- На пузырек? - предлагает Брюсов. - Тройка.
- Не пьем, - ставит кость боцман.
- А если потянет? По четыре.
- Тогда и потолкуем, - говорит боцман и ставит четверошный дупль. - Так и будет.
- Пятерка идет, - смеется второй механик, - вот только до первой пивнушки, правда, боцман?
- Это тебя, мотыль, не касается...
Макук играет молча. Спокойно смотрит на ухарские прихлопывания боцмана, не обращает внимания на брюсовскую болтовню. Внимательно смотрит в фишки.
- Все равно, Егорович, - продолжает Брюсов, - ты нам должен поставить по приходу домой.
- Не помню что-то такого долга, - говорит боцман. - Беру конца.
- А ты вспомни!
- Не помню.
- А за шланги? За экономию пожарных шлангов. Забыл разве?
- А-а-а, это те, что на мачте висели? - наивно спрашивает механик. - Ну за это уж грех не поставить.
Боцман хмурится. В последние дни он испытывает острую нужду в пожарных шлангах. Он раздобыл где-то, но старые, и когда он скатывает палубу после работы, шланги текут по всем дыркам. Брюсов называет их "оросительными трубами" и сочиняет анекдоты про морских огородников.
- Ну да, они самые. - Поворачивается Брюсов ко второму механику: - Как-то заглянули мы с Сергеем в подшкиперскую, а шлангов там... на два рейса хватит! Я и думаю: Егоровича расколоть надо.
- Треплешься, как старые штаны на заборе, - ворчит боцман. - Ходи давай.
- Мимо. Так вот и решили мы с Сергеем...
- Бабки на стол, Алехи! - Боцман так шарахнул по столу, что костяшки подпрыгнули.
- Здорово мы вас! - усмехнулся Макук и потирает ладони о колени. Затем лезет в карман за куревом. - Что-то вы, ребята, сегодня не того...
- А-ах, - пренебрежительно отмахивается боцман, - и садиться не стоило. Дайте-ка и я вашего, Александрыч, попробую!
- И я! Разрешите? - Брюсов тоже тянется к газете и кисету Макука.
Кают-компания мерно качается. Иногда иллюминатор с какого-нибудь борта залепит пеной или хлестнет светло-синим потоком воды, прозвучит глухой удар.
- Надоела эта болтанка, Михаил Александрович, - вздыхает Васька, - домой хоцца...
- Да, - говорит боцман, - после шторма она разреженная. Пока скосякуется - и рейсу конец.
- Это-то да, - говорит Макук, чуть поднимая мохнатую бровь, - да тут, ребята, вот какое дело. Вишь ли, как оно это получается: после шторма она, конешно, плохо идеть, а вот когда он еще не кончился... Перед затишьем, прямо сразу попробовать? Японцы в такую погоду хорошо берут.
- Так это всегда в плохую погоду она идет, - вставляет боцман, - закон-пакость это называется. Да в плохую погоду ее не возьмешь.
- Да попробуем, - продолжает Макук. - Хоть чуть бы приутихло; подождем, может, приутихнет. А она должна быть около Пяти Братьев. С западной стороны. Минтай тама нерестится, да и треска должна быть. Раньше мы там хорошо брали. Да и японцы туда наведывались.
- И сюда забирались? - удивился Брюсов.
- О-о! Сюда? - засмеялся Макук. - Да они вон аж за пограничную полосу шастали.
- А пограничники?
- А что пограничники? Поймают его, приведут во Владивосток, а ночью он возьмет и сбежит.
- Как?
- Да хитрый же народ. Во Владивосток его, - Макук слюнявит цигарку, - на буксире ведут: то машина у него скисла, то руль заклинило. А как туман, особенно когда ночью туман, дак они у него сразу заработают. Так и убегали. Каверзный народишка, а рыбаки хорошие. Или вот когда красную на острове ловили - тогда еще разрешали им свои базы там держать. Ну вот. Невода рядом стояли: наш - ихний, наш - ихний. Станем переборку делать - у нас пусто, а они не знают, куда рыбу девать. Мать честная! Дак что, оказывается, было: значит, они ночью, когда мы спим, возьмут да и навешают консервных банок рядом с нашими неводами. Вода банки колышет, они сверкают, рыба и не идеть. Или бутылок с соляркой набросают. А вот когда здесь еще ивась был, дрифтерными сетями его ловили - то и гляди, не лазиет ли где поблизости. Один раз, в тумане, выбираю я свой порядок, потом туман спадать стал - гляжу, а другой конец моего порядка японец выбирает. Мать честная! Что ты будешь делать! - И Макук засмеялся, покачивая головой.
