, что почти вся судовая библиотека собралась в нашей с Борисом каюте, - Сергей последние дни бредит "крохотулей" и одному ему скучно, а Брюсов - этот вообще без компании не может. Собственно, это вот и есть основные кадры из компании "полуночников", как прозвала нас Артемовна. По ночам мы читаем книжки, спорим, помогаем Новокощенову разобраться в премудростях астрономии и грамматики. Или выслушиваем длинные-длинные опусы Бориса, которыми он нас вообще-то мучает.
Завтрак, конечно, - если у кого нет вахты - просыпаем. Артемовна ворчит, но всегда на ночь приготовляет нам "какаву", пирожков или еще что-нибудь в этом роде.
- Ну что, Сынку, - обращается Брюсов к Новокощенову, - про ведмедя сочиняешь? (В сочинении Новокощенов написал однажды "ведьметь".)
- Не болтай, - сердится Борис. - Не видишь...
- А я, Борис Игнатьевич, и пришел поболтать.
- Выгоним.
- А зря мы на него так напустились, - говорит радист, - мне кажется, он замечательный старик.
- Ты про Макука?
- Конечно.
- Вы, парни, как хотите, - говорит Сергей, - а он мне нравится.
- Симпатичный старикаша.
- Вы про себя можете, в конце концов? - сердится Борис.
- Борис Игнатьевич, - робко останавливает его Новокощенов, - не едет что-то ничего в башку.
- Да брось ты его мучить! - морщится Брюсов, обращаясь к Борису. - Ему в Холмск надо собираться. - Потом к Новокощенову: - Сколько, Сынку, писем получил?
- А у меня уже все готово, - говорит Сергей. - Только приткнемся к причалу, беру чемоданы - и на аэродром. Поедем на родину жены, в Калининскую область.
- В Калининскую! - удивляется Брюсов. - Так там же моя деревня. Вот это да! Три года молотим на одном пароходе и не знали, что земляки. А район какой? Хотя стоп! Это же родина твоей жены...
Начинается обычная морская травля, которая, между прочим, не имеет конца и удивительна сама по себе. Удивительна она тем, что всегда с юмором, и игра фантазии здесь на первом месте. Есть и мастера в этом виде искусства. У нас - Брюсов. Однажды он нам целый вечер рассказывал о медведе, который был у них на судне, когда Брюсов еще в пароходстве работал. Мы верили, что медведь может бочки катать, палубу драить, воду носить... и даже тому, что он пьяного боцмана с берега приводил; но когда Брюсов сказал, что мишка нянчил маленьких котят - это было уже слишком: кошки на судах не уживаются. А один раз загнул, что встретили в море холодное течение с температурой - 31 градус, и клялся, что сам измерял эту температуру, сам термометр за борт кидал. Замечательная же черта Брюсова, как мастера в этом деле - он никогда не повторяется и может болтать бесконечно. На втором месте - Василий. У этого травля носит философский, практический характер. И еще он любит частушки; как-то раз за вахту - стоя на руле - за четыре часа он спел мне сто тридцать пять частушек. И все интересные, только не для печати.
Без таких вот мастеров, без морской травли и вообще без этого вот потока жизни, без того потока, который идет параллельно с работой, вахтой и всеми официальными делами, невозможно бы было просто жить. Ведь в море мы не день и даже не месяц, а... Всегда говорим о береге, о доме, о тех маленьких клочках жизни, которые мелькнули на берегу. А попав на берег, хлопочем о море. Вот, например, в отпуске. Ну, первая неделя или даже месяц заполнены хождением по гостям, знакомым и т. д. И вдруг, смотришь, один, другой толкаются в конторе, в море хотят. Нет, если человек хоть один раз побывал в дальнем плавании, изведал бесконечную, иногда невыносимую тоску океана и сумасшедшую радость возвращения, на берегу он не жилец. А если он еще побегал темной, как сама темнота, осенней ночью за белым фосфористым пятном - косяком рыбы, - увидел, как шарахаются серебристые массы сельди в неводе или кипит под люстрой в ловушке длинноносая сайра, на берегу его не удержишь.