- По физии надо за такие дела, - вставил боцман.
- Да было и это, - сказал Макук, - и до кулаков доходило. Вот когда треску удочками ловили на кунгасах. До дна же ее спущаешь, течение носит. Глядишь - сцепился с японцем. Он к себе тянет, ты к себе. Никому не хочется обрезать. И пошла процедура...
- Михаил Александрович, - вмешался Брюсов, - а когда дрались кулаками, кто кого побеждал?
- Да всякие случа́и бывали...
Ночью ветер почти стих. Море без него осиротело, но еще металось, утихая.
Макук поднялся на мостик, ткнул, как всегда впрочем, палец в карту и сказал Борису:
- Ну давай-ка суды.
- Но позвольте, Михаил Александрович, здесь же камни, - сказал Борис.
- Ну и што?
- Мы рискуем подарить трал Нептуну или вытащим лохмотья в лучшем случае.
- Бывают случа́и. А как не подарим? - как-то радостно воскликнул Макук, надевая рукавицы. - Рыскнем!
- Иногда не имеет смысла рисковать, - глубокомысленно заметил Борис.
- На то ты и рыбак, чтоб рисковать, - вставил боцман, - или пан, или пропал.
- Ну не всегда это разумно, Федор Егорович...
- Да не шумите, - поморщился Макук. - Если и загубим трал - хрен с ним, все одно домой пора. Кто у нас на руле хорошо стоит?
- Сергей, Брюсов.
- Давай кого-нибудь суды.
Теперь Макук сам делал замет. Он подвел "Онгудай" к самым Братьям, выметал трал и повел "Онгудай" по ориентирам, видимо ему одному известным. Стоял на крыле мостика и командовал Сергею:
- Вправо ходить не моги! Там камни должны быть. А теперь правее! Еще чуть! Стоп! Так подержи!..
Сергей работал красиво: рулевое колесо то бешено - до ряби в глазах - летало в цепких руках, то замирало. Картушка компаса плавно ходила по азимутальному кругу.
Ребята почти все были на мостике. Суетились. Больше всех шумел Васька.
- Правее! Правее, говорят тебе! - кричал он Сергею, передавая команды Макука.
- Вот где есть камни, - усмехнулся Макук, - я знаю, а вот где их нету - не знаю.
Кстати, эти вот слова очень понравились Андрею. После он часто повторял: "Вот где есть камни, я знаю, а где их нету - не знаю".
- А рыба будет, Михаил Александрович? - суетился Васька.
- Об этом рыбаков не спрашивают, - улыбнулся Макук.
- Алеха, - пренебрежительно сказал боцман, - и когда ты уедешь в свои Васюки? Узурпатор.
- Да деньжат же ж надо, Егорович.
- Тьфу!
Наконец стали выбирать трал. На этот раз куток его был необыкновенный: продолговатый - рыба заполнила даже горловину трала. Он колбасой покачивался у борта. Под светом прожектора он был фиолетовый. Мы просто растерялись, когда он всплывал. Всплывает и всплывает.
Таких заметов нам не приходилось делать даже в Охотском море.
- Не возьмем, - сказал Сергей, - стрелы полетят.
- Что ж теперь? Пропадет рыбка, да? - испугался Василий. - Ребят, ребят, Егорович, как же теперь, а? Пропадет, да?
- Да заткнись! - цыкнул на него боцман. - Неси скорее стропы.
- По частям надо, - сказал Брюсов.
- Конечно, порциями, - суетился Борис.
- От, медуза! - ворчал боцман, принимая у Васьки стропы - тот принес их целую охапку, хотя два всего надо было. - Все принес?
- Не, не все. Один остался. - И Васька опять к борту.
- Куда полез? Стрелы выводи.
- Да деньги ж там плавают, Егорович.
- Ну теперь, Вася, - смеялся Брюсов, становясь на лебедку, - ты заведешь не только дом, но и свинарник.
- Все можно... - пыхтел Васька.
Макук стоял на верхнем мостике, задумчиво смотрел на ребят. Улыбался. Чему он улыбался? Может, вспоминал, как лет тридцать - сорок назад, таким вот парнем ловил треску здесь крючками или иваси дрифтерными сетями. А может, ему рисовались картины лунной майской ночи, заштилевшее море и одинокие кунгасы его товарищей. И протяжная рыбацкая песня. Как-то он рассказывал нам, что когда они удочками рыбачили, то "песняка любили вдарять". А может, думал о том, как наши ребята получат деньги за рыбу и поедут к своим семьям, и Васька купит дом матери, сестре - шубу лохматую... Мы с радистом подошли к нему. Он вытащил кисет, стали закуривать.
- Скажи ты, как оно подвезеть, - улыбался он, слюнявя самокрутку, - по косячкам, знать, проехались. Вишь ты,как бывает...
Потом застегнулся на все пуговицы, натянул рукавицы и пошел к ребятам на палубу.
VII
Красиво работают наши парни! Громыхает лебедка, лязгают ее барабаны, с треском наматывается ходовой шкентель. Повизгивают блоки.
Из-за борта выползает куток с рыбой, похожий на огромнейшую грушу. Дрожит и гнется стрела под его тяжестью. Журчащими потоками льется с трала вода. Серебрясь чешуей, она катится по палубе, омывая наши высокие - по бедра - сапоги.
Море качает. Трехтонная груша в такт качки исполинским маятником носится над палубой, щедрым душем поливает прорезиненные спины ребят.
- Полундра! Бабочек не ловить! - хрипит боцман и чугунными лапами хватает шворку. Уловив момент, когда куток окажется на середине палубы, дергает шворку.
Словно выстрел в воду, разверзается куток - на палубу хлещут потоки рыбы. Брызгаясь чешуей, рыба устраивает виттову пляску на палубе. Чешуя - туманом. Она залепляет щеки, рты, глаза...
Боцман стаскивает куток с кучи рыбы, а Васька с поспешностью циркового акробата зашнуровывает его.
- Как работаешь, медуза! Быстрее надо!
- От нас не убегёть, - шмыгает носом Васька и хитренько улыбается.
- Вир-pa! - хрипит боцман, и Брюсов набрасывает несколько витков ходового шкентеля на барабан лебедки; лебедка лязгает, пустой куток взвивается над палубой. А Брюсов, ослабив шкентель, - весь внимание, - сощурившись от дыма сигареты, прилепленной к нижней губе, ждет команды боцмана. Брюсов... он и здесь в своей роли: на нем причудливая женская шляпка, а у рубашки, расцвеченной пальмами и обезьянами, ни одной пуговицы - будто полушубок надет прямо на голое тело.
Мишка, пунцовый от натуги, выводит стрелу за борт.
- Майна! - кричит боцман, и Брюсов ловко сбрасывает шкентель с барабана, куток плюхается в море.
Боцман с Васькой, перевесившись за борт, перегоняют рыбу из горловины в куток. Когда волна подкатывается к борту и, расшибив пенистый гребень, летит на палубу, Васька прячется, а боцман фыркает и кричит:
- Куда полез, медуза?
- Страшно, Егорович.
Рыба в такт качке двигается лавиной по палубе, выплескивается за борт. Ее надо рассортировать, погрузить в трюм, разбросать по отсекам.
Андрей, Брюсов, Сергей, радист, я сортируем рыбу: окуня - в один отсек, камбалу - в другой, звероподобных скатов - в третий. Крабов бросаем на нос, к самому брашпилю - на берегу можно будет угостить знакомых. Минтай, которого больше всего, грузим в трюм. В трюме самые здоровые - Сын и стармех, - стоя по пояс в рыбе, разбрасывают ее по отсекам, чтобы она не двигалась во время качки и не создавала крен.
Борька с Макуком острыми до предела ножами шкерят треску. Конечно, ни стармеху, ни мне, ни тем более Макуку нет необходимости работать на палубе. Но какой же ты рыбак, если твой товарищ работает, а ты равнодушно смотришь!
Не успели разделаться с этой порцией и выбросить за борт мусор (все, что трал вместе с рыбой притащил с морского дна: причудливые водоросли, осьминогов, ежей, морских звезд, камни), как боцман хрипит:
- Полундра! Майна куток!