Вот Сергей. После армии пошел годик-другой порыбачить, собрать денег на одежду, мебель и уехать. И уехал. Но через полгода начальнику отдела кадров прислал радиограмму - в море просился. "Не мог, парни, - говорил он про береговую жизнь, - ходишь по одной и той же дорожке, делаешь одно и то же дело. Скука навалилась. Как вспомнил, что вы где-то в океане носом на волну или в Беринговом за камбалой гоняетесь, - не мог. Прихожу один раз с работы, по телевизору рыбаков показывают. Говорю жене: "Собирай манатки, едем на моря!" И теперь он даже не думает о другой жизни. Да разве один Сергей! Начальник отдела кадров документы уезжающих даже не прячет в архив, знает - возвратятся. Как-то Борис читал прекрасные стихи:
Приедается все,
Лишь тебе не дано примелькаться...
Это вот "не дано примелькаться", видимо, и удерживает людей. Некоторые за это платят семьей - не все женщины могут быть женами моряков, - размеренной, тихой, "правильной" жизнью. Уютом, само собой. Андрей вот... ведь он, имея образование механика, мог бы работать и конструктором, и инженером, но Андрей - моряк. Боцман лет десять назад, вернувшись с рейса, застал дома, как он говорит, "бобра". Боцман не возмущался, не шумел. Он выпил со своим соперником и ушел из дома. И больше не возвращался. Жена просила прощения, осаждала письмами. Он не читал их. Наконец приехала сама, пришла на судно. "Брысь, брысь..." - коротко говорил боцман на ее просьбу разобраться во всем. Брюсов тоже из настоящих моряков или, точнее, из морских бродяг. На каких пароходах и в каких морях он не плавал! "Онгудай" для всех нас дом...
Может, и для Васьки с Мишкой море станет кормилицей, а "Онгудай" домом... Как знать?
Утро было сырое, серое, холодное. Мы стояли в Славянке. Ураганный ветер свистел в антеннах, срывая пелены брызг и пены с поверхности бухты и бросал их на причалы, прибрежные камни. Флаг "Онгудая" выпрямился в одну линию, швартовые концы набились и скрипели. Пришлось завести двойные. Пожарные шланги, оставленные боцманом на мачте для просушки - он их назло новому капитану оставил, - захлопали выстрелами, оборвались и причудливыми змеями полетели за борт. Кстати, это были последние шланги. Чайки играли с ветром. Они парили у самой воды, потом резко, с криком взмывали вверх. Кувыркаясь, как белые листы бумаги, у самого выхода из бухты, где за скалами бесилось зимнее море, они падали к воде и опять неслись навстречу ветру.
Один за другим, кто вчера не захотел, возвращались сейнера с моря. У кого была на палубе рыба - посмывало. Один сейнер не смог выбрать трал и обрубил его, двое других привезли лохмотья от тралов. Из бухты уходил аварийный спасатель - кто-то намотал трал на винт и теперь посылал в эфир аварийные вопли. Кто-то - кажется, японец - давал SOS, тайфун делал свое привычное дело.
В это утро за завтраком ребята молчали. Ни острот, ни смеха.
- Ну, узурпаторы, - сказал, вставая, боцман, - сегодня заменим оттяжки на стрелах и приготовим трал. Я думаю, Михаил Александрович, - повернулся он к Макуку, - до обеда закончить.
- Да смотри как лучше, - сказал Макук, закуривая, - работы-то не много, можно и на переходе сделать. Думается, рыбаку сподручнее в море работать. Какая на берегу работа? - Он встал, спину разогнул с трудом - морщинистое лицо так и задергали судороги. - Проклятая спина, будь ты неладна... - добродушно заругался он, виновато улыбаясь. - Как непогода - так начинаить, так и начинаить... ни согнуться, ни разогнуться... - и ушел к себе в каюту.
- Да, парни, - сказал Сергей.
- Да, да, - вздохнул Брюсов.
- У кого, братцы, есть чистая сорочка?
- Боцман, дай бритву!
- А у кого мой парадный костюм? Кто брал?
Борька подошел к иллюминатору. Там летели брызги со снегом.
- The old man is right, this is real Ajvasovsky .