И снова палуба заливается рыбой. Грохот, треск, скрежет... ни одного лишнего слова. Ребята забыли про все, ребята работают. И только слышно: "майна", "вира", "стоп", "полундра", да иногда, если заест трос в блоках или кто зазевается, соленое словечко слетит с соленых губ.
При такой работе забываешь про все: руки быстро и точно делают свое дело, сердце ровно стучит, а сам внимательно следишь - не перепутать бы чего и не помешать бы товарищу. Работа всех зависит от каждого.
И вот из своих владений выползает Артемовна. Она увешена чайниками, с огромнейшим подносом, на котором горки сыра, бутербродов, пачки печенья.
- Подкрепиться надо, ребятки, - говорит она и, балансируя чайниками, с трудом пробирается по палубе. В своей безрукавной душегрейке, одетой на белый халат, она похожа на пингвиниху. Даже походка пингвинья - за полгода работы на море она еще не научилась ходить в качку по палубе.
- Стоп! Перекур! - кричит боцман.
Ребята обступают ее. Первым подкатывается Васька.
- Игде моя большая кружка? - говорит он, набивая рот сыром. - Мне бы послаще, Артемовна, со сгущеночкой.
- А мне черное, - говорит боцман.
- Всё здесь, ребятки. - хлопочет Артемовна, - всё здесь.
Кофе... мне не раз приходилось пить его, впрочем как и всем людям, дома, в ресторанах, столовых, но такого, как здесь, никогда я не пил такого кофе! Как оно пахнет! После кружки живительное тепло разливается по всему промерзшему телу, от кофе веет обжигающим ароматом, здесь, в холодном соленом море, у ребят появляется сила, настроение становится блаженным.
- Еще сгущеночки, - говорит Васька.
- Давай-давай, Вася, не теряйся! - кричит Брюсов.
Васька со своей большой кружкой усаживается на трюме.
- Вкуснота-а-а! - говорит он, отдуваясь.
- Пейте, ребятки, пейте, - суетится Артемовна, - может, вам сюда пельменев принести?
А кофе-то самое простое, ячменное. Когда-нибудь Василий будет пить кофе самое дорогое, вскипяченное не в трехведерном котле и взболтанное морем, а в специальном кофейничке, отстоявшееся. Будет смаковать маленькими глотками, развалившись в кресле, "которое качается", о котором он так мечтает, читать газету или смотреть "телевизер", но так блаженно "вкуснота" он никогда не скажет.
- Мне бы еще, Людмила Артемовна, - говорит кто-то.
- Сейчас, мальчики, сейчас, - говорит она и, собрав чайники, отправляется в очередной рейс.
До Артемовны поваром у нас работал Хасан. Это был замкнутый и не в меру самолюбивый человек. Обидчивый до ужаса. Кроме того, Хасан очень любил читать книжки. Причем читал все: лоцию, Толстого, учебники Сына. Когда ни заглянешь в камбуз, Хасан читает. Об обеде, конечно, и мыслей нет. Лохматые брови сдвинуты, колпак на затылке, и только огромнейший нос подрагивает. Я с ним замучился: ребята обеда ждут, а ничего не готово.
- Хасан, как обед?
- Чичас. - А сам и не думает шевелиться, сидит и читает. Двигает носом время от времени и двигает.
- Хасан, давай обед!
- Э-э! - Тут он швырнет книжку, схватит ножи, кастрюли, и - закипела работа. Через полчаса выглянет из окна камбуза, сверкнет белками глаз и опять шевельнет носом:
- На пэрвоэ, зуп-пщенка, на второэ кащя-пщенка! Пжалста!
Так мы и ели: "зуп-пщенка, кащя-пщенка" или "зуп-кречка, кащя-кречка". Меню Хасан не любил разнообразить. Конечно, все недовольны были стряпней Хасана, но где же во время путины найдешь повара - даже матроса на берегу не найдешь. Но тут случай, или, вернее, необычное происшествие помогло избавиться от него.
Возвращались в базу. До выгрузки оставалось несколько часов, ребята, уже одетые, сидели в салоне. Играли в домино. Вдруг с треском распахивается дверь, и влетает Хасан. Штаны придерживает руками.
- А-а, дзараз, цволич, бог матэрь, резить буду! - ругался он, держа штаны.
С воем и воплями пронесся через кают-компанию и спрятался в камбузе. Мы опешили. А из камбуза неслись проклятья и плеск воды. Брюсов заглянул в раздаточное окно - оттуда вылетела кастрюля. Хасан сидел в тазу с водой, проклинал все на свете и кидался посудой. Оказывается, кто-то из шутников (Брюсов скорее всего) намочил уксусом бумажки в гальюне.
Как только подошли к берегу, Хасан забрал у Петровича свой паспорт и ушел, ни с кем не простившись. Мы остались без повара.
Я приуныл.
И вот как-то толкался я в приемной директора комбината - мне надо было выписать снабжение, получить аванс для команды, - ко мне подошла немолодая женщина:
- Я слышала, вы повара ищете?
- Да.
- Я варить умею.
- Но... - Я боялся брать женщину, да тем более в возрасте: - на море у повара трудная работа.
- Ничего.
- Иногда очень трудная.
- Ничего.
С тех пор мы зажили: "бифштексы", "бистроганный", блины, пирожки, а Артемовнина "какава" стала известна по всему флоту. На камбузе появились порядок и чистота.
Боцман сначала возмущался: "Бабу на борт взяли... кабак будет, а не пароход". Но этого, как мы все убедились, не получилось.
Сыновей Артемовна потеряла во время войны, муж еще до войны попал в тюрьму за какие-то дела, и о нем она ничего не слышала. Ей одной пришлось воспитывать троих сыновей. И потом потерять их. Всю теплоту души своей, привязанность сердца она отдала нам, все жизненные интересы связала с "Онгудаем". Готовила она превосходно. Но к этому прибавлялось еще что-то - может, желание сделать приятное кому-то, обрадовать кого-нибудь, что ли. Как-то Новокощенов заикнулся, что он именинник. На другой день ему был преподнесен торт. Кстати, после этого случая мы стали отмечать дни рождения.
Один раз в море у нас вышли продукты, но мы не хотели из-за этого идти в порт - рыба ловилась плохо, а мы надеялись все-таки найти ее, поймать и прийти с моря не пустыми. У Артемовны остались одни макароны да томатный соус. Брюсов от нечего делать поймал мартына на тресковую удочку.
Артемовна спросила: "А еще можешь?" - "Хоть сто тыщ", - ответил он.
Они с Васькой насаживали селедок на тресковые удочки и кидали мартынам. Те, конечно, с дракой - даже перья летели - глотали. Когда Брюсов с Васькой щипали их, боцман спросил: "Зачем вы, Алехи, живую тварь переводите?" - "На чахохбили, Егорович", - ответил Васька. "А-ах, - отмахнулся боцман, - несъедобная тварь, рыбой пахнет".
Боцман прав, конечно, мартыны пахнут рыбой - не раз уж их пытались применять в еду, - но на этот раз почти не пахли: томатный соус, лавровый лист и уксус сделали свое дело. А вид у них был прямо заманчивый: обжаренные, набитые макаронами с очень вкусной подливой. Из пуха мартынов Брюсов набил подушку и торжественно вручил боцману. "Узурпаторы", - сказал боцман, но подушку взял.
Когда ловили сайру возле острова Шикотан, нам понадобились десятиметровые жерди для ловушки. За ними на остров пошел боцман с Брюсовым. На этом острове у двух стариков, обслуживающих маяк, мы картошки выменяли на селедку.
Весь остров в непроходимых зарослях шиповника, ежевики, смородины и еще бог знает каких зарослях. Без ножа или топора по лесу не продерешься. На кусте можно лежать и качаться как в гамаке - так плотно перепутались разные травы и колючки. Сам лес девственный. Но больше всего цветов - целые поля. Брюсов нарвал их большую охапку и преподнес Артемовне.
- Многоуважаемая Людмила Артемовна, - галантнейше расшаркивался он при этой процедуре, - наш многоуважаемый боцман, Федор Егорович, уполномочил передать вам эти цветы и с ними свое нежное и ласковое боцманское сердце...
- Ох и озорник! - ворчала она, а лицо ее вспыхнуло такой радостью, что мне она показалась семнадцатилетней девушкой.